Проза

(сказ о счастливом человеке)

Начало

Не скрою, у меня хватало поклонниц – и в редакции, и в командировках легко заводил знакомства. Да что в том? Обычное дело. Ничто не приставало ко мне. Даже на праздничных вечерах журналистских, где царила раскованность и многие позволяли вольности (я бывал там один, Марина всего лишь раз приходила), не соблазнялся успехом у захмелевших девиц, домой возвращался, будто спешил на свидание. Редакционные девы ревновали меня – к Маринке моей ревновали, дурные! «Ух, как я завидую твоей жене», – сказала одна.

Командировки бывали большие, дальние. Держался я там (с точки зрения женщин) странно: не поддавался атакам «охотниц». Это мой вроде бы принцип, лучше уж пусть говорят: «А-ааа, тюфяк!» В Азербайджане, тогда ещё нашей союзной республике, куда я приехал по жалобе группы рабочих-путейцев, начальник железной дороги приставил ко мне сопровождающую – красивую девушку! Но добрая русская женщина из их управления шепнула: «Остерегайтесь, эта красавица к вам подослана, могут скомпрометировать, если что». После этого и в самом деле я стал опасаться. Хоть и подтрунивал над собой, а всё-таки опасался.

В поездке по Коми республике столкнулся с милой женщиной – во всём привлекательно-белом, волосы белые и сама вся прозрачная. Оказалось, она из правительства, вместе возвращались мы в Сыктывкар. Встречались потом в её министерстве, вместе ходили обедать. Девицы из республиканской газеты сказали с улыбочкой: «Одобряем ваш выбор, женщина, приятная во всех отношениях». А эта «во всех отношениях» стала сама находить меня и однажды совсем удивила: «Можно, я зайду к вам в гостиницу?» Что тут ответить? «Нельзя»? Но не говорит же она, зачем заходить, вдруг дело какое, а я в грешных мыслях подозреваю её? Спрошено было без тени смущения. Когда я сказал «заходите», она так улыбнулась, страстно шепнула: «Ох, замотаю я вас!» Да-ааа, приятная во всех отношениях… «Нет-нет, – говорю, – мне нельзя, у меня был инфаркт». Сходу придумал. Она не поверила. «Да не бойтесь, не умыкну я вас у жены, у меня у самой муж и дети». Я продолжал стоять на инфаркте. Она в ответ улыбалась. Было похоже на торг.

На следующий день уехал в Ухту, а оттуда в Москву. Сбежал.

«Знала бы это Марина! – подумал потом. – Как бы ей рассказать?» Но тут же: «И что будет? Убеждать, что не изменяю? Не выйдет ли наоборот? Насторожится: с чего это, скажет, он вдруг? И не думала, да станет думать».

Но как же выправить всё, вернуть доброе прошлое? Ответа не находил. Причину искал в себе. Один всего лишь довод и принимал в оправдание – не изменяю... Впрочем, «не изменяю» – не так уж и мало. «Не изменяю, потому что люблю, – говорил себе. – Даже Валю меньше люблю… Нет, не меньше – не так, по-другому». Валя – для поклонения, не представлял себя мужем её, не видел себя с ней в постели, и не подумал об этом ни разу. А Марина – люблю в ней всё, всю! Одно прикосновение к ней опьяняет, близость с ней – волшебство.

Я на судьбу не в обиде. Рано, конечно, лишён такой радости, но того, что Маринка дарила мне в прежние годы, иные мужья за всю жизнь не имеют. Мне и сейчас хорошо с ней. Зимними вечерами сидит она за тетрадями, дети спят уже, я читаю или пишу, не упуская её из виду – только станет она собирать портфель, быстро стелю постель и ложусь, а когда она раздевается, меняю место, оставляя ей тёплое, юркнет ко мне она, «Ой, хорошо!» – скажет весело, и я счастлив. Утром обычно первым встаю, встану и поглядываю на Марину, любуясь: как она мило спит! Ладошки под щёчкой, голова запрокинута, острые локотки обнажено торчат. Однажды сфотографировал её спящей и держу тот снимок в пакете с надписью: «Самые, самые». Сфотографировать Маринку не так-то просто, не может она, не терпит позировать, лови момент. У меня на книжном шкафу стоит её снимок, который сделал у моря (отдыхали в Алуште), она к воде подошла, позвал её и, когда повернулась, нажал спуск. Получилась с улыбкой, и я теперь, как ни посмотрю, говорю себе: «Мне улыбается!»

