Всё о вашей матери
не та теперь пора.
Твой брат Лука Мудищев
не вздремлет до утра.
То тискает Анюту,
то Фёклу загребёт
и не найдет минуту
подумать про народ.
И ты не думай, барин.
Покуда ночь идёт,
любуйся, как стожарен
и млечен небосвод.
Вот там твоя Россия,
и не смотри вокруг
на избы лубяные
и выверты старух.
Пусть кучер, твой географ,
печётся о земном,
о сирых и убогих.
Ты ж будешь астроном.
Сверкает сквозь потёмки
твоя звезда, пока
к развратной экономке
крадется брат Лука.
Стозевно или обло
рычит из темноты?
Отеческие ёбла,
и казни, и кнуты –
забыто всё до слова,
и бричка по буграм
летит от Бологого
к звезде Альдебаран.
новая этнография
медлительно и кротко.
Я бородою бы оброс,
да не растёт бородка.
Я был бы честный этногрАф,
и в ясеневской сельве
из хвойных вееров и трав
мне сделали постель бы.
Встречайте, пижмы-купыри,
учёного соседа!
Я докажу, что дикари –
совсем не людоеды.
Я их обряды изучу,
хоть в приближеньи грубом.
Отважусь бегать к их врачу
то с чирьями, то с зубом.
Я их напитков вкус пойму,
привыкну к их закускам.
Дивиться буду их уму
и тоже стану русским.
Я буду жить, как Леви-Строс,
как можно жить еврею.
Я буду лучший Дед Мороз,
я бороду наклею!
Я и жениться бы не прочь
на их аборигенке.
Мне песни пели бы всю ночь
вованы, витьки, генки.
Когда же мне поднадоест
лесная их обитель,
я лягу в землю этих мест,
расслабленный, как зритель.
Как будто бы звонок – пора
в парижское предсердье,
где гаснут люстры в Opera
перед «Аидой» Верди.
британцы играют в гольф,
а русские вечно кого-то хоронят,
обычно какую-то голь.
При этом всегда не хватает на саван,
веночки, цветочки – и вот
идут по соседям две бабки гнусавых:
подайте кто рупь, кто пятьсот.
Мы давеча дали, и нонеча дали,
и крышка встаёт на попа.
Глядит с подоконника в мутные дали
белёсых головок толпа.
У смерти всегда здесь отыщется повод,
но повод не значит почёт.
Кто голой рукой ухватился за провод,
кто полк себе выбрал не тот.
Здесь смерть растекается кровью и гноем,
а также и жидкостью той,
которой мы всё это дело обмоем,
не век же ходить нищетой.
Поминки – вот их настоящие свадьбы,
излюбленный русский досуг,
когда и покойника в рожу узнать бы
не смог ни начальник, ни друг.
И если бы мёртвые здесь восставали,
то только, чтоб заново лечь,
чтоб снова родимые их горевали
и Моцартом веяла печь.
А то ведь когда-нибудь кончатся трупы,
и что тогда делать живым?
Куда им пойти – в филармонии, клубы,
в кружки, в уголки пантомим?
Рэмбо первая кровь и вторая кровь,
серый волк, пистолетный щёлк.
А в конце всё равно будет любовь -
это рифмы засадный полк.
Так что без толку рыщут в тайге холуи -
все землянки и схроны пусты.
Потому что над нами свистят соловьи,
заглушая стальные винты.
Это русская рифма сзывает войска,
это здешние грации три:
это русские воля, судьба и тоска,
обнимаясь, стоят на крови.
по углам сидят боевики.
Обложили гады-христиане.
В этот раз, похоже, не уйти.
А хотя - какие христиане?
"Отче наш" не знают назубок.
Что им делать в этом Дагестане,
где из камня слышится пророк?
Не прорвутся братья на подмогу.
Саданёт в окно гранатомёт.
Магомед оторванную ногу
на крылах к Аллаху понесёт.
И комроты лермонтовским слогом
проорёт в нахлынувшую тьму:
"Выходите, суки, на дорогу,
ты, и ты, и ты, по одному".
И комроты мне укажет строго,
безбородый юноша Аллах:
"Что ты блеешь лермонтовским слогом,
если не был в этаких горах?"
Я скажу: "Есть грех, и есть привычка,
только как я в этом виноват,
если я - придуманная птичка,
не фотограф и не аппарат?"
