Онтологические прогулки

Современная цивилизация: если не юная, то, скорее всего,
повзрослевшая, будет характеризоваться тем, что мышление – как форма
жизни – станет способностью каждого, то есть такой же
обиходной и необходимой, как дыхание, движение, речь, память,
восприятие и пр.; причём именно способностью каждого, а не
избранных, особых.

Пока же мышление как форма жизни находится на стадии формирования и
освоения: в западном модусе современной цивилизации
развивается предметность мышления, в восточном – его
бессубъектность, в русском – его намерение.

Запад не может в своём стремлении освоения предметности выйти за её
пределы, так как их (пределов предметности) нет, ни в
размерности человека, ни в размерностях микро– и макромира.

Восток не может не стремиться аннигилировать мышление как один из
элементов, порождающих карму, пусть даже и «хорошую»; то есть
восток если и развивает мышление, то только для того, чтобы
более эффективно его уничтожить.

Так что, как бы странно это ни звучало, ответственным за
формирование и сохранение мышления как целостности, то есть как формы
жизни, является русский модус современной цивилизации.

Нельзя, конечно, понимать это буквально, а именно так, что мыслят и
будут мыслить только русские, – совсем нет, это означает,
что, во-первых, мыслят все, кто мыслит, всё равно – на
востоке, западе или в россии, и, во-вторых, русские в строгом
соответствии со своим типом «ответственны» за реализацию
направленности и удерживания внимания на до-бессубъектно-предметном
аспекте мышления – намерении.

Русские делали это со времени распада магической и формирования
современной цивилизации, русские вообще – преемники, наследники
намерения.

И, следовательно, преемники особой технологии, которую я раньше
назвал «живым сном». Надеюсь, вы понимаете, что каждый модус
имеет своё собственной оружие: запад – технос (предметности),
восток – йогу, россия – «живой сон», «дремоту».

Вот об этой технологии русских и поговорим; начну я с обучения (в
смысле – моего обучения у) этой технологии у русских поэтов не
потому, конечно, что они хорошо понимали особенность
россии, но прежде всего потому, что поэты хорошо чувствуют язык и,
следовательно, то, что в нём уже и – самое главное – давно!
– упаковано:

«Верь, друг мой, сказкам: я привык
Вникать
В чудесный их язык
И постигать
В отрывках слов
Туманный ход
Иных миров…»; 

начнём с Блока (просто потому, что он оказался под рукой).

Чем больше я читаю Блока, тем яснее чувствую, как моё внимание всё
дальше и дальше отвращается от существования как «чужой
земли», где «день проходит как всегда: в сумасшествии тихом», где
«над мировою чепухою, над всем, чему нельзя помочь»
стелется «серый и гнилой гуманистический туман», в котором «увяла
плоть и дух погас»:

«Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет,
Живи ещё хоть четверть века – 
Всё будет так. Исхода нет.
Умрёшь – начнёшь опять сначала,
И повторится всё как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.»

Если западный человек видит в предметности своего существования
определённость, которая является его ориентиром и в соответствии
с которой он «узнаёт» себя, можно даже усилить: в
соответствии с которой он только и узнаёт себя; если восточный
человек посредством йоги «строит» такую предметность, которая
может понести достигнутую бессубъектность, то русский в
предметности уже ничего не может увидеть, так как

«Всё призрак здесь…
Что б ни было, всю ложь, всю мудрость века,
Душа забудь, оставь…
Снам бытия ты предпочла от века
Несбыточную явь…
Чтобы сквозь сны бытийственных мечтаний,
Сбивающих с пути,
Со знаньем несказанных очертаний,
Как с факелом, пройти.»

Для русского поэта предметность – призрак, неважно – ложь или
мудрость века, этот сон бытия, управляемый «страхом могилы,
беспокойством мертвеца».

Для русского задача уже решена – «все умрут», поэтому он отвращается
от мировой чепухи и всего того, чему нельзя помочь.

И обращается к «несбыточной яви», то есть к тому, что явно, но
несбыточно, как «абсолютное движение» Ньютона, как «равная самой
себе» прямая Евклида, к тому, что можно знать, но о чём
нельзя сказать, потому что сказанное уже относится к
существованию.

Друзья, напоминаю, я не анализирую Блока, ни его поэзию, ни его
личность, я учусь его вниманию к языку, которое показывает мне,
что в нём (в русском языке, конечно) спрятано как
отложившееся, но «несказанное», как – на моём языке – намерение.

Кто хочет понимать и чувствовать русское, тому придётся всегда иметь
дело именно со «знанием несказанных очертаний»; поэтому не
судите меня как критика, но вполне можете как того, кто
рассматривает русское, освещаемое факелом «древней воли»,
которая татарской стрелой пронзила и мою грудь тоже.

Продолжим. Почему сказанное не для русских? Послушаем Блока:

«Жду… доселе не слышанный звон.
Вот он – возник. И с холодным вниманием
Жду, чтобы понять, закрепить и убить.
И перед зорким моим ожиданием
Тянет он еле приметную нить.
Длятся часы, мировое несущие.
Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого нет.
И, наконец, у предела зачатия
Новой души, неизведанных сил, -
Душу сражает, как громом проклятие:
Творческий разум осилил – убил.»

Мы помним, что для западного человека «наука жить счастливо – жить
настоящим» (Пифагор), то есть как раз понимание и закрепление
«мирового» события, которое смог осилить творческий разум и
этим сделать его «настоящим», содержанием настоящего –
здесь и сейчас.

