Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Андрею Урицкому

«Когда гулял я по городу, турки подзывали меня, и показывали мне
язык. (Они принимают всякого франка за лекаря.) Это мне надоело,
и я был готов отвечать им тем же».

А.С. Пушкин «Путешествие в Арзрум»

Нет ничего недоступного в наш век; ты сам можешь увидеть то, что
увидел я – www.svcmc.org –
и ты увидишь госпиталь, фотографии докторов, списки резидентов,
прочитаешь, что к гордости (госпитали, заводы, банки, институты,
кладбища непременно чем-нибудь да горды: годом основания, мраморным
холлом, выпускниками, теми, кого вытурили за неуспеваемость, и
т.д.) непонятно, кстати, к чьей гордости конкретно? И кто это
не ленится так сильно гордиться? – обычно в таких случаях пишут:
«к нашей гордости», скрывая за анонимной «нашей» простые и честные
лица людей, не желающих ничего, кроме аванса и получки, и по-хорошему
ничем не гордящихся; тем не менее, «абстрактный коллектив» всё-таки
существует, и именно он порождает пресловутую «нашу гордость»,
и этот «абстрактный коллектив», претворённый в 2мы гордимся»,
выпускает буклеты и оформляет (за немалые, – я думаю, – деньги)
компьютерные сайты, гле под цветными фотографиями, – сделанными,
в том числе и с вертолёта, – госпиталей, кладбищ, синхрофазотронов
и концентрационных лагерей написано: мы горды нашим маленьким
Аушвицем, основанным всего ничего пару лет назад, но уже внесшим
значительный вклад в укрепление арийской расы. И пускай отдельно
взятый рядовой СС не мечтает ни о чём другом, а только об отпуске
в родную Баварскую деревеньку, но на собрании он, бедолага, надрывается
в надсадном хайле, тянет руку до растяжения связок плеча, и обличает
зачем-то, унтершарфюрера Гершке (а хороший, между тем, парень
этот Гершке) в половой связи с неарийкой.

Сен-Бернар госпиталь гордится: тем, что расположен в исторической
части города в Гринвич-Виллидже, тем, что основан 150 лет назад
(1849-1999), тем, что историческая часть, в которой расположен
госпиталь, – одна из самых безопасных в городе, тем, что изначально
Сен-Бернар был задуман как госпиталь для бедных, тем, что теперь
это один из самых доходных госпиталей, тем, что 99 процентов резидентов
госпиталя сдают финальные экзамены, тем, что у госпиталя крутая,
одна из самых сильных в стране, исследовательская база, тем, что
резидентам выплачиваются хорошие бенефиты, а рабочая неделя ограничена
80 часами, тем, что все обращаются к друг другу по имени, и это
помогает поддерживать коллегиальную и дружескую обстановку. Из
вышеперечисленного я ничего не придумал, я прочитал вышеперечисленное
на сайте госпиталя, и рассказал тебе, чтобы дать представление
о месте, куда я ходил. Да, забыл: ещё они гордятся своим размером
(4-ый по размеру госпиталь Нью-Йорка) отделением травматологии
(гордятся непонятно почему), и отделением скорой помощи (тоже
никаких объяснений на этот счёт, но гордятся).

Ехал я на метро, стоя всю дорогу, чтобы не измять костюм и плащ.
Костюм сшит дома шесть лет назад, и ради интервью пришлось похудеть
под костюм; в результате, вещь сидела как влитая; а, вдобавок,
я благородно осунулся. Худоба мне очень к лицу. Я сразу выгляжу
намного благороднее; намного лучше, чем с наетой рожей. Плащ куплен
на большой распродаже в «Мэсисе»; он стоил изначально около 400,
а я прихватил его за 130; он два года провисел в шкафу, и вот,
дождался своего часа. Часы – с ними случилась такая история: часы,
лет много назад, мне подарил папа, и я их, понятно, берёг как
память, а два года назад часы встали – закончилась батарейка,
– а поскольку я живу практически, не выходя из дома, то батарейку
мне менять было не к чему. Часы так себе и пролежали до того самого
дня, когда я получил своё интервью, и понёс их к китайцу, в лавку
возле метро, вставлять новую батарейку. Китаец посмотрел, и говорит:
– часы заржавели, я могу и почистить, но чистка обойдётся в стоимость
новых и, не имеет смысла. А у меня, честно говоря, ни на новые
часы (что имеют смысл), ни на (бессмысленную) чистку денег нет.
Поэтому на интервью я поехал, как полагается, с часами на руке,
но у часов этих стрелки сохраняли мёртвый покой, – не было никакой
мелкой суеты, ежесекундного дёргающего тика самой тоненькой и
длинной стрелки, ни плавного движения длинной и толстой минутной,
ни фатального сдвига часовой. Механизм, стоял покрытый золотой
ржавчиной. Склонный всюду искать и находить символическое, и тут
бы нашёл своё – пришелец из умершей страны с часами, покрытыми
ржавчиной. Красиво. Но в кармане брюк у меня лежали маленькие,
припрятанные дамские – мамины – часики; на тот случай, если вдруг
мне зачем-нибудь действительно понадобиться узнать время. Двухметровый,
чёрный, страшно дорогой итальянский шарф, купленный женой во время
какого-то странного, убийственного для бюджета приступа финансового
безрассудства, дополнял мой гардероб. В руке я, с величайшей аккуратностью,
держал портфельчик чёрной кожи китайского производства со всеми
своими мыслимыми и немыслимыми документами.