Как я хочу, чтоб почаще она улыбалась! Что бы ни делал – дома, на даче – всё в надежде увидеть её улыбку. На дачу приезжаю сначала один, без неё, она занята в школе. Всё поделаю, грядки полью, прополю, полы в домике вымою, обед приготовлю, иду автобус встречать, весёлым иду, быстро, легко. А она не приехала. Сразу падает настроение. Постою, постою, обратно иду, не иду, а бреду, еле тащусь. Ни домик, ни сад, ни цветы не радуют. До следующего автобуса. Через час. Приедет она, обойдёт весь участок – осмотр! Она всегда начинает с осмотра, я рядом шагаю – лейтенант рядом с полковником! Жду оценки. Ни слова! Или сделал не так? Или что? Будто виноват перед ней, провинился. Сказал ей об этом, добавив: «Ты говори, если что – я исправлюсь!» Она промолчала. Обидно! Остановился, в сторону отошёл – выть хочется! Смотрю, она уже в грядки уткнулась. Делает, ничего не скажешь, много и хорошо, как и в школе, плохо делать не может, но лицо при этом, будто барщину отрабатывает, глаза – как только что с похорон. Меня это злит – только и вижу её уставшей да сложенной пополам! Потом усмехнусь, снова к ней подхожу…

Вот в гостях она улыбается чаще, люблю ходить с ней к друзьям, у себя их встречать: Марина становится прежней. Так же с детьми своими: разговаривает, улыбается – мне приятно. Она любит их, они любят её – как хорошо! Когда у нас гости, смотрю на неё, радуюсь. Раз посмотрю, второй – она лучше всех! Такое просветленное лицо у неё! Но гости уходят – она снова молчит, молча вместе моем посуду, потом хочу обнять ее: «Улыбнись же!» А она, ничего не сказав, отойдет, устало стелит постель, ложится, отвернувшись к стене. «Ну и натура!» – с обидой подумаю. Минута-другая, и снова к ней тянет меня. Сам тому удивляюсь! И радуюсь. Cмотрю со стороны на неё, спящую как ребёнок, долго смотрю, не думая ни о чём, улыбаясь, мне приятно смотреть на неё. Не насмотрюсь всё никак! И потом, войдя в ванную на ночь умыться, улыбаюсь всё так же... «Нет, это необъяснимо!» – удовлетворённо себе говорю. «Как же люблю её!» – готов крикнуть.

 

«Приятная во всех отношениях» меня не оставила. Звонила. Бывая в Москве, заходила в редакцию. Никаких объяснений, приходила, и всё. Поговорить, в глаза посмотреть. Сначала подумал я, что так вот тихонько идёт она к цели, но скоро убедился в другом – вовсе не желание меня «замотать» влекло её, ни одним словом и действием не показала она, что хочет зажечь меня, а уж о том, чтоб пойти с ней в гостиницу, не было и намёка. Лишь прощаясь, подходила ко мне вплотную, брала за руки и смотрела, смотрела в глаза – сколько нежности в её взгляде и пожатиях рук! Мне становилось вдруг жалко её, но не шли никакие слова, я молчал. Молчать-то молчал, но чувствовал тягу к ней. До сих пор я считал, что вечно буду верен Марине, тело моё не примет другую, такое со мной случалось, а теперь ощутил (да, ощутил!): эту примет.

В один из её приездов мы пошли с ней в театр, оттуда пешком до гостиницы, зашли в её номер… И тут не сдержались.

В следующий раз сказал я Марине заранее, что еду в Архангельск, а был в эти дни с «приятной во всех отношениях». И сразу же, в первую ночь, почувствовал себя подлецом: изменяю Марине, обманываю! Мог чего хочешь придумать, приврать, но обманывать?.. «Соврать – могу, обманывать – не могу», – не раз говорил себе и другим. И вот обманул.

