Онтологические прогулки

Друзья, мы не можем не двигаться слишком быстро, мы не можем не
скользить по поверхности русской литературы, потому что увидеть
всю её глубину, всю её беспредельность сразу не
представляется возможным даже для того, у кого уже нет никаких
предубеждений.

Невозможно потому, что первозданных элементов или начал русской
культуры так много и они так разнообразны, что только
пропутешествовав по всему пространству русской литературы, от края до
края, от первого писателя до последнего, или, наоборот, от
последнего до первого, можно составить себе первое, всё равно
неизбежно поверхностное представление о всём многообразии
русской культуры.

Только после такого, хотя и внимательного, но всё же достаточно
беглого осмотра всего континуума русской литературы, можно будет
более основательно, можно сказать, более достойно, достойно
не себе, конечно, а более достойно русской литературе,
знакомиться с каждым писателем именно как русским.

Поэтому мы только слегка коснулись и Блока, и Пушкина, и Есенина, и
Чехова, и Толстого, и Тургенева, поэтому пока ещё мы лишь
скользим по тому горизонту, который очертил Гоголь.

Очертил так, что мы почему-то не можем заглянуть внутрь этого
очерченного горизонта, мы слепы, мы знаем, что он там, внутри, но
видеть его не можем; для того, чтобы его увидеть, нам нужно
сделать что-то такое, чтобы он – Гоголь, нас увидел, и этот
горизонт открылся.

Нам не просто нужно поднять, как Вию, свои веки, этого явно мало,
нам нужно обратить на себя внимание, нам нужно, чтобы изнутри
этого пространства на нас кто-то посмотрел, нами кто-то
заинтересовался, чтобы мы стали для кого-то любопытны,
интересны, живы.

Только живое интересно, только живое любопытно, только живое
привлекает, только живое может смотреть в глаза живого, пусть даже
это будут глаза за железными веками.

Хому Брута привлекло многообразие живого, которое заполняет всё
вокруг нас так плотно, так насыщенно, так объёмно, что для того,
чтобы его увидеть нужно только одно условие – удержать
желание видеть.

Видеть всё.

Всё, что ни есть.

Несмотря на то, что это видение неминуемо убьёт тебя.

Сеча каждого русского – внутри него самого.

Хватит ли духу открыть глаза так, чтобы видеть всё, что ты можешь увидеть?

Хватит ли смелости смотреть беспредельности в глаза?

Увидеть себя, увидеть себя как русского, увидеть себя как русского
во всём объёме того, кем ты можешь быть – это не вопрос
верификаций и расшатываний смыслов, интерпретаций и прочей
профессорской трусости подорог и гиренков, это всегда – вопрос
жизни и смерти, который решается вот здесь и сейчас, когда ты
стоишь у компьютера, или как Гоголь – у конторки, и пишешь
или читаешь слова.

Поэтому даже лёгкая прогулка – по острию.

Но если ты попробуешь только придать этому хоть какую-то важность,
если попробуешь встать смирно перед очерченной
беспредельностью, если ты поставишь себе мировую задачу – спасти народ,
оживить или расшатать культуру и пр., как тут же беспощадное
солнце правды просветит тебя насквозь и превратит в застывшую
гримасу.

Поэтому:

Всё – жизнь и смерть.
Всё – трын-трава.

Поэтому:

Ты должен позволить всему видеть тебя как есть.
Ты должен позволить себе видеть всё, что ни есть.
Тогда станешь русским.
Казаком.
Хомой Брутом.

Друзья, как это ни смешно, но самым многообразным первозданным
элементом русской культуры, её самым «богатым» элементом
является… магическое наследие! Только, конечно, действительное
магическое наследие наших древних, действительно древних предков.

Это элемент Вия.

Элемент, которым мы заполнены по уши, но который скрыт от нас
обоюдоострым мечом рефлексии, или осознанием, способностью к
фиксации, превратившейся у современного человека и превращённым
современным человеком в манию фиксации, манию контроля,
настолько сильную, что даже наши уважаемые профессора готовы
криком кричать, чтобы выразить, как сильно их придавило.

Это элемент живой магии.

Магии, об окончании эпохи которой так поэтически сожалел Толкиен.

Это элемент магии жизни.