Строго говоря, потеряй я портфельчик, и можно было бы, назвавшись
как-нибудь вроде Омар Абдулла Абиб Ходжа, уйти нелегально в Мексику,
а оттуда в Оман, жениться на четырёх 17-летних козочках – я бы
послал свадебную фотографию Ромму, пусть завидует законному счастью,
многоженец, – и заняться каким-нибудь мирным медицинским бизнесом:
выращивать бактерию Сибирской Язвы, например, или поставить на
поток хирургические операции по изменению отпечатков пальцев;
я бы тогда завёл себе «Бентли» с шофёром, и на сезоны ездил бы
в Париж пить «Божоле»; может, я бы сделался поклонником Вагнера,
и, купив абонемент на Вагнеровские фестивали – красиво жить не
запретишь – в сопровождении 4-х жён и 8-и телохранителей появлялся
бы в ложе сразу после увертюры, сдержанно посверкивая в темноте
бриллиантовыми запонками. Что ни придумай, всё было бы устроить
легче, чем восстановить три десятка документов, бултыхавшихся
в моём портфельчике.

После взрывов 11 Сентября жить в Нью-Йорке вообще, и ездить в
общественном транспорте, в частности, стало намного приятнее.
Обычно тупые и неотёсанные, как поленья на лесосплаве, норовящие
толкнуть, зацепить, порвать, обрызгать, а после – плавно удалиться,
не извинившись, – то есть, дело доходило до такой степени, что
я уже всерьёз думал, что извиниться означает для местных то же,
что опетушиться – полную потерю чести и достоинства. Мнение моё
укрепилось после того, как американский самолет, нарушив воздушное
пространство Китая, причинив крушение китайскому самолёту, уселся
с подломленным шасси на китайской же территории, и американцы,
заявив: – мы требуем вернуть наш героический самолёт-разведчик
со всей его героической командой сию же минуту, отказались принести
Китаю официальные извинения; по радио на эту тему интервьюировали
Збигнева Бжезинского и Киссенджера – что они думают, стоит ли
извиняться? оба твёрдо ответили (один твёрдо, но с еврейским акцентом):
– официальные извинения были бы приняты за нашу слабость. Америка
не может себе такого позволить! – аборигены стали выказывать нерешительные,
но от этого ещё более приятные, как первые весенние листочки,
просто трогательные признаки транспортной вежливости. На мою долю
выпадает особенно щедро, главным образом из-за «восточной внешности».

Вообще-то, я «лицо кавказской наружности» ещё с московским стажем;
ещё когда в Москве в ходе войны олигархов и во время попыток склонить
общественное мнение в пользу Чеченской войны, разные спецслужбы,
и дилетанты, неталантливо выдававшие себя за спецслужбы взрывали
Москву, москвичей и гостей столицы, ещё в те времена я сполна
испытал на себе, всё, что выпадает на долю подозреваемого и подозрительного.
Сладко-горькая доля моя! Проще говоря, когда наша милиция пилила
чурок, с меня тоже сняли немного стружки: – Предъявите ваши документы.
– Пожалуйста, товарищ старший сержант, – я старался смотреть прямо
в глаза, и делал благонадёжное лицо.