Перед отъездом подружка моя произнесла такой монолог:

– Ох, на горе своё я тебя полюбила! Что полюбила – я счастлива, а горе в том – что меня ждёт? Я должна вырвать тебя из сердца сейчас же, дальше будет труднее. И исчезнуть. Я тебе благодарна, что разбудил во мне чувства, но… Но и но! Ты только не переживай за меня, не волнуйся, ничего не произойдёт со мной, я сильная. Ты ни в чём не виноват, я сама виновата, сама и буду… Хотела сказать «страдать», а что страдать? Да и в чём виновата я? Ни перед кем не виновата, даже перед собой. Я счастлива! Тяжело будет мне отказаться от счастья… А я и не откажусь от него! Оно во мне, буду им жить… Ничего плохого, дурного, необдуманного со мной не случится, ты не думай. Я рационалистка, можно сказать.

 

«Она внушает это себе», – считал я, а самого к ней тянуло, хотелось обнять её, успокоить, но – стоял и молчал. И это было лучшее в моём положении: что бы ни сказал я тогда – было бы фальшью. Разве только о своей вине – ведь и я виноват. Но она обо мне ни слова, только о себе говорила.

 

Она лучше меня меня понимала.

С Валей не виделись несколько лет, долгожданная встреча была в Волгограде, куда Миловановы переехали – ближе к родителям, одиноким и уже престарелым. Устроились оба в строительный трест – заработать квартиру. Спроси меня, зачем я заехал к ним, сразу и не отвечу – не думал об этом. Вот если бы не заехал, тогда и сам бы спросил себя: почему? Видеть Валю, говорить с ней – просто потребность.

Первое, что сказала она, открывая дверь: «Ой, как вовремя ты приехал!» Потом пояснила: «Мы тут с Леонидом из-за его пьянок уже на грани. Может, ты убедишь его, поговори с ним, он тебя должен послушаться». Вид у неё был усталый, и хотя улыбалась, в глазах стояла печаль, да и сами глаза ушли вглубь. Вот исчезнет улыбка с лица, и ничего не останется, кроме замотанной, изнурённой женщины. Такая тоска охватила меня, едва не заплакал. Взять бы сейчас и увезти отсюда её!

Сынишка похож на отца, красивенький, сидел писал изложение. Леонид пришел пьяным. Увидев меня, улыбнуться пытался, но качнуло его, сел на диван, на колени облокотился, голову на ладони. «Валя-ааа, Валя-ааа», – только и сказал, вроде жалуясь мне. Через минуту уснул. Так вот «поговорили».

Вскоре они развелись.

– Ну вот ты и свободна, – весело сказал я при встрече, – осталось мне развестись.

– Смотри не вздумай! – вскинулась. – Тогда мне вообще не появляйся в селе. Свекровь выгнала, мужу изменяла – так он всем говорит, потому, дескать, и развелись. Еще и твою семью, скажут, разбила. Не вздумай!

Тут только я спохватился: а что если бы иначе ответила? Не мог я сейчас оставить Марину – было бы преступлением: в тяжкой учительской доле держалась она только семьёй, положения брошенной жены ей не вынести.

Наверное, сказал я так, зная заранее, каким будет ответ.

 

Одна подружка моя, журналистка, прочитав мои записи, заключила: «Очень уж положительным ты выводишь себя». Так-то вот. Самовосхвалением занялся! Одно утешает – всяк всё понимает по-своему: что видится мне плохим, то другому отрада, и напротив, я полагаю, что поступил хорошо, а меня осуждают за это, считаю, что сильно сказал («О как!» – себя похвалил), но слышу: «Ну и сморозил!» Не удивлюсь, если кто-то руки не подаст мне теперь.

Да ладно бы это! Вдруг накатит вопрос: «Зачем такое – личное – напоказ? Для чего?» Тут уж, сколько ни думай, ничего вразумительного не придёт. Знал бы зачем, для чего, – скорее всего, не писал бы. Но знаю другое: пишущие (все поголовно!) переживают подобное, задаваясь вопросом: «Кому это нужно?» А пишут и пишут. Человек вообще нередко не сможет объяснить иные свои поступки, а уж в нашем-то деле! «Один сумасшедший напишет, другой сумасшедший прочтёт», – сказал шутя популярный поэт. Не прав ли?

