Онтологические прогулки

Но, какая странная смерть, – как будто все умерло, и, в то же самое
время, никто не был мёртв.

С. Роганов. Смерть человека: парадоксы смертного существования.

В общем смысле, речь дальше пойдёт о бытии-к-смерти и
бытии-в-смерти. От Хайдеггера идёт тенденция мыслить первое, при полнейшем
попустительстве понимания второго. Однако глубинное
различие данных феноменов не заложено в саму структуру различения
как Хайдеггеровой «экспозиции артикуляции бытия и
онтологической дифференции». Но прежде нам нужно всё же удостовериться
в правильности поставленного вопроса.

Поскольку есть различие между настоящим и ненастоящим,
бытием-к-смерти и бытием-в-смерти, то с необходимостью отсюда вытекает
заблуждение разума, стремящегося чисто аналитически
осматривать в разомкнутом виде бытие как бытие, смерть как смерть,
настоящее как настоящее. Столкнувшись с данным заблуждением,
сознание неумолимо приходит к такому состоянию, в котором
улавливается возможность истинного различения: бытие бытию
рознь, говорит оно, смерть смерти рознь, а, равно как и настоящее
настоящему тоже рознь. В реальном мире Хайдеггера рознится
всё, даже феномены присутствия могут присутствовать лишь на
основаниях розни. Однако это слишком натянутый взгляд на
предмет, из чего следует не только признание настоящих различий
между некими законченными явлениями, но и придание различию
внутри самих по себе явлений, обладающих своими
собственными «концами» и «началами» чуть ли не божественного статуса,
выражаемого ничего незначащими сентенциями типа: «сначала
было Различие». Нужно поэтому взглянуть на «начало» и «конец».

Феноменолог Вячеслав Вольнов в эссе «Феномен смерти», например,
сразу же допускает оплошность, утверждая, что конец бытия не
есть бытие, подобно тому как конец книги не есть книга, а конец
фильма не есть фильм. Если книгу и фильм рассматривать как
предметы, видя в предметах нечто незаконченное, – ибо
предмет как предмет или вещь как вещь уже предполагают в своих
вещностях и предметностях нечто незаконченное, – то, конечно
же, только лишь эта незаконченность не является истинным
предметным содержанием предмета. Когда мы мыслим содержание книги
или фильма, то, напротив, это содержание ухватывается нами,
скажем, с конца, именно с того, что даёт определения всяким
вообще содержаниям. Трагедия – это фильм или книга,
содержанием которых является трагичный финал; мелодрамы обычно
завершаются хеппи-эндом, комедии оканчиваются смешно…

Одним словом, конец явлений или феноменов показывает то, чем по
содержанию они являются. Сознание мыслит мир по-гегельянски,
шиворот-навыворот. Всё содержание сознания – это уловление в
мышлении таких феноменов, которые, априори, становятся такими,
какими они были. Поэтому реальный мир сознания – это
сознание ставшего-уже-бывшим мира, схоластическое quod quid erat
esse (то, чем каждая отдельная вещь со¬гласно своему
содержанию уже была, прежде чем она действи¬тельно осуществилась).
Присутствие этого бывшего мира в мире ставшем, становящимся в
настоящем, таким образом, может быть осмысленно лишь в
факте конечности. Любое другое явление, которое ещё длится, не
имея чётко обозначенного финала, для сознания – сущая
пустота, ничто.

Взяв к рассмотрению феномен «знание», обозначив его знанием
ставшим-уже-бывшим, нам, например, вполне возможно понять
определение любого вообще знания как знания конечного. Знание, по
определению, конечно, уже финально. Поэтому для будущего
развития никакое знание не является нужным, наподобие того, как
глупо будет выглядеть желание профессионального плотника,
знающего о плотничестве абсолютно всё, что можно знать, быть в
будущем плотником. Следовательно, плотник как плотник – это
ставшее-уже-бывшим плотничество.

Однако не то – реальный мир. Теоретическое знание не потому имеет
финал, что структура знания конечна, а потому, что оно взято
из реального мира, а не из пустоты. Истоком знания является
реальный мир как реальный мир. Этот мир всегда находится в
процессе изменения, его сущие формы то отмирают, то возникают.
Современное плотничество не то же самое, что плотничество
древнее, но оно всё одно – плотничество, – нечто
тождественное самому себе, где его бытие неподобно ничему иному.

При этом, ставшее уже общим местом размышление ухватывает реальный
мир как реальный мир в смысле бытия. Все, что живёт, реально,
всё, что умирает, нереально. Следовательно, сама по себе
жизнь – бытие-в-мире, – реально не ухватывает смерть как
смерть, отставляет умирание на недосягаемом расстоянии,
конституирует, таким образом, некое пустое пространство, в котором
само бытие-в-мире, собственно, только лишь возможно. Являясь
первой реальностью, бытие-в-мире не озабочено трансмутациями
реального мира, который и живёт и умирает. Жизнь и смерть –
синхроны реального мира, они – соприсутствуют, разнимаясь
только лишь в частном и общем. Моя индивидуальная смерть – это
нечто будущее, которое может возникнуть в любую минуту,
секунду. Это будущее как будущее, обладающее неким содержанием,
моему уму решительно недоступно, он бежит от этой
будущности.

