Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

8.

Этот мой бравурный тон – я, видимо, играю в тогдашнего Жана –
невыносимо претит мне сегодняшнему. Но я все еще имитатор – даже
сквозь зубовный скрежет, даже медленно подыхая, я остаюсь
человеком без фамилии, не самим собой, ибо я уже фатально
растерял и корни свои и личность, растворяясь в выдуманных
личинах. Окруженье мое – сама комната, погруженная как бы в вечную
ночь (я задернул шторы), голоса за окнами, а порой и
выстрелы – крайне ко мне враждебно и постоянно изменяется без
всяких законов милосердия. Самый контур и состав мира приобрел
пугающую нестабильность. Время (с ним Жан на ножах) также
играет со мною в недобрые игры. Вот напротив кровати развалился
на полу лиловый карлик, он беседует со мной, он улыбается,
но под узкими щелками его глаз тяжелые тени – он тоже устал
и просит освобожденья от меня. Вот на столе заманчиво
поблескивает пистолет (не знаю его породы) – черный неживой
механизм, одаренный чудесною силой превратить и меня (и вас, не
сомневайтесь) в неживое.

А вот я уже лежу рядом с нею – хрупким смыслом бытия, единственной
женщиной, моей феей и феерией, моей. Мне смешно, тепло и
хорошо – насколько вообще может быть хорошо воплощенной иллюзии
– хорошо от одного родного запаха: щекочущий аромат ее снов
и что-то совсем особенное ее, чуточку, пожалуй, хвойное. Я
вновь дитя. Я пронизан счастьем, словно копьем Сатаны. Боль
неутолимой радости переполняет меня. Я возвращаюсь. Я так
голоден ею. Я жажду последнего жаркого соития с прошлым.
Отпустите мои грехи ко мне. Пусть вновь заиграют фанфары бесов,
перекрывая бесстыдным брутальным восторгом все и вся.
Воспоминание ощутимо, как ее фантастически чувствительная кожа, как
эти бугорки позвоночника, податливо льнущие к моей руке,
когда я вот так – медленно, вдумчиво и сосредоточенно,
становясь ею и вновь собой – ласкаю неизменно знакомый (он изучен
детально) изгиб ее спины. Испод ладони повторяет каждую деталь
любимого ландшафта (определенно замечаю, что эта глава
наиболее полно отражает мое бредовое состояние). Ее говорливый
живот, бормочущий о чем-то во сне. Ее идеально округлый
эпителий цвета морской раковины. Ее полуулыбка, обращенная
куда-то внутрь сна. Славно, чертовски славно вот так лежать рядом
и знать, что в любой момент можешь дотронуться, поправить,
скажем, своевольный локон, не совсем гармонично прикорнувший
на пушистой ланите. Хранить ее чистые видения и свой
сумасшедший рай. И так колдовать над нею, оберегая забытье
чужой/своей красоты – соотношение причин и следствий, соединившееся
воедино в этот конкретный миг, чтобы напоить мою душу
неизъяснимым блаженством. Вот единственное познанье, кое ныне
приемлю: моя рука и ее тело. Вот идеальный фронтиспис, который
следовало бы поместить на первой же странице моих беспомощных
записок.

Она ничего этого не знает. Она путешествует вне меня. Она спит, едва
дыша. Почему-то она всегда дышала во сне совершенно
незаметно, так, что я постоянно за нее беспокоился. А теперь
дыхание и вовсе не слышно. Боже мой, где она? Кто я? Мы, кажется,
стали сейчас равнозначны понятию ничто. Остались только
мельчайшие осколки памяти, из коих я соорудил добровольную
тюрьму; выжили двое: память и ее добровольный узник, еще живущий
лишь постольку, поскольку еще помнит; не ведающий, кто он и
зачем; неистово подвывающий самому себе в темнице черепной
коробки.

Рука моя мне не подвластна. Мне невозможно да и не хочется писать
дальше. Напрасно я взялся за это. Всякая строчка лишь
добавляет боли. Я не способен вложить душу в этот чертов бумажный
лист. По страницам разливается вязкий и липкий бред –
подразумеваемая будущая каша из осколков височной кости, крови и
мозговой жидкости. Что я пытаюсь выразить? Пред кем
оправдаться? Да и интересно ли это вам, не знавшим любви – вернее,
любви иной, запредельной?.. Требуется, вероятно, некий нездешний
глоссарий, дабы понять мои записки, понять полно,
непредвзято. Впрочем, пустое. Я не желаю вашего пониманья. Спрячьте
глаза – читатель мне и не нужен вовсе.