Вообще-то, пустое – судить о себе. Но всё же! Проверяюсь отношением ко мне окружающих, бывших своих одноклассников прежде всего – уж они-то знают меня лучше всех, и коль не отвернулись от тебя до сих пор – стало, чего-то значишь, могут за тебя поручиться, клевете ни за что не поверят...

А знает меня, как они, Марина?.. Не знает. Да не сам ли я в том виноват? Для друзей я открыт, от Вали секретов нет, Марина же… Скрываю, что Валю люблю, что встречаюсь с ней. Наверное, зря. Знай она всё – возможно, иначе вела бы себя, старалась бы не давать моим чувствам остыть. Меня не сложно «завоевать». Если бы Валя того захотела – завоевала бы. Иногда кажется мне: она меня любит, но тонким женским чутьём первенство уступает Марине. Знает, что всё равно я спокойным не буду, если Марину оставлю. Да, она меня знает, хорошо меня знает. Марина знает не так. Потому что знает не всё. «Завидую вашей дружбе», – говорила она, имея в виду и других моих одноклассников, пишущих мне, приезжающих к нам. Валя писала редко, но два письма обязательно: к моему дню рождения и к Новому году. Я оставлял их на видном месте, чтоб Марина могла прочитать. Почему о встречах молчал? Лишь однажды сказал: «Видел Валю». Рассказывал, что и как у неё, Марина участливо слушала. Похоже, к ней она меня не ревнует…

 

Да уж лучше бы ревновала!

И опять, и опять сомнения. В том ли дело? Чувствую: Марина меня разлюбила. Всё отсюда… Ноет душа, давит сердце до спазмов. Почему разлюбила? Понимаю, что вопроса такого и быть не должно, точно как и «Почему полюбила?», однако спрашиваю и спрашиваю себя.

В жизни моей, в работе, началась вторая волна осложнений. Немало страдал я от КПСС, не меньше страдаю и ныне. С отчаяньем смотрю на руководителей новых. Отбросить бы всё плохое, что было, сохранить всё хорошее и его развивать – вместо этого наши мудрые реформаторы, как в своё время большевики, – «до основанья всё разрушим...» Когда в России после краха КПСС разгулялась стихия, анархия, власти оказались беспомощными перед ней, толкались, как слепые кутята, ища соски, тем временем расторопные люди, знающие ходы-выходы, прибрали к рукам всю страну, а мужи государственные, как после нокаута или глухого похмелья, встряхнув головой, морщат лбы, соображая, что происходит вокруг, как остановить летящую в пропасть телегу. Другие мужи, полагающие себя оппозицией, в жажде власти эту телегу подталкивают, расчищают ей гибельный путь.

В блокноте моём появилась такая запись:

«Нормальным умом не понять, что происходит с тобой, Россия? Бездумно хороним, что есть в тебе доброго, Русь. Исполинской силы язык твой раскатисто-звучный коверкаем, вместо слов твоих, на диво ёмких и сочных, слышим импортный клёкот, мычание, вместо песен твоих и плясок, изумляющих мир, – мельтешение дрыгающих, гортанно орущих существ с микрофонами. Недра твои истощаются, рвут их нагло, безжалостно, государственным наживаются, воровство именуя бизнесом. Всё что-то мы реформируем, с Петра Первого началось да так и не кончилось. Всякий царь у нас – реформатор, всякий Хрущёв – творец. Наши правители скорее похожи на бурых медведей (весной после спячки) – вышедши из берлоги, оглядываются: что тут на белом свете? Смотрят, смотрят и, ничего не поняв, потопали дальше, бурелом лишь трещит. И опять по их воле мы будем срываться в ямы, вылезать, выкарабкиваться, матерясь, чтобы снова сорваться: «Чёрт бы тебя побрал!»

И всё же… Всё же «печаль моя светла». Я счастлив, что родился в этой «бешеной, несуразной» стране. Коль довелось мне страдать, так ведь вместе с ней и страдал. Страдания не вызывали во мне отвращения, а лишь боль; боль не гнула меня – новые силы вливала. Был я счастливым свидетелем (и участником!) триумфа её (от лаптя до космического корабля!), вместе с ней и болезненный срыв её пережил. Вместе пойдём (верится мне) к возрождению. Мало я ей помогал, мало. Так вышло. Но был с ней всегда, и в горе, и в радости вместе. Жгли её и топтали, пытались совсем истребить – выстояла! Выстоим и теперь, вместе всё одолеем!»