Но русское «здесь и сейчас» совсем не таково, оно – «у предела
зачатия», или в другом месте у Блока – «предел наш – синяя
лазурь»; то есть у русского вообще нет ни прошлого, ни настоящего,
ни будущего – намерение всегда перебрасывает мост от
прошлого в грядущее без настоящего, тогда как предметность именно
настоящим соединяет прошлое с будущим.

В этом смысле «нет пророка в своём отечестве» и «негде главу
приклонить»: земной успех, достижение, освоение, осиление и пр. для
русского является проклятием, убийством, а именно:
убийством «несбыточной яви».

Если на западе вдохновение не продано, то оно становится просто
рукописью, если рукопись продана – она становится вдохновением.

Наше же вдохновение – в печи.

Посмотрите, западный адам даёт имена всему и этим даёт этому всему
завершённость, русский адам не таков:

«Ведь я – сочинитель,
Человек, называющий всё по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.»

Если русский что-то называет, то называемое возвращается в своё
«прошлое», в своё формирование, где теряет себя, как цветок –
свой аромат. Такая «поэзия» – по мне!

Так у Хармса

:

«Я поднял тетрадь, открыл её
И прочитал семнадцать слов,
Сочинённых мною накануне, -
Моментально голуби улетели,
Лисица сделалась маленьким спичечным коробком.
А мне было чрезвычайно весело.»

Русское предметное всегда «возвращается» в намерение, где только и
живёт, стоит ему оттуда выйти, как оно мертвеет, поэтому
русский может видеть только «мёртвые души», людей без душ, как
цветы – без аромата; любая попытка увидеть перед собой «живую
душу» невозможна, так как намерение не позволяет этого; для
западного человека всё наоборот – то, что можно увидеть, и
будет тем самым живым.

Однако неспособность видеть живых не означает отсутствие намерения
живого, как раз наоборот: именно удерживание намерения
единства живого не позволяет полагать его в существование как
существующее живое, а заставляет заранее, до всякого восприятия
«видеть» всё живым, а отдельное, отделяющееся воспринимать
мёртвым.

Что же такое намерение, или, точнее, поскольку сказать о нём «что»
не совсем корректно, как оно возможно?

Послушаем Блока, как намерение становилось возможным для него:

«Сердца поэтов чутко внемлют,
В их беспокойстве – воли дремлют»…
«Без слова мысль, волненье без названья, 
Какой ты шлёшь мне знак,
Вдруг взгромоздив мгновенной молньей знанья
Глухой декабрьский мрак?»…
«Уютны мне чёрные сны,
В них память свежеет моя сонноокая»…
«Молчаливые мне понятны
И люблю обращённых в слух»…
«Буду слушать голос Руси пьяной»…
«Дни и ночи я безволен,
Жду чудес, дремлю без сна»…
«Люблю тебя, Ангел-хранитель во мгле.
Во мгле, что со мною всегда на земле» … и т.д.

Здесь мне приходит в голову, что русское вообще не ориентировано на
результат, и особенно – на предметный результат, русское
ориентировано на внимание в буквальном смысле: внимание, слух,
дление, ожидание; то есть «результатом» для русского
является именно сохранение этого внимания, а не стихи, или роман,
или капитал и пр.

Русский поэт не ориентирован на написание стихов, более того, не
ориентирован он и на просветление:

«Но страннику, кто снежной ночью полон,
Кто загляделся в тьму,
Приснится, что не в вечный свет вошёл он,
А луч сошел к нему».

Почему Блок «не снимет ночного плаща»? потому, что «зачатый в ночь,
я (то есть он) в ночь рождён».

Но не только ночь (тьма), ещё и сон (дремота), в котором он видит россию такой:

«Ты и во сне необычайна, 
Твоей одежды не коснусь,
Дремлю – и за дремотой тайна,
И в тайне – ты почиешь, Русь.»

То есть не столько поэт дремлет и видит россию, сколько сама россия
дремлет, почиет, поэтому соединиться с ней, то есть стать
русским, можно только в дремоте, живом сне; дремлющая русь
«укачивает живую душу на своих просторах», и просторы эти –
просторы синей лазури, объятые тьмой.

«Всё говорит о беспредельном,
Всё хочет нам помочь,
Как этот мир, лететь, бесцельно
В сияющую ночь.»

Вопреки древней книге, тьма, ночь поглощает всё, даже свет,
становясь сиянием тьмы, свечением ночи, беспредельностью.

Насколько же древнее это переживание, чем все те, какие я знаю и
какие описывают нам философы!

И русские тянут, длят, сохраняют его, потому что их муза

«…не выносит
Мечей, пронзающих врага.
Она косою мирной косит
Головку сонного цветка».

Здесь можно добавить, что большинство путешественников, побывавших в
россии и описавших свои впечатления, отмечают как основную
особенность русских – их любовь ко сну (в буквальном
смысле).

Что ещё «познал в дремоте» о россии Блок? –

«Где разноликие народы
Из края в край, из дола в дол
Ведут ночные хороводы
Под заревом горящих сёл».

И это очень древнее и очень русское (не забывайте – типологически)
переживание – «водить хороводы под заревом горящих сёл»; я
имею в виду так часто упоминаемое мною принципиально
непредметное прошлое человечества, а именно: в магической цивилизации
обязательным действием воспроизводства культуры как
единства рода является избавление от всего, что нарушает это
единство.

Поэтому сжигание сёл (домов, имущества и прочее из того, что для
современной науки о человеке является основным показателем его
развития) – необходимое условие сохранения рода, его
периодического очищения от всё время нарастающего отделения от него
его элементов.

О двойственности русской культуры:

«И двойственно нам приказанье судьбы:
Мы вольные души! Мы злые рабы!»

О народе:

«Народ – венец земного цвета,
Краса и гордость всем цветам:
Не миновать господня лета
Благоприятного – и нам!»