Временность замыкается в Dasein тем, что есть само по себе Dasein.
Без бытия-к-смерти сама временность невозможна, поскольку
именно из этой дефиниции происходит размыкание бытия и смерти,
где инструментом размыкания является время. Бытие длится во
времени, следовательно, оно временится к смерти. Смерть
отстоит от этого самого бытия на неопределенном расстоянии, для
преодоления которого необходимо время. То есть, время
требуется для любого вообще действия, но отсюда не следует, что
само время нуждается в дальнейших действиях. Dasein действует
в таком времени, для которого само по себе Dasein не нужно.
Лишь я как субъект делаю нечто во времени, тем самым,
пытаясь осуществить нечто изначально будущее. Однако, если мы
извлечем из дефиниции временность, хотя бы утверждая
необходимость отсутствия времени, для осуществления любого нашего
желания, желающего всё и сразу, то нам решительно уже нужно
говорить не о бытие-к-смерти, а о бытии-в-смерти, для чего ничто
в качестве временности неопределенно или определенно только
это самое пустующее ничто.

Не оказывается ли бытие-к-смерти утопией, даже тогда, когда оно
обрушило утопическое бытие-к-загробной-жизни? Безусловно.
Бытие-к-смерти не довольствуется смертью как смертью. Если бы
довольствовалось, то оно бы видело в самом себе возможность
смерти всех его желаний, мечтаний, надежд, оно бы представляла
себя чистой утопией. Однако, оно, напротив, придумало вечное
и бессмертное Dasein, которое, не относясь ни к бытию, ни к
смерти, преодолело внутри себя свою собственную временность,
обратившись в чистый аналог вечности, – вечного стояния
перед лицом смерти, истинного ничто, наконец, ставшим утопией.

Dasein топчется на месте. В нём ничто не происходит и не может
происходить, по определению, наподобие того, как ничто не может
происходить в будущем. Но не следует забывать о том, что
Dasein – это и будущность, вернее – только будущность,
основанная на историческом прошлом. Что это за будущее, ставшее
прежде настоящего и каким образом оно разведено с прошлым –
неизвестно. Быть в Dasein, следовательно, означает быть в
мыслимом впереди, делать априорное апостериорным, в конечном итоге
бравировать ставшим никогда не бывшим, которое никогда не
сбудется.

Поскольку будущее, с точки зрения, например, диалектической логики,
это такое пространство, в котором истинными оказываются два
противоречащих друг другу утверждения, то в будущем
одинаково возможны и утопия и антиутопия, апокалипсис и прогресс.
Судя по всему, формальная логика от диалектической отличаются
исключительно временем. Если для формальной логики имеются
утверждения, в которых одно обязательно является истинным, а
другое ложным, то эти утверждения более относятся к
настоящему. Для диалектической логики, наоборот, её возможности
отнесены в будущее. Утопия, например, это будущее, которое
всегда и постоянно возможно, независимо оттого, утопия она или
антиутопия.

Но Dasein – это по смыслу не реальный мир. Оно скорее вечно длящееся
бытие, которое не есть суть даже парадокс, хотя и стремится
потугами его создателя сделаться чистою парадоксальностью.
Это происходит постольку, поскольку реальный мир сам по себе
трансцендентная парадоксальность, он проблема внутри
которой пребывают «парадоксы смертного существования» или, если
хотите, парадоксы существования смерти как смерти. Быть в
чем-то умершем, ведь, есть не что иное, как и быть в чем-то
живущем, о котором никто не имеет вразумительного представления.
Что умерло, когда нет умерших; кто есть живущие в том, что
умерло; что есть умершее, если в нём живут живущие? Ад, было
бы уместным названием такому бытию.

Но реальный мир как мир реальный есть некоторое «что», причем такое
«что», которое предшествует нам самим. Извращенная логика
только и может полагать этот мир в пред-стоянии так, будто бы
он есть нечто будущее, рождающееся из самого по себе
человека. Коль скоро это так, то ничего другого и не остается как
дать зелёный свет бытию-к-смерти, то есть, к апокалипсису.
При этом нет надобности и задумываться о том, что такое бытие
изначально бессмысленно, ибо оно полагает конец всем
стремлениям, которые оказываются постоянно бесконечными. Фобия
конечности создавала доселе все иллюзии, связанные с
возможностью совершенствования, развития, прогресса, эволюций, то
человека, то обществ. Бытие-к-смерти было воспринято как указание
Dasein быть только лишь темпоральной потенциальностью,
дающей право чему-то быть, а чему-то не быть. Уже не бог с
дьяволом играют в поддавки человеческими фигурками, а Dasein
развлекается подобным образом со своим собственным отражением.