Наивно было бы полагать, что мы – современные люди – свободны от
того, что было содержанием жизни наших предков на протяжении
сотен тысяч лет; нас не удивляет, что мы унаследовали от них
способность движения и дыхания, кровообращения и пищеварения,
нам кажется само собой разумеющимся, что мы – видим,
слышим, обоняем, ощущаем, и, уж конечно, мы переполнены гордостью
от того, что мы живём развитой семейной и общественной
жизнью, что мы разумны и даже – особенно некоторые – духовны.

Полагать так наивно, но мы полагаем именно так!

Начнём с простого (по видимости простого) – с движения.

Мы все двигаемся в сответствии с одной матрицей движения, или,
точнее, мы все двигаемся в одной форме жизни – форме движения
(прямохождения), однако одновременно (в смысле – в то же время)
ни один человек на земле не двигается как другой, у каждого
– своя и только своя походка.

Походка – как отпечатки пальцев, индивидуальна, уникальна и
неповторима. Кто посвятил этому занятию – наблюдению за людьми и, в
том числе, за их походкой – хотя бы некоторое время (а я,
так получилось, занят этим до сих пор), тот с уверенностью
может это подтвердить: один ходит как динозавр, наклонив голову
и верхнюю часть туловища слегка вперёд и соответственно
отставив таз слегка назад, другой – выпрямившись как палка и
даже чуть отклонившись назад, третий переваливается, четвёртый
подпрыгивает, пятый подволакивает ноги и т.д., и т.д.

То есть каждый человек, в буквальном смысле каждый осваивает форму
хождения намеренно, но невольно, в силу определённых причин
актуализируя УЖЕ ЗАЛОЖЕННЫЙ В ЭТОЙ ФОРМЕ НЕКОТОРЫЙ ОПЫТ, то
есть, двигаясь так, как он и только он может двигаться,
актуализируя уникальное индивидуальное сочетание элементов формы
движения.

Поэтому в хождении каждого человека проявляется весь накопленный за
миллионы лет – не только и не столько людьми – опыт
движения.

Это и есть магия движения, когда каждый двигается опытом всего
двигавшегося, выхватывая и актуализируя (намеренно, но не
преднамеренно) из этого опыта некоторые элементы и, соответственно,
оживляя заключающееся в форме наследие, древность которого
может быть так велика, что «чёрт знает что такое».

Гоголь очень тонко чувствовал этот первозданный элемент русской
культуры – движение, достаточно вспомнить Собакевича или героев
ссоры Ивана Ивановича и Ивана Никифорича.

Актуализируя собой часть опыта всего живого, человек не может
полагать себя свободным от него, даже если он ничего об этом опыте
не знает, а ведь в абсолютном большинстве случаев он
действительно ничего об этом не знает, и даже знать не может,
настолько этот опыт закрыт, очерчен кругом рефлексии.

Именно так человек, оставаясь живым в движении, ничего о жизни
своего движения не знает; более того, он наивно, на голубом глазу
полагает, что это именно он двигается, что он двигается по
своему желанию, что его движение подчинено ему самому – его
желанию, его хотению, его стремлению, его мысли.

Гоголь, как никто другой в русской литературе, и видел, и
чувствовал, и описал весь комизм такого положения вещей, в котором
человек, двигаясь, воспринимая, говоря, слушая, переживая и
т.д., и т.д., в соответствии с освоенным им и оживающим в нём
древним опытом, при этом совершенно естественно полагает
самого себя единственным источником, единственной действующей
причиной своих – движения, восприятия, речи, слуха,
переживания!

Разве не комичен человек, ищущий чёрта в то время, в которое таскает
его в мешке на своём плече?

Разве не комичен профессор философии, мудрёно учащий нас быть
наивными и примитивными?

Разве не комичен российский чиновник, борющийся с коррупцией?

Такой человек не смешон, а именно комичен, разницу между смешным и
комичным можно показать на примере понимания смеха Фрейдом и
Гоголем: для первого смех – всегда смех над кем-то, смех над
тем, кто попал в унизительное положение, смех того, кто
переживает положение другого человека как унизительное; даже
если убрать оттенок злорадства, часто сопровождающий такое
переживание, всё равно обязательным элементом смеха для Фрейда
является восприятие унижения другого.

Такое понимание совершенно не относится к Гоголю, потому что он
никакое положение человека не воспринимал как унизительное,
прежде всего потому, что «всё – трын-трава», а именно: в русской
культуре никакое наличное положение вещей и никакое
положение человека не являются важным, не представляются исходным
пунктом, основой и ориентиром восприятия и действия человека,
поэтому Гоголь, как и Пушкин, в равной степени обращался и
к императору, и к половому.

