Онтологические прогулки

Друзья, поэт говорил нам, что наступит время, когда наши имена
напишут на «обломках самовластья», пока же это время не наступило,
наши имена нам самим не известны и нами самими не написаны.

Наши имена до сих пор не названы и не услышаны.

Поэтому не названы и не услышаны имена наших поэтов и писателей.

Когда мы говорим и слышим – Пушкин, Гоголь, Толстой, Чехов и др.,
мы слышим кого-то другого – Белинского, Гройса, Подорогу, Манна
и др., то есть «под нашим всё» на самом деле скрывается наше ничто.

Почему мы до сих пор не написали свои имена, почему мы не назвались,
почему мы до сих пор немы?

Потому что не разбили, не сокрушили в обломки «самовластье», власть
самости, власть отдельного, отделившегося, власть «человека в
футляре», «автономного субъекта» – основу основ западного образа
мыслей и основу основ самообмана русской культуры.

Кто считается (и, заметьте, кем считается) главным знатоком Гоголя
и кто готовит академическое издание полного собрания сочинений
этого руского писателя? – Юрий Манн, который обогатил нас «постижением
Гоголя» так, что вместо имени Гоголя мы теперь будем слышать –
Манн?

Мы слышим не Гоголя, а Манна – потому что тот собрал в своём «постижении
Гоголя» все накопившиеся ко времени его понимания предрассудки,
добавив к уже существующим парочку своих:

Разве поэтика Гоголя – в символизме?

Разве «Миргород» вялый?

Разве Гоголь фантасмогоричен?

Разве «Мёртвые души» о феодально-помещичьей России?

Разве Гоголь (как и любой другой русский писатель или поэт) кого-то
видел «маленьким»?

Разве возможна в русской литературе тема «маленького человека»?

И т.д., и т.д.

Гоголь фантасмогоричен и загадочен только для того, кто находится
под властью самости, которую Толстой со свойственной ему прямотой
называл «властью тьмы».

Присмотримся к этой самости, разрушим её и послушаем Гоголя.

Первый предрассудок самости, озвученный ещё Белинским, относится
к тому, как именно мы понимаем творчество, а понимаем его мы как
– независящую – от человека силу, проявляющуюся в нём как вдохновение,
посещающее, охватывающее и пр. человека, который именно в этот
момент, то есть на время посещения вдохновения, музы, становится
поэтом, творцом.

Остальное же время, то есть время отсутствия одержимости вдохновением,
поэт превращается в обычного человека, который, конечно, может
отличаться от других – как «творческая личность», под которой
мы понимаем способность, а, точнее, просто факт бывания одержимым
вдохновением, – или большей чувствительностью, или тщеславием,
или нервностью, или мнительностью, или оригинальностью, или экстравагантностью
и пр..

То есть в остальное время Гоголь может быть обычным «старосветским
помещиком» с самыми допотопными представлениями о сельском хозяйстве,
общественном устройстве и пр., как нас убеждают белинские и вересаевы.

Очень удобное представление, идентичное церковному представлению
о человеке, ведь посещение вдохновения сродни, одного типа с благодатью,
которая приходит к человеку не в зависимости от его действий,
а нечаянно, по своему собственному закону.

Пока человек под воздествием благодати – он праведник.

Пока человек под воздействием вдохновения – он поэт, художник,
писатель.

Без благодати и без вдохновения человек становится самым обычным
грешником, подверженным всем человеческим страстям, а творческая
личность, художник – подверженным в большей степени, так как и
посещение, и прекращение действия благодати и вдохновения являются
сильными искушениями для человека, искушениями в интервале от
тщеславия и гордости до уныния и отчаяния.

Казалось бы, что может быть очевиднее?

В этой очевидности Гоголь ясен, как день: при вдохновении – он
гениальный писатель, без него – мнительный, не слишком образованный
и даже не очень грамотный, склонный к излишней религиозности,
ригоризму и некоторому мистицизму и пр., и пр. обыватель, то есть
такой же, как мы с вами!

Вот где корень всей нашей слепоты – мы не хотим нести ответственности
за каждое своё слово, за каждый свой поступок, за каждое своё
решение, поэтому мы других делаем точно такими же, как мы сами
– «маленькими людьми».