Надо сказать, что я натренировался довольно быстро, и ни мелких,
ни крупных неприятностей, за исключением одного раза – на переходе
с Октябрьской линии на кольцевую, – я шёл с огромной сумкой, аж
перекосясь, перевозил вещички из бабы Фириной квартиры на Ленинском
в Измайлово к маме – случилось одному слишком бдительному капитану
проверить мои документы; и то ли от усталости у меня взгляд благонадёжный
не получился, то ли взгляд получился, но посмотрел я не туда,
но когда я ему сказал: – Документы, товарищ капитан (благонадёжный
взгляд прямо в зрачки блюстителя правопорядка) лежат на дне этой
сумки, и по одному вашему слову я готов её вывернуть наизнанку
прямо тут на полу станции Октябрьская, – то, конечно, я ожидал
в ответ понимающей улыбки, дескать: проходи, свободен чурка, вижу,
что свой; и когда вместо этого, мент так сухо официально мне говорит:
– На полу не стоит, пройдёмте в сторонку, гражданин, там поищете,
– у меня испортилось настроение. Документы лежали на дне сумки;
нашлись. Журналистское удостоверение. Тогда Третьяков ещё не уволил
меня из «Независимой газеты». ( За меня отомстил Боря Березовский
– уволил Третьякова. Бывший главный редактор ведёт передачу «Что
делать?» на образовательном канале телевидения. –«Видишь», – говорят
родители детям, показывая на телевизионного Виталия Тоевича, –
«главное не будь похожим на этого дядю. А кроме этого – (что делать?
что делать?) – делай всё что хочешь, плохо не будет». Так, – не
без помощи еврея, но это-то как всегда, – разрешился один из самых
проклятых русских вопросов.

Отличная передача. Высоко воспитательная.)

Несмотря на исход, – меня, разумеется, отпустили, – я был задет
за живое. Одно дело, – идёшь с девушкой в метро, тебя останавливают,
ты предъявляешь документы, небрежно шутишь с сержантом, и вы идёте
дальше, притом, что она откровенно впечатлена: человек, на которого
обращает внимание милиция, безусловно, – яркая личность, и на
многое способен (отлично использовать момент для развития отношений
– слегка пожать ей локтем, – если мы с ней под руку – грудь),
и совсем другое – выворачивать шмотки на стол в милицейской комнате,
потея от волнения: действительно ли искомый документ на дне сумке?
должен быть там; ну, а, вдруг?! Конечно, конечно, если бы его
не оказалось, ничего бы страшного не случилось, – позвонили бы,
выяснили. Но, между прочим, обнаруживается, что ты вовсе не паришь
тут, не летаешь, а тем более – не витаешь, – такой, как тебе казалось,
безгранично свободный, – а нате вам, Ефим Петрович, зримую реальность.
Нате. Тоже не страшное, но неприятное открытие. Неприятное.

За китайский инцидент с самолётом, Америка всё ж таки принесла
извинения – принесла, и любезно принять предложила; китайцы сказали:
– не будет извинений, самолёт-шпион не вернём, а весь его экипаж
задержим для проведения расследования – неторопливого такого расследования,
– в Поднебесной никто никуда не спешит, – лет через 50 расследуем.
Америка угрожала санкциями, а китайцы своё – нет извинений, нет
самолёта; есть извинения, есть самолёта. Просто и достойно. Двух
дней не прошло, Буш попросил прощения.

Благодаря таким историям, и начинаешь понимать страну – как с
ней разговаривать, когда; её народ понимаешь лучше. Очень американцы
раскаиваются из-за вьетнамской войны. К слову, не к слову, – обязательно
скажут про Вьетнам, обязательно со скорбной нотой, обязательно
взрыднут о невинно сожжённых напалмом. Но никогда не пожалеют
об убитых в Корее, или на маленьком острове Гренада, или в Сербии
во время «миротворческой миссии». Свою вину Америка осознаёт тем
же путём, что и уличный хулиган – вломили если, то и: извините
больше не буду дяденька отпустите ухо, пожалуйста, – а нет, –
забьёт насмерть.