Ловлю себя на странной безадресной ненависти – чувстве без объекта,
с одною лишь мотивацией. Нет, я ненавижу не себя, что было
бы, между прочим, естественно, – я зол на Стечение
Обстоятельств, на пути-ловушки, на одушевленный капкан жизни, если
угодно. Проще говоря, я зол на Бога – этого величайшего
фокусника без времени. Что сделал он с моим временем? Ему-то,
существующему вне метрических и часовых мер, не постичь этого
беспросветного ужаса, этого разрыва с райским прошлым, давящим
оттуда всей своей сладостью.

Ее темно-рыжие, как бы мглистые в глубине, глаза, напоминающие
спелые виноградины при ярком солнце, – в очищающей ли росе слез,
в огне ли гнева, в сиянии ли нежности – эти глаза постоянно
выглядывают из всякого закоулка памяти. Она поселилась в
моей голове – я заново создал ее, переплюнув Фокусника. Но как
же больно, как же дьявольски все это больно… Извечная
бессмысленная борьба создания и Создателя. Первое всегда
недовольно вторым, а тот второй вообще не признает право первого на
недовольство.

Да нет, не виню никого. Просто в некий момент кривая бытия принялась
фордыбачить, изогнулась неслыханною дугой – и та радуга,
кою узрел я в своих небесах, оборотилась отблеском на ноже
гильотины. Что ж. Переждем антракт и продолжим спектакль
(занавес штор, реплики карлика, палач, декламирующий жертве ее же
записки), пока лезвие не опущено, пока радостный победный
свист стали не сольется с рукоплесканьями толпы. А потом?..
Уснуть и видеть сны. Только какие они там, эти сны?

9.

Все складывалось замечательно. Я снова (и совершенно играючи,
отметим сей факт) получил место – причем, место не из худших (так
считал я тогда, как, впрочем, и после, когда уже не деньги
прельщали меня в Сенчиных), – а также – какое-никакое solde,
достаточное для удовлетворенья «белого» порока. Круговая
замкнутость моего светлого ада опять обрела упорядоченность и
гармонию веселого повседневного ужаса. Я, в общем, неплохо
устроился, учитывая реалии новой войны, заставившей многих,
мягко говоря, умерить свои запросы: в Петрограде царил
продовольственный кризис – мясо, хлеб и сахар приходилось доставать
с боем, да еще и брать втридорога. Словом, приписавшись,
так сказать, к господскому дому, Жан-карман не остался в
накладе.

Я проснулся в восемь с небольшим – обыкновенно я нежусь (если только
понятьем сим можно охарактеризовать беспокойную дрему на
полуразбитой кровати) гораздо долее, – проснулся и сразу же
нервно привстал, прислушиваясь: странный шум сосредоточился в
комнате (все это уже когда-то было). Манифестации, погромы?
– привычно предположил я. Непохоже. Или то звенело внутри
меня? Потолок сделался словно бы ниже, а прямо над ним
несуществующий кто-то бил в нездешние же колокола. Стены гудели и
агрессивно подрагивали, как будто готовые к немыслимой атаке
на человека. Человек, покрытый испариной – а это был я, –
съежился в своем углу, теребя смирительную рубашку одеяла, и
понял: следует немедленно куда-нибудь отправиться, иначе
хищные стены поглотят, поглотят, поглотят (повтор однообразных
комбинаций был также частью заговора).