Бытие-в-смерти разрушает эту губительную для разума конструкцию,
говоря о том, что идти ни к чему уже невозможно. Прошлая
советская эпоха рухнула, со всеми её конструктами, в центре
которых, как ни странно, пребывала пацифистская особенность бытия
своеобразно-русской идеи. Dasein обрушилось, а вместе с ним
обрушилась и будущность. Современное поколение русских людей
оказалось на вершине, с которой можно лишь слететь,
скатиться или спрыгнуть, как в бездну. Не стоит под бытием-в-смерти
понимать и социальное толкование смерти в смысле её
материальности, где смерть людей показывает существование самой по
себе смерти, которая в индивидуальном смысле никогда не
понимается самим по себе индивидуумом, носителем смерти. Здесь
имеется в виду, ещё раз повторимся, понимание смерти как
того, что в ней «будто всё умерло, и, в то же самое время, никто
не был мертв».

По-видимому, мы стоим нынче перед возникновением новой логики
существования, где сам опыт существования человека приобретает
едва ли ясно осознаваемые тенденции не быть в собственном
смысле опытом. Для опыта бытия-к-смерти нужно время. Однако, для
бытия-в-смерти нет надобности ни в каком вообще времени, в
нём – нет времени вообще. Прежняя история исчерпала весь
мистический объём времени, который был ей необходим для
поддержания своего собственного бытия. Нынешняя история еще не
началась, она провалена в мистические пустоши времён и поэтому у
современного человека ни на что не хватает времени, даже на
Dasein, не говоря уже о бытие. Бытие-в-смерти радикально
постанавливает вопрошание: если для всякого действия необходимо
время, то, что есть действия, на осуществления которых у
нас нет времени? Ведь, мы были приучены традицией мыслить
деятельность только в том случае, если сама по себе деятельность
имеет впереди себя какие-то перспективы, смыслы. Имея
впереди перспективы, люди что-то делали, никогда не избавляя себя
от этих самых перспектив. Они так и умирали, не веря в
смерть, но, имея еще массу перспектив, которые они в состоянии
будут реализовать в следующей своей жизни. Теперь нет никаких
следующих жизней, нет никаких перспектив, есть только нечто
умершее, в котором живут живущие.

Бытие-в-смерти опускает разум к обыденности. Оно не желает
заниматься космосами, ракетами и атомами. Данные сферы, как их
понимает расхожее научное и политическое мышление, оно понимает не
так. Говорят, что наука озабочена обыкновенными
потребностями людей. Но фундаментальная наука занимается именно
космическими пространствами. Такое мышление, воистину, фундаментом
называет не обыкновенные человеческие потребности, но
космические глубины, наполненные вакуумом. То есть фундаментальная
наука не ногами стоит на фундаменте, а головою (не в
переносном, а прямом смысле слова). Фундамент для фундаментальной
науки не есть подача горячей воды в жилища людей, не их
каждодневные нужды, а вселенские туманности. Культура также пока
ещё существует в бытие-к-смерти. Её Dasein противно
размышление о космической разнице аптечной цены антигриппина в
обычное время и во время эпидемии гриппа. Её беспокоит более
свой собственный Парнас. Но и она на всем протяжении своей
истории только и делает, что переносит на ногах микро-инсульты,
вследствие чего в её мозге образуются омертвевшие зоны. В
этом же ряду стоят и устроители «прекрасного далеко»,
начинающееся то ли убийством Перуна, то ли петровским предательством
русскости.

Итак, мы существуем сейчас в пространстве смерти. Что-то умерло, но
мы не знаем, что, собственно, умерло. Конечно, можно
сказать, что умерла советская эпоха, однако, это не медицинский
факт. Советская эпоха только умирает, бьётся в предсмертной
агонии. То, что она наплодила, гниёт, повсеместно разлагается.
Коровники, построенные из такого материала, который не
разрушит ракетно-бомбовый удар неприятеля, моногорода и рабочие
поселки городского типа, устроенные по указке сверху;
коммунальные хрущевки и прочее, все это покрывает ландшафты
смертью, напоминающей, выражаясь словами Чорана, «эпоху разложения
основ». Именно отсюда конституируется бытие-в-смерти и
конституируется как четкое понимание того, что стремления в
светлое будущее есть суть всего лишь утопия, вряд ли когда-нибудь
могущая быть осуществленной, а стремление в прекрасное и
светлое вчера – всего лишь попытка убегания от бессмыслия
настоящего существования. Смертный человек в эпоху
бытия-в-смерти разбит парадоксальными паралогизмами. Он не может
отбросить сознание своей собственной ущербности и не может
эксгумировать веру из прошлого, прикладывая её к будущему. Логика его
парадоксального существования, однако, сейчас не понятна,
ибо для понимания одного времени нужно существовать в другом
времени, и так всё время и до бесконечности логос мира
обращается только лишь вспять, к своему собственному концу.

16 ноября 2009 года