Проза

* * *

Вчера Теплиц сказал, что смерть – внешняя функция человека.
Оказывается, люди уверены в том, что смерть принадлежит организму,
так же как сердце или мозг. Если смерть остановится – человек
умрет.

– Только смерть останавливается наоборот, – сказал Теплиц.

Я подумал, что с другой стороны того, что останавливается, есть
другая жизнь и когда она начинается, у тебя кончается твоя. Не
знаю, о том ли говорил Теплиц или я размыслил по-своему.
Переспросить не решился.

Я боюсь Теплица. Однажды он пришел в Интернет, и я три месяца болел.
Не уверен до сих пор, ушел ли он до конца, если говорит про
смерть.

– Ты не бойся, – сказал Теплиц. – Твоя смерть не скоро умрет наоборот.

– Умрет ли она напрямую?

Мне казалось, что я знаю ответ на свой вопрос – когда смерть умирает
напрямую, с моей стороны, тогда умирают там, где наоборот.
Например, где Теплиц. Значит, моя смерть напрямую ко мне не
относится.

– Где ты, Теплиц?

Когда я спрашивал, Теплица нигде не было.

* * *

Теплиц читает интернет

Темной ночью я возвращался домой из гаража. Луны на небе не было,
звезды тоже отсутствовали – все затянула облачная пелена.
Сегодня пьяный Теплиц рассказал историю о самогравитирующей
могиле. По его словам, могила такая существует, недавно видели и
в наших краях.

– Могила вместе с землей или результирующая сущность? – спросил я.

– Результирующая, – мрачно ответил Теплиц.

Теплиц – фамилия. Имени у алкоголика и вовсе нет. Прибился к нашему
гаражу, каждое утро приносит ворованные трубы – как не
плеснуть пару глотков.

– Ты видел разрезанную могилу во сне? – как-то осенью спросил Теплиц.

Никому в поселке я не говорил о разрезанной могиле. Только в дневнике написал.

– Кто ты? – прищурившись, спросил я.

Теплиц не ответил, тяжело выпил самогон, съел кусок черствого хлеба
и ушел. За повседневными делами я забыл тот разговор, но
сегодня… Сегодня вспомнил.

Теплиц читает интернет.

Мне оставалось пройти метров пятьсот, когда что-то закрыло уличные
огни. Темное, не пропускающее свет. Размером с комнату, не
меньше, сверху закруглено, снизу будто бахрома, закрывающая
чего-то страшное.

Чего прятать могиле, исполненной результирующей сущности? Только
лишь смерть. Больше могиле прятать нечего.

Я остановился и попятился. Не может быть, чтобы Теплиц знал, как
можно подключаться к сети. Такие люди никуда не подключаются.
Может быть, Теплиц – не человек? Кто же он?

Результирующая могила внимательно смотрела на меня. Раздумывала –
стоит ли обратить внимание, показать спрятанное? Я не хотел
умирать. Кому охота умирать, когда в голове гнездятся
нереализованные проекты?

Я развернулся и побежал. Бежал быстро, изо всех сил. Описал круг в
добрый километр, ворвался домой, запер дверь, повалился на
пол. Родственница испуганно закричала. Я пил валерьянку и
самогон, долго вглядывался в черноту за окном, а перед сном
включил компьютер и... И в ужасе закрыл рот ладонью, увидев этот
страшный комментарий с чёрным юзерпиком.

За нами следят.

* * *

Первая кнопка

Все жители нашего поселка вчера выбежали на улицу, чтобы разглядеть
огромную черную воронку, опускавшуюся с неба. Некоторые
старухи видели святые лица, я же разглядывал Теплица, он стоял
возле забора, крутя на пальце связку ключей.

Вероятно, Теплиц нажал на своем брелке первую кнопку, потому что
эффект от нажатия второй бывал другой: солнце, насекомые, запах
сена.

Я подошел к Теплицу и спросил его:

– Ты нажал на первую кнопку, Теплиц?

– Да, я нажал на кнопку.

Мне стало страшно.

Когда нажимается кнопка с надписью «смерть», остается не так много
времени, пока черная воронка уничтожит нас всех.