Не могло такое не отразиться в моих газетных статьях.

По-прежнему много ездил – такая профессия. В Тынде у нашей газеты корпункт, но корреспондента переманил к себе «Труд», и я вызвался там поработать, пока подберут другого. Тынду строили москвичи и делали всё «под Москву»: дома, школы, детские ясли – да всё как в нашей столице, есть улица Красная Пресня, есть Сокольники... Корпункт – квартира в «элитном» доме, одна комната для работы: электронная связь, аппаратура записывающая – всё, как положено. И две жилых комнаты. Я – один. Скучно, конечно. Когда завелись знакомства, меня приглашали то в гости, то к сопкам на шашлыки. Не обошлось без любительниц приключений – как же, столичный газетчик, не зазорно и глаз на него положить, потом говорить подругам: «Эх, как я его окрутила!» Вообще-то нормальные женщины, шутницы, как правило, – одиноки, вот и охотятся. Как их судить?

Одна такая была из тех, которые сами выбирают себе мужчин, уверенно говоря: «Любого могу увести!» Чем не Настасья Филипповна? Мне даже немножечко льстило, что выбрала она почему-то меня. А она оказалась умнее, чем я.

– Ты слишком положительный, – сказала с улыбкой, – а я падшая (и впрямь Настасья Филипповна!). Я часто меняю вас, мужиков, быстро надоедаете мне. Вот если бы я полюбила кого! Но такого пока не встречала. Теперь и боюсь: что как им станешь ты? Это будет трагедия для меня. Даже хуже… Даже хуже… Давай не будем.

С другими «охотницами» я держался прежнего правила: пусть уж они говорят обо мне, что хотят, усмехаются.

Но тут произошло совсем для меня неожиданное. Встретил землячку свою из Клина, Светлану Пичугину. Работала она в Клину в комсомоле, в райкоме, больше с тех пор ничего я о ней и не знал, а здесь она ведущий экономист на железной дороге. Муж её тоже клинский, тоже знает меня.

– Он у меня башковитый, – говорила при первой же встрече, – толковый инженер-механик, далеко мог пойти, кабы не пил, барбос.

Позже я сказал ей:

– Ты преувеличиваешь. Мне говорили, что на работе его никто пьяным не видел.

– Ну, чтобы валяться – этого ещё не хватало! Но пьёт же! Он у меня часто бывает в отъездах, и я уверена, что не изменяет мне там – некогда! Дело сделать надо и попить от души – когда ему изменять?

Так встреча за встречей, слово за слово, и однажды она меня огорошила:

– Я, когда мой в отъезде, буду к тебе приходить – чего тебе там одному?

Совершенно по-деловому сказала, будто иначе и быть не могло. И вроде бы меня успокоила:

– Ни одна собака не узнает об этом. Понимаю, ты журналист, должен быть, как стёклышко, чист, никакого чтоб компромата. Будь уверен, его и не будет!

Я в душе усмехнулся. Да-а-ааа, рассужденьице! Забавно. Я и позже смотрел на отношения наши, как на какую-то забавную игру. Светлана действовала не хуже опытного контрразведчика, и это тоже было забавно.

– Не пил бы мой дуралей, я бы не приходила к тебе, – как-то сделала она заявление.

– Пришла бы! – весело ей ответил. И не узнавал я себя.

 

Все эти дни много думал о Вале – она там одна... Я один и она одна, сын в армии – вот бы её сюда! Может, остаться здесь и уговорить её переехать?.. Нет, не поедет, она не из тех, кто ждет удобного случая заполучить себе мужа. А что если я возьму да приеду к ней?.. Подруга у неё – разбитная бабёшка из отдела снабжения, с мужиками работает и, как они, говорит с матерком, Валя хохочет. Я был удивлен, увидев такую подругу. Что их свело – скромницу Валю и эту оторву Зину? «Она добрая, – сказала мне Валя, – простая, открытая, вся как есть, вот и дружу с ней. А так мы совсем разные, не ты один удивляешься». Вспомнив это сейчас, представил: приехал я, «сватаю» – Валя моя в нерешительности, а Зина, узнав о том, налетает: «Да ты что! Хватай его, не упускай!» Прибавит словечки из отделснабженческого багажа, Валя засмеется и согласится.