"Врёшь ты всё, вон кучер твой и бричка,
и твоя столичная родня.
Я один - сверкающая птичка.
Смертный воздух целится в меня".
процокивает наизусть
от берега серые склады,
мензурчатый мерный июль.
Как лезвие в сонное масло,
в болотистый тёплый мазут,
где викингов мирное стадо
и беженцу верный приют.
Качаются тучек посудины,
с них старые боги рыбачат.
Резвится толпа исааков,
у камня шумит чехардой.
Вы жертва, угодная Одину,
угодная родине, значит.
Не сёмга, не сельдь, не собака,
не горный олень молодой.
Я открыл статью Станислава Львовского,
а читаю статью Станислава Белковского.
Оба прекрасны мои Станиславы:
один пишет для денег, другой для славы.
А у города Львова угрюмые белки
ночью минируют газопроводы.
Что толку в этакой безделке?
Айда, грызуньё, в Кисловодск на воды.
Ой да смертушка пришла Расеюшке,
ой да нелепая подкатила:
подсадила калику к себе на шеюшку,
а у него в суме пять кило тротила.
Вот и скачет Русь по мне,
по лодыжке, по спине,
наподобие блохи
за неведомы грехи.
Дай ей Бог, и до макушки доскачется,
а от черного калики не спрячется.
А я за то, чтоб не быть Станиславом,
не ударяться на чуждый слог,
плачу бесчувстием и безмыслием,
а тоже мог бы, еще б не смог.
А над лесом луна стоит круглолицая
и пляшут ведьмы в ночном огне,
как балетная труппа СС Галиция,
гастролируя по стране.
летящие в небе цитаты.
Таджики работают, молится Русь,
воруют и врут депутаты.
Бордюрные камни таскает таджик
и технику гонит дворами.
Стоит, улыбается русский мужик,
с утра причастившись дарами.
Он ласково молвит "алейкум салям"
работнице в жёлтом жилете
и смотрит, как треплют листву тополям
его нерождённые дети.
Сквозь грохот и гвалт на чужом языке,
сквозь крик коммунального бека
он слышит, как колокол бьётся в силке
у батюшки Мельхиседека.
Компрессор гудит, содрогается дом,
таджики дробят мостовые.
А в небе святое стоит на святом
и гордо плывут кучевые.
рисуя пряники вдали:
"Россия – хлев. Здесь жить не нужно.
Садись на трактор и вали!"
Но Пётр, отважный поросёнок,
душой и разумом богат,
сказал мне гордо: "Прочь, бесёнок!
Я строю мясокомбинат!"
завоет в лесной полосе.
Мне хочется танков на улицах -
побольше, а лучше бы все.
Связисты, военные лётчики,
сапёры в едином ряду.
Путчисты, переворотчики,
сегодня же будем в аду.
О, тучи бугрятся поступками!
О, молния блещет мечом!
А мы, с электронными трубками,
похоже, опять ни при чём.
Из желчного неба-соляриса
льёт дождик, и сердце щемит.
Опять этот Пуго стреляется,
как юнкер какой-нибудь Шмидт,
и «скорая» метит Тверскую
крестами и светом нулей,
как брошенную мастерскую
в обломках чужих мебелей,
выруливая на Манежную,
где вроде народ – не народ
стремится в клоаку промежную
как в кукольный водоворот.
народ между рядов омония.
А ты морями правь, Британия,
мы у тебя криптоколония.
О Русь, пройди уже меж пьяными,
придурковатыми, убогими.
Между омонами, аланами,
вандалами и аллоброгами.
Туда, где полная гармония,
цукаты с фигами и финики,
на запах детской поликлиники -
блаженный гидроксид аммония.
и эти двое чтут его завет:
один дворцами балует гимнасток,
другой айфоном фотает айпэд.
Галерный раб и наноимператор
нам воплощают дружбы идеал.
А за окном торчит литейный фалл,
один на всю Россию инноватор.
всё о вашей матери
В теньке, не на проезжей части.
Не подходите к ней с вопросами
и не звоните вы начальству.
Она проспится, и прокормится,
и бигудьми завьётся снова.
На старость ей найдётся горница
и сын приедет из Ростова.
И сын отыщется на полюсе
последней, зряшной экспедицией.
И сын отпросится, опомнится.
Откинется, освободится.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы