Онтологические прогулки

Несмотря на то, что каждый модус современной индоевропейской
цивилизации – восточный, русский и западный, имеет свою собственную
специфику, все они являются модусами одной цивилизации и
поэтому содержат в себе в качестве основополагающих
типологически конгруэнтные матрицы.

Основой этих матриц являются матрицы трансформированного рода, то
есть в фундаменте современной цивилизации лежит магическая
цивилизация, формирующим элементом которой был род как единство
многообразного (смотри «Совершенную математику»).

Однако это не существенное, а историческое определение современной
индоевропейской цивилизации, которое сближает её с другой
современной цивилизацией – арабской, которая также вышла из
рода.

По существу же, то есть в своей собственной специфике, современная
индоевропейская цивилизация определяется как цивилизация
выделенного индивидуума, при этом каждый её модус выделяет
разный тип индивидуума:

• запад выделяет индивидуума как отдельного человека, как отдельного субъекта, поэтому на западе имеет значение только отдельный человек и его взаимодействие с другими столь же отдельными и вступающими с ним во взаимодействие субъектами;
• восток выделяет в качестве индивидуума группу элементов (дхарм), поэтому для восточной культуры существуют (в качестве ориентира, предмета внимания) лишь сочетания элементов как определённые, индивидуальные состояния бытия;
• русский модус выделяет в качестве индивидуума всю целостность цивилизации, поэтому индивидуум в русской культуре всего один – «одна и та же жизнь» (Пастернак) как целостность бытия, единичность и, следовательно, единство всего как живого, стихия становления, творение.

Здесь я не буду подробно останавливаться на другой современной
цивилизации – арабской, это предмет особого исследования, замечу
только, что основой этой цивилизации является не выделенный
индивидуум (в какой бы форме он ни выделялся), а стихийность
бытия, текучесть всего, спонтанность вселенной, хаос
сущего.

Без понимания этого соотношения цивилизаций и их модусов трудно и
даже невозможно достичь адекватного понимания самих себя ни
одному из модусов современной индоевропейской цивилизации.

Но именно так и развивается, эволюционирует жизнь: через
столкновение разного, через параллельные и пересекающиеся ветви
движения, через многообразие разнородного, через взаимодействие
всего со всем, посредством взаимоподталкивания и
взаимосдерживания.

Только не понимайте это как единство и борьбу противоположностей:
разнородное не противоположно, поэтому жизнь как единство
многообразного не управляется законом единства и борьбы
противоположностей, который представляет собой всего лишь западное
восприятие более тотального закона взаимодействия.

Преимущество индоевропейской цивилизации заключается именно в
невероятном смешении разнородного, то есть разных родов, разных
субкультур, разных народов и пр., которые независимо от этого,
а также и благодаря этому смогли быть едины!

Нет и не может быть эволюционного адама, направившего человечество
по тому пути, по которому оно идёт; что за наивное
представление, как будто один человек или даже группа лиц может стать
остриём эволюции!

Именно единство, переплетение разнородного, сплетение миллионов
факторов двигало человечество по его пути и двигает до сих пор.

Не тот масштаб движения, чтобы отдельный человек, будь он даже
невероятно гениален, имел хоть какое-то существенное значение,
смог заметно повлиять на историю человечества!

Вообще западное преувеличение значения отдельного, которое вполне
понятно внутри западной культуры, искажает ход эволюции,
превращая его в процесс выживания, адаптации, приспособления,
трансформации, причиной которых всегда является изменение
условий существования.

Адаптация – вот истинный флаг западной культуры, который высоко
поднят цепкой рукой выживания; поэтому западная мысль так слаба
в понимании эволюции и продвигается в этом понимании с
большим опозданием и только благодаря накапливаемым данным,
постепенно и очень неохотно отказываясь от конкретных теорий
эволюции, но всё ещё – до сих пор! – не разжимая крепкой хватки
выживания.

Нам необходимо учитывать эту особенность западного мышления, если мы
хотим что-то понимать в истории, а не менять представления
об её ходе с каждыми новыми полученными данными.

Нам необходимо разрабатывать собственное понимание эволюции; вообще
нам необходимо собственное понимание, понимание,
соответствующее матрицам нашего модуса, нашей культуры, не для того,
конечно, чтобы отделиться от других, совсем нет.

Собственное понимание нам необходимо и для того, чтобы
самостоятельно развиваться, и для того, чтобы вступать во взаимодействие
именно в качестве самостоятельных участников этого процесса
взаимодействия.

Не адаптация, не выживание, не приспособление двигают эволюцию
вообще, и историческое развитие, в частности. Это лишь
второстепенные её силы, имеющие лишь частное значение.

Не может жизнь приспосабливаться к чему-то вне её, так как вне её
ничего нет; это же так просто и очевидно! особенно для
русского.

А для отдельного живого существа и даже вида существ адаптация,
приспособление – лишь один из аспектов существования,
до-определяющий фактор, а не определяющий.

Свобода отдельного живого в том, что оно непосредственно связано со
стихией становления, что оно формируется каждый раз заново
вместе с тем опытом, который им накоплен.

Творение, стихия становления не отделены, не трансцендентны, не
скрыты в «глубоком колодце», не недоступны, а, наоборот, всё
время тут, здесь, в каждом дыхании, в каждом движении.

Поэтому каждое отдельное проявление жизни представляет собой
квинтэссенцию всего, всей эволюции, всей истории, а не
«квинтэссенцию праха».

Свобода не в том, что я мыслью двигаю руку, а в том, что намерение
двинуть рукой запускает накопленный миллионами лет эволюции
опыт живого движения, которое формируется и осуществляется не
мною, а со мною, мною.

Моя воля движения проявляется для меня как происходящее движение,
как само собой формирующееся, живое движение, между волей и
движением нет промежутка, нет трансценденции, нет того
«зазора» или «подвеса», о котором говорят западные философы.

Это и есть отличие воли от стремления, или мудрости от глупости,
жизни как есть от жизни «как если бы».

Моя воля двигать рукой тождественна, неразличима от движения руки,
это одно и то же, здесь нет отличия первичных актов от
вторичных, которые с необходимостью приходится вводить Гуссерлю,
чтобы обозначить пределы рефлексии, а вместе с ними пределы
человека.

Воление движения нерефлексивно! или, что то же самое, движение руки
нерефлексивно, хотя, конечно, может быть скорректировано
через дополнительные воления, в которые в качестве
вспомогательных элементов будут входить осознания, их обработка и пр.

Живое живёт не по рефлексивным законам; русским, особенно Толстому,
это было понятно уже полтора века назад; именно поэтому я и
собираю тот опыт, который накопила русская культура и, как
видите, этот опыт достаточно глубокий и значительный, именно
он позволяет мне сегодня обратиться к основополагающим
факторам русской культуры и отличать её как от западного, так и
от восточного типа индоевропейской цивилизации, что совсем не
просто.

Например, ещё в университете я познакомился с работами по
биомеханике Бернштейна и удивлялся, почему философы не понимают, что
движение – это особая форма жизни, превышающая любые
размерности человека его – это движение – контролируемо, рефлексивно
осуществить.

Понятно, что то же самое относится и к другим формам: дыханию,
кровообращению, питанию, воспроизведению, речи и т.д.

Удивляло меня и то, почему философы не могут соединить в одной
концепции видимую способность человека произвольно осуществлять
движение и естественное его осуществление. Почему философии
всё время приходится скрыто (или не очень) удовлетворяться
дуализмом воли и естества, объединяя их посредством нелепых –
предустановленной гармонии, божьей воли и пр.

И только сейчас мне ясно, что такое понимание заключается в
особенностях западного типа культуры, исходной, формирующей точкой
которого является отдельный человек, то есть человек, уже
определённый актом творения.

Именно отсюда происходит неизбежный дуализм мышления западной
философии: дуализм живого и неживого, природы и человека, человека
и бога, человека и человека.

Западный человек всегда исходит из уже установленного себя, поэтому
единственное, что ему остаётся – до-определяться освоением
такого себя; именно поэтому сам процесс его формирования, то
есть его творение трансцендентно, недоступно западному
человеку, он может только разворачивать уже существующее и
до-определяться в этом разворачивании.

Совершенно не таков восточный человек: жизнь для него – не
разворачивание вовне, а свёртывание себя, не опредмечивание всех
своих способностей на максимуме их проявления, а, наоборот,
распредмечивание их как типов привязанностей, разоблачение их
фиксирующей и потому искажающей природы.

Восточный человек максимально изымает себя из творения, из стихии
жизни, постепенно уменьшая количество или хотя бы степень
интенсивности своих фиксаций; направление его внимания не на
жизни, и уж точно не на воли жизни; бодхисатвы и будды длят
свою земную жизнь из чувства сострадания к другим живым
существам, а не по причине воли жизни.

Воля восточного человека – отсутствие привязанностей, отказ от
фиксаций, даже фиксации на том, чтобы быть светом, потому что это
тоже всего лишь фиксация.

Таким образом, западный человек имеет волю к жизни, своей жизни, или
вообще волю к отдельной жизни, пределом которой,
естественно, становится жизнь вечная как вечное дление отдельного, на
западе даже в раю «много места», которое может быть только у
отдельного.

Восточный человек имеет волю от жизни, волю пресечения дления
отдельности, и в принципе не должен иметь даже и эту волю, так как
она также привязывает к тому, от чего ты хочешь отказаться,
так как желание отказаться от чего-то – тоже желание.

Совершенно отличен от них русский: русский человек волит всё самой
жизнью, так как вне жизни ничего нет; ничего нет, кроме самой
жизни, поэтому волить можно только одно – жизнь.

Не одно для тебя или для всех, потому что русский не отделяет себя
от жизни и, следовательно, не отделяет себя от всех; есть
только одно – жизнь, обращение к которой и делает тебя самой
этой жизнью, растворяя твою отдельность в воле происходящего.

Как только ты обращаешься от воли жизни к воле своей отдельной
жизни, ты сразу выпадаешь из топоса русской культуры и попадаешь
в топос существования, где всё холодно, пусто, страшно,
потому что всё – отдельно, отделено друг от друга, где всё –
вещь и ты сам становишься вещью.

Отсюда и принципиальная разница в вере: западный человек верит в то,
что он понять не может, в трансцендентное творение (не
важно, производит ли его бог или природа): верю, потому что
абсурдно, а абсурдно потому, что ничего знать о творении
невозможно; с таким же успехом можно было бы сказать: верю, потому
что разумно, смешно, искренне, безобразно и пр.

Просто верю, потому что вера не пересекается с разумом, потому что
вера и разум находятся в разных топосах культуры, что очень
хорошо прослеживается в западном обществе.

На востоке вера – указатель твоего положения в кармическом
механизме: пока ты мирянин, ты действуешь так-то и так-то и движешься
в таком-то направлении; как только ты избавился от
привязанностей к каким-то особым личностям и идеям, твоё положение
меняется: твоя карма очищается и её течение становится не
таким стремительным, и т.д.

В каком-то смысле можно сказать, что вера восточного человека – это
его восприятие своей судьбы, себя как результата
неизбежного, безличного потока кармы; с появлением буддизма восточный
человек смог поверить в возможность мгновенного выхода из
этого потока, и пр.

Русская вера, как и свобода, как и воля, другая по своему типу.
Поскольку в русской культуре жизнь воспринимается и переживается
не как трансцендентное, а, наоборот, совершенно имманентное
человеку, то и вера для русского человека представляет
собой очевидное, наглядное, разворачивающееся на его глазах
событие, происходящее как действие его воли жизни; это
восприятие хорошо видно уже в «Троице» Рублёва, в которой три
богочеловека, или человекобога образуют собой одно, пребывающее в
пределе синей лазури, а именно жизнь, трое, которые есть
одно, потому что удерживают непосредственную связь с этой
синевой, потому что они одно с ней до всякого своего.

К этому мы ещё вернёмся, но и на этом материале уже хорошо видно,
что, каковы бы ни были различия между модусами индоевропейской
цивилизации, эти различия представляют собой типологически
конгруэнтные элементы, что эти различия формируются в
гомогенном континууме.

Интенсификация взаимодействия модусов современной индоевропейской
цивилизации постепенно приведёт не к становлению, а к
проявлению единого континуума этой цивилизации; каждый модус
сохранит своё особенное положение в этом проявленном едином
континууме только в том случае, если и дальше сможет выполнять ту
роль, следовать тому «разделению труда», которое установилось
стихийно, естественноисторически.

А для этого уже недостаточно стихийного, естественного про-живания,
пере-живания собственной культуры: в едином континууме
намного труднее ориентироваться, так как сильное смешение модусов
и соответствующих им типов культур будет создавать
серьёзные затруднения в «естественном» следовании своим культурным
нормам, так как станет трудно отличать их от чужих норм.

Поэтому задача понимания самих себя становится всё более актуальной
общественной задачей, понимание чего постепенно формируется
у тех, кто смотрит вперёд, и особенно у тех, кто уже
вовлечён в тесное взаимодействие различных культур.