Так распалял я себя. И написал ей большое письмо. Перечитал – хорошо написал! Ни слова придуманного, всё, что в душе. Такие письма писал я только Маринке. А когда запечатал, подумал: может, не отправлять? На почту иду и не знаю, опущу ли. В последний момент решится: «Пройду мимо – оставлю письмо у себя; остановлюсь – опущу». Опустил! Чувство такое, будто плюхнулся в ледяную купель. Теперь считай дни, жди ответ. Внушаю себе: «Не устоит она перед моим объяснением!»

Затаился и жду. Видится (хочется видеть!) тетрадный листочек, где ровненьким Валиным почерком: «Жду тебя». Или не так прямо, но я пойму, что она меня ждёт. Тут же брошу всё и поеду. Полечу! Устроюсь там в областную газету... Дети мои уже взрослые, студенты – поймут, не бросаю я их. Ребята хорошие, а по детям – и мать. Вспоминаю деда Василия Лобачёва с нашей улицы Варлашовки, две дочери у него – одна, как княгиня, другая, как генеральша, и мужья под стать им. Сказал мне как-то старик: «Хозяйка была у меня хорошая, ты не помнишь иё, рано померла. Хоро-ооошая… Да что я тебе толкую! Вон каких девчат она мене нарожала!» По детям судил о жене. Так и я. Да и люблю я Марину по-прежнему, просто Валя стала во мне побеждать. Всю жизнь обеих любил. И теперь... Что теперь? Не знаю, что будет теперь. Не знаю. Представилось, вроде мы вместе. Все вместе. Объединились, и всем хорошо...

Когда вынул из ящика долгожданный конверт, боялся его вскрывать. Щупаю пальцами тоненькое письмо – что там? Читать начал с конца, с последней фразы: «... ты должен быть там, где нужнее». Что это? Решай сам? Или: ты больше нужен Марине и детям?.. Прочитал всё письмо, очень сдержанное – нет, не то слово. Продуманно-осторожное – так точнее. А последняя фраза – как вздох: «Ты должен быть там, где нужнее». Вроде: сказала бы я тебе «да», но... Нет, опять не то, тогда бы перед этой фразой, перед «ты», стояло «но». Просто она осторожно подводит к такому ответу, и никакого вздоха тут нет – холодная рассудительность. Ну, не холодная, но именно рассудительность, от ума.

«Там, где нужнее»... А кто знает, где я нужнее? Валя считает так, я могу посчитать иначе. «Решать буду я!» – сказал себе. Сказал и задумался: вот приеду, Валя примет меня – положим, примет, но (знаю её!) посчитает себя разбившей мою семью – украла меня, увела! Это чувство вины будет мучить её, будет вечно висеть упреком вопрос: «Зачем я на это пошла?» И ко мне: «Зачем ты так поступил?»

«Если я не сумею сделать её счастливой, а Марину, уж точно, оставлю несчастной – то что это? Как себя буду чувствовать?..» – эта мысль сверлила меня и сверлила.

И сколько ни думал, приходил к одному: пусть всё остаётся, как есть.

Вале ничего не писал – что тут напишешь? А встреча у нас через год была, как обычно, как и всегда. Я понял: она довольна таким исходом. Да теперь уж и я принял это.

Бывая в своём селе, обязательно захожу к Валиной матери, одна осталась она, доживает свой век. Смотрю на их дом…

                              Два куста под окном и развесистый клён,
                              Я как будто вчера первый раз был влюблён, 
                              Приходил я сюда, но звучало в ответ 
                              И не то чтобы да, и не то чтобы нет… 

Была такая добрая песенка, часто всплывает она во мне. Почему-то считал, что в старости будем мы с Валей жить в этом доме, среди бесхитростных, непосредственных деревенских людей. Как такое произойдёт – об этом не думал, но верил, идиллию рисовал: живём в своём доме, ведём хозяйство, принимаем гостей – тут дети мои и её, тут и Марина… Верил в это, надеялся. Неудержимо тянет меня сюда, к этим сельским домам, на свою Варлашовку – в свою степь! До боли не хватает мне её в городе.