Нам не приходит в голову, что всё, что мы делаем, мы делаем по
вдохновению, вдохновению жизни, вдохновению, в котором нет разрыва
между делаемым и тем, кто делает, вдохновению, у которого нет
никакой внешней человеку причины и источника, потому что ничего
внешнего жизни нет. Дело в том, что мы не хотим быть взрослыми.

Мы других видим, как себя, – непоследовательными, сомневающимися,
ничтожными людишками, такой Гоголь нам понятен, близок, знаком,
как понятен Гоголь Манну.

А то, что мы не понимаем, что нам видится противоречивым в действиях
других, например, Гоголя, мы называем загадкой, на которую мы
не обратили бы никакого внимания, если бы это не был Гоголь; и
вот специалисты русской литературы и культуры чешут свои затылки,
решая вопросы:

• что же имел в виду Гоголь, когда просил в завещании не хоронить его, пока не будут видны признаки разложения?</li>
• что же имел в виду Гоголь, когда говорил о том, что лучшее его произведение, о котором он думал ещё с детства – «Прощальная повесть»?</li>
• почему Гоголь сжёг второй том? И т.д.</li>

И затылок наших спецов отвечает:

• просил не хоронить, так как был очень мнителен и боялся впасть в летаргическое состояние!</li>
• Гоголь был склонен к скрытности и фантасмогории, поэтому никто ничего о «Прощальной повести» не знает.</li>
• сжёг второй том, потому что считал его недостаточно готовым, своевременным и пр.</li>

То есть мы не спрашиваем САМОГО Гоголя о том, что он имел в виду,
мы «постигаем» его сами, постигаем его так, как поступили бы сами
на его месте.

Мы боимся наказания за свои поступки, поэтому и Гоголя наделяем
страхом страшного суда, опирясь на его письмо к матери, где он
указывает ей о том, что её рассказы о страшном суде разбудили
его от бесчувственности, но при этом совершенно не замечаем, что
Гоголь пишет – возымели своё действие «впоследствии», а не в детстве.

Я уже не говорю о том, что ни одно из его произведений не оставляет
в нас впечатление страха перед грядущим неизбежным возмездием;
но разве это аргумент для наших так много знающих специалистов?!

Ответы на все вопросы, возникающие у нас, но не возникавшие у
Гоголя, он нам оставил в своих произведениях: достаточно только
прочесть все основные произведениея Гоголя, чтобы он, наконец,
перестал быть маленьким человеком.

А для этого нам самим надо перестать быть маленькими, мы уже выросли
достаточно, чтобы стоять наравне с деревьями.

Посмотрим, что же видно взрослому.

Для всех специалистов и просто тех, кто достаточно внимателен,
очевидно, что большинство героев Гоголя несут в себе черты самого
Гоголя: старосветские помещики похожи на Гоголя – искренней добротой,
Хлестаков – внешностью, а также склонностью к эксцентрике и полёту
фантазии, Чичиков – обходительностью обращения и мечтаниями о
семейной жизни, ради которой он, собственно, и старается, Акакий
Акакиевич – страстью к письму, Плюшкин – любовью к вещам, кто-то
– любовью к пище и пр., примеров можно найти очень много.

Но почему не сравнивали Гоголя с Тарасом Бульбой и героями Запорожской
Сечи?

Почему смерть ради любви к родине, вере и товарищам не подходит
Гоголю? А ведь он всегда считал себя настоящим русским казаком
и очень гордился этим.

Почему Гоголь не может быть волевым, непреклонным, решительным,
способным, как Тарас Бульба, убивший своего сына, убить в себе
любовь к женщине ради любви к родине или, наоборот, как его (Тараса
Бульбы) сын (Андрей), отказаться от всего – родины, товарищей
и самой жизни за любовь к женщине?

Мы помним, что замысел «Прощальной повести» зародился ещё в детстве,
а также то, что в детстве Гоголь потерял брата, которого очень
любил.

Посмотрите на жену Бульбы: разве не оплакивает она своих двух
сыновей как идущих на смерть, потому что точно знает, что никогда
их больше не увидит?

То есть уже во время написания «Тараса Бульбы», а замысел истории
Малороссии был у Гоголя задолго до работы над повестью, уже во
время работы над повестью Гоголь давно и точно решил о том, что
будет его лучшим произведением, что будет его прощальной повестью,
что станет его прощанием.