Бабушки запели, вроде бы, такие песни зовут поворотными хоралами.
Лицо обращено к востоку, бледнеет кожа, слюни замерзают на
губах, туловище тянется то к земле, то к небу.

– Адский электромагнит! – закричал мужик из восемнадцатого дома.

Мужику мерещится магнит, потому что он – электрик.

Кто не электрик – видит диэлектрические ужасы. Учительница тонет в
красных чернилах, плотника затягивает циркулярная пила,
бабушек несет на небо – там много лиц, перевитых атласными
лентами. Все надежды старух связаны с парчой и шелками, а
накрывают в лучшем случае батистом.

Чёрная воронка приближалась к поселку, засасывая окрестные поля и леса.

Кутаясь в шаль, выползла Нора, поэтесса. Она видит такие кошмары,
что и не снились большинству. Ночные хождения по комнате,
кружки с кофе, дым сигарет – все это источило психику женщины.
Мне жалко Нору. Могла бы еще писать и писать.

– Воздевать будут? – спросил Теплиц.

– Кого? – испугался я.

– Руки. К небу же обычно воздевают. Если не воздевают, значит еще не
все потеряно. А это не так.

– У нас есть надежда не воздевать, Теплиц?

– Абсолютно никакой. Кнопка нажимается один раз и отключается навсегда.

– Кто ты Теплиц?

Целый год я думаю о Теплице.

Не думать о нём значит не думать вообще. Другие мысли не идут.
Приваривал ли я трубу, относил секцию нагревательного элемента
соседям, сидел на куче кирпича – все равно думал о Теплице.

Природа Теплица мне не ясна.

Первой воздела руки старушка в сиреневой кофте. Воздела и закричала:

– Помилуй, спаси и помилуй!

– Будут, – сказал Теплиц.

Воронка ворвалась в село.

Воздух помутнел и сгустился. Я видел кусок забора, плавно
поднимающийся ввысь, видел, как Нора одной рукой придерживает шаль, а
другой держится за молодую березку.

Прямо над домом висел вертолет. Современный, плоский с боков, у него
уже оторвалась одна лопасть, но в боковом люке ещё тлеют
чьи-то внимательные глаза. Человек держал в руках ружье и
целился в Теплица.

– Промахнётся! – закричал Теплиц.

Стрелок промахнулся и попал в меня. Я видел, как из фуфайки вылезла
желтая вата, а потом из дырок потекла черноватая кровь. Я
глянул под ноги – кровь покраснела, будто и не моя вовсе.

– Тебя ранило! – сказал Теплиц и куда-то исчез.

Поэтессу засосало на небо, а старуха с воздетыми руками напоролась
на тополиные ветки и висела, будто испорченная кукла. Выбор
стихии меня озадачил, но думать было некогда.

– Демоны! Демоны! – орал кто-то живой.

Вертолет упал на соседней улице, подняв тучу огненного дыма, тотчас
утянутого воронкой.

Силы покидали меня, захотелось прилечь и немного поспать. Я бухнулся
в сугроб, провалившись неожиданно глубоко, так, что наружу
торчали только ноги. Я подумал о ботинках. Есть ботинки,
которым сносу нет. Но что происходит с ними, если снос
происходит с владельцами обуви?

– Кто ты, Теплиц? – прошептал я.

Под снегом кто-то завозился и лизнул меня теплым шершавым языком:

– Бе-е, бе-е!

Последнее, что я запомнил – это отвратительный запах палёной шерсти
и вонючее коричневое копытце под носом. Возможно, козлиное.

* * *

Изгнание Ивана

В магазине, куда я ходил за мороженой треской, мне встретился
новенький. Он недавно приехал в наше село. Ходили разные слухи,
мол, незнакомец – врач, шофер, токарь, но Вера раскрутила его
на психолога.

Треска болталась в авоське, а рот мой был открыт все время, пока я
общался с Иваном (так звали психолога). Росту в нем было метр
семьдесят, лицо худое, волосы соломенного цвета, шея
тонкая, как у ощипанной курицы, а общего весу килограмм
шестьдесят.

У психолога была коробочка.

– Я люблю счастливых людей, – так сказал Иван.

Кнопка на коробочке тотчас была нажата и магазин оцепенел. Звуковые
колебания заставили селян побросать авоськи на пол и
выбежать вон.

Мужики бегали от дома к дому, не понимая, чего наливать в стаканы –
морс или водку, старухи кидались рябиной, а дети тихо выли,
втыкая лица в свежий снег.

Меня тоже трясло.

– Где треска?! – спросила тетя.

– Пошла ты, тетя, на все четыре стороны, – сказал я.

Я считал, что после включения прибора психолога треска нам больше не
понадобится. Наступило какое-то другое, иное время. Один
мужик говорил, что на Рыбьем пруду взломило лед.

Психолог мерз в болоньевой куртке возле магазина и глупенько
улыбался. Он написал несколько книг и за свой счет издал в Москве.
Еще он работал в благотворительной организации. Сейчас
учился в заочном университете по социальной сфере.

– Меня тревожит социальная составляющая! – заявил мне Иван.

Вера волне могла не только раскрутить, но и заставить неповинного
человека благородной профессии (токарь, шофер, столяр)
признать себя психологом. Мне было жаль Ивана, когда тот отпустил
кнопку. Мир сразу помрачнел.

– Где ты, Теплиц?

Теплиц вышел из гаража и утер лицо промасленной тряпкой.

– Теплиц, у нас была радость в течение четырех часов тридцати минут!

Теплиц вскинул руки. На небе что-то заскрежетало, а под землей раздался грохот.

Гневу Теплица не было предела. Левой рукой махнул – крыло черных
облаков заслонило горизонт. Правой – вскинулся восточный лес.

– Где психолог? – грозно спросил Теплиц.

– Учится на социального работника, публиковал книги, сейчас идет
домой. Возможно, не психолог. Вера сказала, что психолог. Но
Вера – дура, лечилась в молодости, ты же понимаешь...

– Вера – дура, – согласился Теплиц.

Дом у психолога был плохой – доски и опилки, а чердак в прошлом году осел.

– Ты накажи его Теплиц, – сказал я неожиданно.

Что-то во мне есть такое, противоречивое. Жалею, а потом махну рукой
– всех в душу не примешь.

Теплиц не ответил мне, но двинулся к хате психолога.

Я пришел домой и пожарил треску. Только уселся за стол ужинать, как
на краю деревни что-то загрохотало. Я выбежал на улицу и
увидел летающие бревна. Возможно, это был дом Ивана. Я кинулся
туда, к месту события. Психолог стоял весь обожженный, лицо
его было в ссадинах. Теплиц избил Ивана доской и отнял
коробочку.

– Ты избил его, Теплиц?

В сугробе рыдали старухи. Дети ныли под заборами. Мужики не пили.

– Слушайте меня внимательно, граждане, – Теплиц строго обвел селян
взглядом. – С сегодняшнего дня вводится тоталитаризм. Все
будут ходить по струнке. Лягушкину выдам травматический
пистолет. Любого психолога будет лишать глаз резиновыми пулями.

– Я буду зрения лишать? – спросил я.

– Ты будешь это. Ближайшая электричка в девятнадцать сорок. Мы
привяжем Ивана в салоне, к ручке сиденья.

– Почему такое жестокое наказание? – захныкал Иван

– Брошюры твои пакостные! – заорали старухи. – Бога потерял! Своего написал!

Психолога увели на станцию. Лес опустили, горизонт расчистили.

– Не будет в нашем селе счастья! – громовым голосом объявил Теплиц.

– Почему? – спросила Валерия Петровна, бабушка из пятнадцатого дома.

– От счастья вы с ума сходите, дуры! На неделю снег с дождем, минус
тридцать пять мороза и ветер двадцать метров в секунду.
Треску сдать в магазин!

Я не знаю, кто такой Теплиц, но я полностью с ним согласен.

Я пришел домой и вырвал у тетки тарелку с рыбой.