Страх – великий педагог. Он воспитывает всё лучшее, включая вкус
и чувство меры. Я в своём длинном плаще; мужского пола, восточной
наружности; фас, профиль. И с маленьким, черным, китайского производства,
кожаным портфельчиком в руке. Вхожу в вагон поезда. По крайней
мере, четырём – пяти близстоящим сразу всё становится ясно; ясны
становятся им их перспективы на 20 минут вперёд; от силы на 20
минут вперёд. Потому что не известно, станет ли этот мусульманский
террорист, – а нет вопросов с ним – брюнет, седина на висках,
длинный нос, грустные глаза, дорогой шарф, порядочные люди такого
себе не позволяют – ждать целых двадцать минут. Скорее всего,
не станет. Скорее всего, сейчас и рванёт. Этот самый свой проклятый
портфельчик, ишь переложил в другую руку и полой плаща накрыл;
длинный плащ, – чтобы провод к электрическому устройству. И к
взрывателю. А если на него навалиться всем сразу, чтобы опомниться
не успел, выхватить порфельчик; нет, нет! не успеть, счас рванёт.
По виску, а потом по жирной щеке тетки рядом со мной, – типичной
бруклинской синагогальной скандальной тётки, – прокатилась тяжёлая
капля пота. Мужик, сидящий на лавке, касающийся меня коленями,
решился попытать счастья – пойти на прорыв, – и в тоже время,
страшась оскорбить меня чересчур явным проявлением подобострастья,
сглотнув комок Адамова яблока, и, подобрав приличествующей голосовой
тембр – сразу и непосредственный, и преисполненный уваженья, кашлянув
на пробу, осмеливается спросить: – на следующей не выходите? –
Нет, качаю головой я. Он вопросительно смотрит снизу вверх, и
я, не торопясь, очень не торопясь, даю ему место. На каком-то
отрезке своего движения вбок, я резко, как бы проверяя замок-липучку
портфеля, дергаю его вверх –и!! – общий, громкий выдох следует;
кто-то один слабо застонал. Опускаю портфельчик. Синагогальная
скандалистка улыбается слабой, блаженной, как старческое мочеиспускание,
улыбкой, будто бы ей только что сам Яхве пообещал вечную жизнь.
И выдал заверенную нотариусом расписку.

Поедем, красотка, кататься. Я выхожу только через одну.

Юнион Сквер – моя станция. Большая, по меньшей мере, с четырьмя
выходами. Мне нужен тот, что возле здания Нью-йоркского университета,
возле 14 Ист. По 14-ой я иду через Бродвей, через 5-ю авеню, –
перейдя 5-ю, я оказываюсь на Вестах – дохожу до 6-ой, там поворачиваю,
и, пройдя два коротких блока – от 14 до 12 улицы, – вхожу под
уютный низенький синий козырёк Сент-Винсент госпиталя.

Госпиталь огромный, но вход с улицы сделан так, что кажется, будто
бы входишь в подъезд дорогого частного дома. Встаю в гнездо револьвера
автоматически вращающихся дверей, три мелких шажка, несильный
удар – один в бедро, следом другой – под колено, – надо сказать,
обычно эти двери бьют серьёзней, – и я – в обшитом тёмным деревом,
сухом, ярко освещённом вестибюле. Музыка. Звучит весёлая рождественская
песня.

Звучит. И музыка, и песня. Песня исполняется четырьмя хорошими
голосами. Голоса, – так сказать, – стоят тут же в вестибюле, у
стенки. Под портретом в золочёной раме. На портрете серьёзный
человек 19 века, в чёрном расстегнутом сюртуке, под которым видна
важная серая жилетка; фрагмент толстой золотой цепи часов, затолкнутых
в кармашек жилетки, напоминает о моём собственном хронометрическом
неблагополучии, – этот, как видно, небезразличный госпиталю человек,
как и я, носил часы в кармане. Вряд ли на портрете сам святой
Винсент, но не исключено, что один из отцов-основателей: спонсор–благодетель,
или врач–спаситель. Видно, канонизирован пока только госпиталем
как мелкомасштабный, местный святой. Но не без надежд, ждёт решения
Ватикана. Исполнители рождественской песни – 2 девушки, 2 молодых
человека – пели и сами себе же аккомпанировали на двух флейтах,
скрипочке и виолончели. Голоса у них были приятные, и кроме «Merry
Christmas» я не разобрал в их песне ни слова. Девушки – в салопчиках,
на головах кружевные шляпки с завязочками; молодые люди – в плащах
и цилиндрах. Пели светло и жалобно, старательно выводя профессиональными
голосами. Внезапно они замолчали, и деловито постукивая инструментами
о футляры, быстро собравшись, скрылись за незаметной, выкрашенной
под деревянный цвет стен, дверью. На ланч, наверное.