Нам не хватает масштаба личности Гоголя, мы слишком погрузились
в дрязг существования, забыв о его свете; забыли мы, но не Гоголь:
он с детства был нацелен на главное дело своей жизни – победу
над смертью!

Не отрицание смерти, не избегание смерти, не ожидание смерти,
пока она сама не придёт, а СЕЧА СО СМЕРТЬЮ.

За порогом мирового города, Миргорода – смерть, и настоящий русский,
то есть казак, сам выходит за этот порог, сам выходит на смерть,
чтобы сразиться с ней, чтобы защитить родину, веру и товарищей.

«Гоголь говорил об одном англичанине [разумеется, о самом себе],
который дошёл до духовной жизни не так, как другие, которые с
молоком матери всасывают правила и убеждения и веру, заповеданную
родителями, неприкосновенно сохраняют. Он, напротив, сомневался
во всём и не знал, что избрать себе незыблемою опорою. Погруженный
раз в такие думы, он увидел покойника, которого несли мимо. «Да
вот, – он подумал, – самое верное! Вернее смерти ничего нет!»
И с этой мыслью началось его обращение».

Вся жизнь Гоголя была посвящена этому замыслу, этой действительной
и единственной прощальной повести, которую вынужден писать каждый
человек, этому шедевру жизни, – противостоянию смерти.

Это не было ни незрелым юношеским решением, ни решением впавшего
в депрессию человека, ни следствием религиозной экзальтации.

Это было решением взвешенным, тщательно продуманным, подготовленным
и решительно выполненным.

Но Гоголь не боролся со смертью так, как это понимаем мы – как
подвиг отдельного человека, титана, видящего в смерти главного
врага и мужественно подставляющегося под её удар.

Смерть для Гоголя – дело любви, дело всепоглощающей любви к своей
родине, к своей вере и своим действительным товарищам – русским
людям.

Русский умирает в жизнь, так, как умирал Тарас Бульба, горящий
и огнём тела, и огнём души, устремлённых к своим товарищам.

«Это было точно необыкновенное явление русской силы. … русский
характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.
…так любить, как русская душа – любить не то чтобы умом или чем
другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе. Нет, так любить
никто не может».

Герой Тарковского сжёг свой дом во имя любви к людям.

Гоголь сгорел в этой любви «всем, что дал бог, что ни есть в тебе»;
это не было самоубийством, это было жертвой, приношением всем
людям своей жизни как дара, как ответного дара.

«Как поступить, чтобы признательно, благодарно и вечно помнить
в сердце полученный урок?» – произнёс он, приступая к выполнению
своего решения.

Что это за урок?

«Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто
бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия
его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме,
только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его
под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте
меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в
словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось
что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек,
недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было
себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзённый,
и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось
в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от
товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных,
светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся
ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, со своими проникающими
словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И в этих проникающих
словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою
бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку
своём, видя, как много в человеке бесчеловечья…»

Гоголь не проигнорировал полученный урок содрогания сердца и полностью
отдался этой неестественной проникающей силе, заставляющей тебя
воспринимать всех как своих братьев; именно содрогание русского
сердца Гоголя, исполненного единством, «родством по душе» всего
сущего, привело его к необходимости защитить своих братьев, свою
родину и свою веру, защитить так, как делает брат всех – оставляя
отдельность своей жизни ради одной жизни всех.

Негоже казаку умирать в своём доме, в своей постели, окруженным
своими родными, поэтому у Гоголя не было ни своего дома, ни какого
бы то ни было имущества (кроме одного чемодана с самыми необходимыми
вещами), ни сбережений (если появлялись деньги, он отдавал их
на помощь нуждающимся студентам).

Почувствовал это – намерение Гоголя – и Тургенев, так как почувствовал,
и описал это в «Конце Чертопханова», который умирал намеренно
и просил также – «оставьте меня», как просил Акакий Акакиевич
мешавших ему, а Гоголь – пытавшихся лечить его врачей.

Как можно не чувствовать ту любовь к русским людям и к русской
земле, которой заполнены все произведения Гоголя?

Как можно полагать причиной смерти Гоголя то, что он исписался?

Как можно превращать русского казака в мнительного религиозного
фанатика?

Можно, если в нас «мало любви и много бесчеловечья».

Друзья, власть самости стирает наши имена.