– Рыбу сдать! Рыбу не есть! Готовь одеяла! Взбить подушку! Не мешать!

Из кармана моей фуфайки торчал травматический пистолет.

Завтра я иду в дозор и мне надо раньше лечь спать.

* * *

До весны

В среду вечером я стоял по колено в снегу рядом со старым дубом.

Синеватые оттенки соседнего леса рождали душевный холод. Через три
часа пробьет двенадцать и начнется новый год, но я ожидал
Теплица, он обещал принести то, чего у меня никогда не было.

Может быть, Теплиц – Дед Мороз, но я в это не верю. Теплица я видел
и в тёплые времена года.

Теплиц явился в валенках и старом тулупе из бараньей шкуры. В руках
у Теплица была капсула, размером с батон.

– Что там, Теплиц? – спросил я.

– Сейчас вместе попробуем.

Теплиц развинтил капсулу и вытащил два мешочка. Мне показалось, что
в мешочках какой-то дым.

– Это – дым?

– Кладешь мешочек в рот, оболочка тает, остальное глотай, – ответил Теплиц.

Я положил мешочек в рот и почувствовал, что курю.

Теплиц знаком показал мне, чтобы я не раскрывал рта, а глотал. Я
послушно сделал это. Мои легкие заполнились дурманящим туманом.
Я качнулся и хватил морозный воздух.

– Что с нами будет? – спросил я у Теплица.

– Мы станем деревьями. Ты молодым, а я среднего возраста. Так мы
перезимуем, а когда пойдут почки, обернемся обратно в людей и
разойдемся по домам.

– Почки? – спросил я.

– Да, почки, – проскрипел Теплиц.

Он уже начал деревенеть. Да и я не отставал.

В моих варежках ощущались сучья. Никогда не мог понять, что мне
дороже, варежки или руки. Варежки всегда «мои», а рука – она
просто рука. Рука как рука. У тебя рука, у меня рука, у всех
рука. Правда, у некоторых – сук.

– А как же дом, тётя, компьютер? – закричал я.

Мой голос был похож на хруст ломаемой коряги.

– Кра-кра-кра, – ответил Теплиц.

Так мы стояли – Теплиц и я. Я и Теплиц.

Дуб насмешливо покачивал ветвями и сыпал на наши макушки снежную крупу.

Теперь уже до весны...

* * *

Корыто

В августе прошлого года я шел домой по некошеному полю за Окунево.

В траве прятались застарелые тракторные колеи. Навстречу шагал
Теплиц с корытом в руках. Когда мы поравнялись, я спросил:

– Зачем несешь корыто?

– Не корыто, – пояснил Теплиц.

Я присмотрелся.

У корыта не было толщины, словно кто-то сверху нарисовал плоский
квадрат в руках объемного Теплица. Вещь нездешняя. Теплиц
всегда так. Он и сам не отсюда.

– Кто ты, Теплиц?

Теплиц положил корыто на траву, засунул руку под фуфайку и вытащил
черный флажок.

– Сейчас подойдет локомотив по вывозу.

Я поспешно сошел с травяной колеи.

– Вывозу чего?

– Лиц.

– Лиц?

Теплиц взмахнул рукой.

На небе хлопнуло и погасло солнце. Мы оказались в кромешной темноте.
Послышался гул, из-за горизонта засветило. Через минуту я
разглядел прожектор на крыше высокого узкого корпуса.

Поезд остановился и Теплиц полез в кабину. Стукнула дверь,
посыпалась ржавчина, тепловоз задрожал и тронулся. Поплыли глухие
заколоченные вагоны. Внутри негромко плакали. Солнце так не
включили.

Я подобрал бесхозное корыто и поспешил домой.

У калитки ждала тетя Вера со свечой. Увидев меня, она
перекрестилась. Я прислонил корыто к штакетнику, глянул на дом и обмер от
страха – из каждого окна торчал красный гроб с бахромой,
словно какая-то неведомая пушка засадила в нашу жизнь
чудовищные клинья.

– Боже, ты кто? Ты кто? – шептала тётка.

У тёти не было лица, только я не знаю, чьего.

Может быть, Теплица.