Поэзия

***
Лето, шитое лыком в две строчки,
зарифмованных бедно и вкось.
Будто прежнее отмерло прочно,
будто новое не началось.
Всё мешается в дивную ересь:
кривда книжная, дурочкин плач,
физик Ваня, что спит, разуверясь
в простоте нерешённых задач.
Да и есть ли на свете задача,
что годна для кривого горба?..
У него – полусгнившая дача,
смерть жены, имбецилка-судьба.
Он встряхнётся, отыщет в полыни
купоросный обломок луны,
погрустит о несбывшемся сыне
и – обратно: досматривать сны,
где и символ-то – даром что вещий – 
перед жизнью в долгах как в шелках,
но пропитан блаженством увечья
кацавейки неловкий распах.
А лукавое Слово на запах
поспешает, на одурь и дым,
ёжась в Божьих корёжистых лапах,
словно мрак – перед светом земным.





***

«Вот оно, по-арестантски голое...»
Татьяна Бек

Вот она – чёрная, страшная – вот она:
о, чем прекраснее, тем черней
и – чем страшней, тем прекраснее – квота на
всё, что хорошего в жизни моей.
Чтоб не узнала, чумная, пора было,
дабы червонцем не стать золотым,
так изогнуться – абсцисса, парабола,
белые яблони, пьяные в дым.
Как – золотые ворота Владимира,
как – бесполезность остаться собой...
Жизнь моя, ну же, ещё поводи меня
узкою лестницей, в доску крутой.
«Нет, – отвечает. – За что? – За – расколы там,
строки, не стоившие ни гроша...»
Вот она: мертвенным, скованным холодом
так обнимает, что – в пятки душа.
Слышишь? Пока говорила ты с Господом -
это она говорила со мной.
А на лице её – мелкие оспины,
голос, похожий смертельно на вой...
Там, где покрыта земля обелисками,
там, где кювет, позаросший травой,
знаешь – я видел лицо её близко так,
что удивлён, как доселе живой.
Значит – опять подчиняться оракулу
и ускользать поворотом крутым:
запертый выход. Абсцисса. Парабола.
... Яблони, яблони, пьяные в дым.





***
I. Стена бела-бела. Белее мела
и снега. Но лицо белей всего.
С таким лицом печоринская Бэла
в плену бодрилась неумело-смело.
С таким встречают казнь как торжество.
С таким сжигают Геростраты храмы
и Гоголи – тома. До дна, дотла.
Пустые души – выбитые рамы.
Душа пуста. Стена бела-бела.

II. Любовь была. Была как заклинанье,
как доведенье до двойного дна
и до сведенья. Или – до свиданья.
Но – к сведенью – была. Жива. Сильна.
Любви не стало. А была – до гроба,
была до самовскрытия мала.
Душа чиста, как мысли Пенелопы,
прочна, как пряжа. А стена – бела.

III. Лицо во тьме. Оно белее мела,
белее парусинного сукна.
Любовь была, и вот уплыть посмела.
Стена – за нею. Но была стена.
Стена плыла, держась на водах столько,
сколько могла. Но – видно, не смогла.
Пустые души – выпитые стопки.
Лицо бело. Стена была-была.

IV. Лицо мертво. С таким идут на плаху,
с таким сигают молча из окна.
Душа мощна, как хватка Телемаха,
верна, как Одиссеева жена.
Любви не стало, и стены не стало.
Лицо мертво. Но есть душа одна.
Она зияет ужасом усталым.
И смотрит смерть, как в Библию – война.





***
Подари мне мольберт, на котором походное прошлое,
чтобы грёзы в глазах, а в наушниках – Янка и Цой,
дежавю тех палаточных лет, где по строгости спрошено
с нас, ещё не умевших ответить на выпад прямой.
Только грелись винцом у костра для плюс энного градуса
и с попутчицей-жизнью блюли вольнонравный закон,
у неё отбирая последнюю порцию радости
и в любви объясняясь заёмным скупым языком -
колеса, что попало в кювет, позаросший осокою;
перепутицы – то ли закат, то ли поздний рассвет...
И не надо для счастья ни Слова, ни долга высокого,
ибо счастье с полынною горечью в кровном родстве,
и звучит, и клокочет во всём: в многословном анапесте,
в перемене побегов, несомых маршрутом одним...
Там цена медный грош и тебе, и хвалёной инакости,
если недруг вчерашний – сегодняшний твой побратим.
Там не в тягость весна, а надежды просты и стремительны.
Там однажды придут нас убить, но уже не найдут:
мы закроем руками глаза, чтобы нас не увидели,
и легко удалимся с холста. Через пару минут.





***
Добежать, как военный гонец. Близоруко вглядеться:
о, таким возвращенье своё и представить не мог.
Ты вернулся с открытой душой в дом бесхозного детства,
но без стука уже не войти – на калитке замок.
Там в ударе июль, и деревья от зноя плешивы,
а верхушки церквей не скромней италийских ротонд.
Ты вернулся туда, где давно за тебя всё решили:
скоро вывезут мебель и, стало быть, грянет ремонт.
Белый цвет потолка – но покрашено прошлое тёмным.
Духота, и рабочих-таджиков гортанный трындёж.
Во дворе, как фингалы, незрелые ягоды тёрна:
не имея покорности, вяжут во рту, чуть куснёшь.
Не имея враждебности, брешет приблудная шавка.
Не умея прогнать, по загривку ты треплешь её...
Всё другое, другое вокруг! Ни малейшего шанса
как с новьём пообвыкнуться, так и расстаться с быльём.
Впрочем – что-то осталось ещё. Не могло не остаться.
Ты несёшься по дому сорвавшимся с привязи псом.
Вот и книжная полка, которой, поди, лет шестнадцать.
Вот и книга на ней. Та же самая: Капка Джером.
Как насмешка судьбы – о, проклятые вещие знаки!..
На странице закладка, где лодочник с вечной ленцой...
Трое в лодке твоей, не считая тебя и собаки:
память ушлая, Бог да июль, что смеётся в лицо.





***
........................................................................
А всё начиналось красиво, крути не крути!
«Крутой поворот» доносился из старой кассеты
(её затыкали на фразе про «холод в груди»).
О, вещая явь, что ни шаг, подавала приметы!
Но было ль до них, если пел родниковый прибой
и в пригоршни било ключом серебристое чудо?..
И в дрожи земной бог шептался с тобой и со мной
глаголом корявого пня и юродивой Люды,
болотных низин и старухи с извечной клюкой...
Природа вручала ключи перепончатой тайны,
и лето стояло, – такое, что – боже ты мой! -
ни в сказке сказать, ни воспеть пересохшей гортанью.
... Теперь, с тех высот, где не слышно, о чём говорю
(но я говорю – и с небес облетает эпоха) -
я всё ж воссоздам – эти дни не по календарю,
где было вовсю хорошо, даже ежели плохо,
и было легко возвернуться, безумства не скрыв,
в бузинную явь и в приют избяного порога.
О, ломаным стержнем, с помарками, наискось, вкривь -
кому, как не нам, их воспеть и оставить до срока?..
Лишь, глядя лениво в глаза непролазных дорог,
музыкою белого сна не укрытых покуда,
фальшиво играет на скрипке отшельницкий бог.
Да плачет, да плачет о чём-то блаженная Люда.