Идти к Сенчиным было несколько рано – моя подопечная Саша, как
предполагалось, «изволит выздороветь не ранее выходных». Я решил
заглянуть к моей излюбленной кокотке Вивьен – так она сама
себя называла; на деле же была просто Валерией Прохановой
двадцати двух лет от роду и далее ничего: определенных занятий
– кроме любви – не имела. Вивьен могла поддержать любую
беседу, обладала отменным чувством юмора, но сама почти никогда
не смеялась. Склонная к одинокой мечтательности и при том
хронически не способная жить без мужского общества; внезапная
в порывах; мандражирующая пред жизнью и неумело сие
скрывающая; вечно парящая – нет, порхающая, пожалуй, – но
устремленная к грезам не книжным, отнюдь – к грезам наркотическим,
темно-лиловым; – Вивьен обожала всего более лишь три вещи:
декаданс, кокс и меня. Познакомились мы с нею как-то чрезвычайно
легко и так же легко заключили некий негласный, что ли,
договор о свободной любви. Условия договора, впрочем, со
временем претерпели досадные изменения – с ее, разумеется, стороны
– ревность ее порой переходила всякие границы и начинала
мне порядком надоедать, а посему, общались мы все реже.
Сегодня, как мне подумалось, был как раз подходящий случай для
непродолжительного, но насыщенного общенья. Я знал, что эта
особа – безнадежно и громоздко в меня влюбленная – наверняка
отсыпается сейчас после очередного ночного променада, кои
составляли основную радость ее отстраненно бледного
декадентского бытия.

Я накинул пальто: нехорошие завывания ветра за окнами не обещали
приятной прогулки. К городу паучьим комом подкатывала зима и ее
извечная сестренка – тоска. Я сгреб со стола две шахматных
клетки порошка и бережно ссыпал в карманную шкатулочку из
серебра. На столе же я приметил посторонний предмет, брошюрку,
и вспомнил, что давеча ее всучил мне Зайцев. Я раскрыл
книжицу наугад, желая, как в детстве – то ли в шутку, то ли
всерьез, – предсказать по ней собственную судьбу. На выпавшей
мне странице в глаза бросился отрывок, обведенный фиолетовыми
чернилами:

«Если природа есть производное, то понятно само собою, что она может
быть производным только от чего-то такого, что больше,
богаче, шире, могущественнее природы, от чего-то такого, чтό
существует, ибо для того, чтобы «произвести» природу, надо
существовать независимо от природы. Значит, существует нечто вне
природы и, притом, производящее природу».

На полях мелким рваным (не Сениным) почерком было приписано: «взять
на заметку!» И подпись: Ихулотов.

– Жан-профан, – сказал вдруг некто.

Я оторвал взгляд от брошюры: на столике, сложив голые и какие-то
мятые ноги в стиле эдакого восточного божка, восседал бурый
(цвета свернувшейся крови) карлик в алых же одеяниях,
прикрывавших почему-то лишь верхнюю его часть. На самом интимном его
месте была установлена чаша с чем-то, напоминающим салат; в
руке же карлик сжимал непропорционально большую ложку.

«Трапезничаем, значит?..» Я бросил книжку обратно на стол – она
попала карлику в колено.

– Профан, – невозмутимо повторил тот, усердно жуя.

– Безусловно, – несколько испуганно, но определенно с достоинством
запахнув полу пальто, согласился с ним я и добавил:

– Но самый удачливый из них, – я закрыл дверь и хорошенько запер ее
на все обороты: пускай посидит там один, может, перестанет
быть столь чванливым.

Пересекая двор, я заметил трех мальчишек лет семи-восьми, азартно
пинавших ногами мяч. Один из них особенно яростно наподдал – и
мяч, стремительно вращаясь в полете – точно живой,
самостоятельный, отдельный, – угодил в окно третьего этажа. Я
невольно приостановился, улыбнулся, проследив взглядом этакий
финт, и услышал звон битого стекла. Но то, что случилось после,
обдало меня волною мерзкой горячей тошноты. Один из детей –
низенький и совсем щуплый белобрысый отрок в огромной
нелепой кепке – оказался под окном аккурат в тот момент, когда
туда ударил мяч. Мальчонка задрал свою большую голову, чтобы
разглядеть происходящее наверху…

– Федька! Беги! – загорланил и отчаянно замахал руками тот шалопай,
что бил по мячу.

Однако было поздно: приятель его уже лежал в груде стекла, в
визжащем (двор полнился криком) кошмаре сверкающих осколков.
Мальчик конвульсивно подрагивал, истекая алым, а в его шее торчал
длинный осколок-сабля. В разбитом окне появилось девичье
лицо. Черты его выражали недоумение, а после – когда барышня
взглянула вниз – в них отразился и ужас. Но только было в том
лице что-то странное, что-то неуловимо восторженное… Я
привалился к дереву, стараясь не глядеть более на отвратительную
сцену, и тут меня вырвало чем-то мутным и черным, как сама
боль.

(Продолжение следует)