Один мой друг-одноклассник, начальник строительства, живёт в Краснодаре, рассказывал: сидят они за бутылкой с земляком-агрономом, тоже осевшем в городе, и после нескольких рюмок пошёл «деловой» разговор:

– Давай бросим этот чёртов город и уедем в своё село, колхоз там разваливается. Ты будешь председателем, я агрономом – наладим!

– Наладим! Вальку Большакова позовём – парторгом. Наладим!

– Да не поедет он из Москвы.

– Валька не поедет? Да ты что? Обязательно поедет, без слов!

 

Они намеревались ехать в село работать. Я же теперь стремлюсь туда просто жить…

 

Как-то в Москве на Павелецком вокзале встречаю землячку свою Веру Полянскую с мужем-полковником Юрием. Оказалось, они тоже в столице, но в противоположном конце от меня, а это все равно, что в другом государстве. «Запиши телефон» – «А вот мой», – сую карточку. Перезванивались. Однажды Вера меня удивила, предложив взять у них пальто-пуховик – купили сыну, а носить он его не стал, сказал, что не модное. «И висит оно у нас уже несколько лет, занимает место, а у тебя дача, будешь туда в нем ездить, оно хорошее, легкое, теплое». Неужели думает, что не в чем мне ездить на дачу? Но не решился сказать об этом, уж очень по-свойски она предлагала: «Ты только не сердись, лучше отругай меня, если что».

И в субботний октябрьский день я поехал в дальний конец Москвы, а день выпал такой, о каком говорят: ни колесу, ни полозу. Вера с Юрием встретили меня, как гостя – с накрытым столом. Хорошо посидели, поговорили, померили пальто – беру! Они и довольны. Юрию надо было отлучиться по службе. Извинившись, ушел, мы с Верой остались одни, вспоминали и вспоминали свою Варлашовку. Вера постарше, но росли мы там вместе.

– Молодец, что приехал! Я будто на родине побывала... А ты знаешь, я ведь тебя любила.

– Да? – принимаю шутливый тон. – Что ж не сказала тогда? Ты тоже мне нравилась.

– Молчи уж, нравилась! С Валей своей не расставался.

– Валя – это Валя, а ты – это ты, – продолжаю игру.

– А если нравилась, что ж молчал?

– Боялся. Я вообще боялся девчат.

– Ну да, боялся! Валю ты не боялся, а меня боялся... А что, мы бы с тобой хорошо жили. Купили бы домик на Варлашовке, ездили бы туда с детьми отдыхать...

Провожая меня, сказала:

– Ну вот, объяснилась тебе, а то, думаю, он и не знает.

Еду домой с мягким свертком в руках, улыбаюсь: «Надо ж, любила меня!..» С самодовольным, наверное, видом входил я в свою квартиру, еще и Марине хотел похвалиться, но она, не успел я раздеться, подала мне раскрытое письмо из села от племянницы, грустно сказав: «Валя умерла»...

Валя?! Умерла?! Быстро читаю, в глазах мельтешение: «...образовался какой-то тромбик, и она скончалась на операционном столе». Сижу на диване с письмом в руках, Марина села напротив, молчим. Как скрыть от неё своё состояние, не показать подступившие слёзы? Не надо знать ей всего. Ушёл в ванную, включил душ, стал раздеваться – медленно раздевался, стою потом под жёсткими струями, вскинув голову и закрыв глаза, струи хлёстко бьют мне в лицо. Ни мысли, ни чувства.

Вдруг словно издали донеслось: «Мари-и-ина!» И громче: «Мари-и-ина-ааа!» Звучало во мне, звучало вокруг меня...

И ни мне, и никому не дано было знать, что бы я сделал тогда с собой, не будь у меня Марины.

Дождавшись, пока я выйду из ванной, она подошла ко мне, смотрит в глаза, мягко, успокаивающе, и меня пронзило: наверное, она догадалась!

А может, догадывалась всю жизнь?