Это не особая свобода Пушкина, как виделось многим, в том числе и
Мамардашвили, это вообще особенность русского человека –
относиться ко всем как к равным, обращаться и к червю, и к богу
на ты.

Смех русского (я имею в виду культурный, матричный смех, конечно)
отличается от смеха западного человека тем, что русский не
смеётся над кем-то или чем-то, потому что предметное
расположение наличного смешить его не может, в отличие от западного
человека, для которого важно именно предметное расположение
наличного, то есть он (западный человек) смеётся отличию себя
от другого, он смеётся разнице, он радуется тому, что в
смешном, то есть унизительном положении – не он, а другой.
Предметный смех – всегда над другим и если даже человек смеётся
над собой, то он смеётся над собой как другим, отличным.

Русский же смеётся, когда узнаёт в том, над кем смеются, самого
себя, когда ему удаётся угадать себя в том, над кем смеются, и
этим узнаванием, этим угадыванием преодолеть наличное
(описываемое) отличие, разницу.

Русский смеётся, радуется, когда преодолевает «ненавистное
разделение», когда он может отождествиться со всем сущим и быть
снисходительным ко всему.

Гоголь очень любил одного монаха в Оптиной пустыне потому, что тот
«всегда весел, всегда снисходителен. Это высшая степень
совершенства, до которой только может дойти истинный христианин».

Русский весел потому, что един со всем, как самым малым, так и самым
большим, он снисходит ко всему точно так же, как ко всему
восходит.

Это для Гоголя – высшее совершенство.

Это и есть любовь.

«…но породниться родством по душе может только человек. Бывали и в
других землях товарищи, но таких, как в русской земле, не
было таких товарищей. Нет, братцы, так любить, как русская душа
– любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал
бог, что ни есть в тебе. Нет, так любить никто не может.»

Это элемент элементов, начало начал русской культуры – единство
всего живого, любовь, но к этому ещё обратимся, пока продолжим
исследовать элемент магии жизни, элемент Вия.

Элемент Вия потому, что именно живой взгляд разрывает любые
выставленные щиты, любые построенные человеком защиты себя от
прямого взгляда в беспредельность.

И снова для сравнения, которое может прояснить понимание, обратимся
к отличию западного типа культуры от русского. Наличное
положение вещей, или предметное расположение наличного
представляют собой исходную точку, опору восприятия и поведения
западного человека, поэтому западная психотерапия направлена
преимущественно на полное восстановление человеком наличного
положения вещей, в котором он находится или когда-то находился.

Узнавание «как есть на самом деле» становится для западного человека
прочной основой его действий.

Но является ли задача (западной) психотерапии – насколько возможно
полное прояснение человеком наличного положения вещей –
эффективным в русской культуре?

Очевидно (правда, пока мало кому), что нет, потому что русский,
который полностью, досконально прояснит для себя наличное
положение вещей как имеющее жизненно важное для него значение
попадёт, по точному определению Чехова, в «футляр
существования», станет человеком в футляре или панцире, то есть примет
окончательное ограничение пространства, времени и причинности.

А окончательное ограничение пространства, времени и причинности
означает для русского только смерть, конец, поэтому неминуемым
образом западное психотерапевтическое лечение приведёт
человека к полному унынию, неизбежной тревоге и переживанию
совершенной безысходности.

То, что для западного человека может стать и становится исходной
точкой, началом новой жизни, для русского, наоборот,
превращается в её конец.

Безысходность русского – в полном подчинении себя наличному
положению вещей как основе своей жизни, то есть в отсутствии прямого
взгляда в беспредельность.

Только прямой взгляд в беспредельность убъёт тебя вместе с этим
наличным положением вещей.

Мы, русские, должны посмотреть Вию прямо в глаза, хотя голос внутри
нас будет кричать нам не делать этого.

Мы, русские, не должны забывать живущее в нас древнее наследие, в
чём бы оно ни заключалось и как бы оно ни выражалось.

Западного человека, например, Лапшу из «Однажды в Америке» Леоне,
бодрит запах улицы.

Русского, например, Блока бодрит и освежает «живущая в нём
вселенная», а Гоголя – древний Вий всего живого, «ненагретое тепло»
русской культуры – сама жизнь.