Первый лифт, на нужный мне девятый этаж, не поехал. Второй – не
поехал тоже. Я двинул искать дальше по коридору, и набрёл на фальшивое
окно: за огромным оконным переплётом горели штук двадцать, я думаю,
ртутных ламп; а по эту сторону перед окном стояло хрупкое сооружение
из цветных стёкол – скорее, всё-таки, из цветной пластмассы –
фигура в балахоне на фоне алых и фиолетовых полос. Подсвеченные
мощными ртутными лампами сзади, цветные стекла проецировали раскинувшуюся
фигуру на пол и стены, разбрызгивая щедрые цвета в глуховатой
тишине коридора. Святой Винсент, размешанный в дифракционно-интерферентную
смесь, ставший корпускулярно волновой дисперсией, порождал мысли
о столоверчении, фруктовых коктейлях и оккультных аферах. Я прошёл
его насквозь; на секунду ослеп, а когда прозрел, увидел ещё парочку
лифтов. Один из них поднял меня на девятый этаж.

Там собралось человек тридцать претендентов, и я не был самым
старым, хотя две девчонки – явно сразу после выпуска – несколько
давили на нервы свежестью и белизной щёк, ровной, почти младенческой,
кожей, а особенно улыбками – улыбки выходили у них легко, они
просто, что называется, слетали с их губ то и дело, спархивая
куда-то в воздух, и растворялись, бесспорно, увеличивая этим содержание
кислорода в помещении. Несколько китайцев, улыбались колючими,
угловатыми ртами, горбились под пиджаками, или, наоборот, держась
слишком прямо, выдавали непривычку к ношенью костюмов. Штук пять
приторных индусов, – а хотите, мы что хотите лизнём?

Парочка мексиканцев, или пуэрториканцев, или, может быть, они
были венесуэльцы из самого Каракаса, или колумбийцы из пригорода
Боготы – короче: маленькие, смуглые, жёванные, с невыразительными,
бесхарактерными физиономиями. Остальные, так называемые – «белые
американцы», включающие у меня постоянно одну единственную, твёрдую
фразеологическую ассоциацию – «несолоно хлебавши» – стеариновыми
масками вожделеющих, и тут же проглатывающих сухую корку вожделения,
голодные навсегда и всегда ненасытные, всегда алчущие и рыскающие,
отпрыски пуританских, хороших семей. Собственно эти «алчущие и
рыскающие» и были главными конкурентами, ну, и, конечно, те две,
с хорошими улыбками, но их я бы и сам, пожалуй, принял – не вместо
себя, конечно, но вместе со мной за компанию – с удовольствием.

-«Здравствуйте, доктора» – появилась на пороге маленькая, – с
фигурой, как будто неумелая рука ребёнка криво провела линии квадрата
на мятой бумаге, а потом, вдобавок, неловким движением ладошки
размазала жирный графит карандаша, – с нечистым толстеньким личиком,
несущим выражение деловитости, – молодая женщина, -» мы разобьём
вас на три группы по десять человек. Одна группа пойдет на экскурсию
по госпиталю, а две другие в это время будут интервьюироваться.
В том углу, – взгляды в угол, – напитки и сладости. Я и моя коллега
Стефани – координаторы хирургической программы – готовы ответить
на ваши вопросы». Все посмотрели на «коллегу Стефани». Она стояла
молча, широко улыбаясь.

Встречаются такие чёрные латиноамериканского происхождения женщины,
– и не редко встречаются, – заставляющие поспешно захлопнуть рот
всякой болтовне о расовом равенстве: «коллега Стефани» даже войти
в узенький проход конференц-зала толком не смогла – не толстая,
но очень большая, с грудью стремящийся кверху, несмотря на размеры,
и вес, и земное притяжение; и талией, наметившей такие бёдра,
что, несмотря на полное отсутствие пространственного воображения,
я без труда видел эту фантастическую задницу (потом в коридоре
я действительно её видел, всё подтвердилось) на которую можно
усесться свободно, как на пони, свесив ноги по сторонам, и поехать,
не слишком-то обременяя «коллегу Стефани» своим весом, – невесомыми
мелочами, – глядя снисходительно и всепрощающе на проходящий и
проезжающий мир с высоты этого восхитительного зада.

Такой можно увлечься и, не отрывая глаз, пойти на край света,
и перейдя через край, уйти ещё дальше, и ещё; а если устанешь,
она подкинет тебя на свой круп и понесёт в знойное марево сельвы,
и сбросит на горячую почву под стволы древесных папоротников;
там вас обоих найдёт неземная страсть, скрутят насмерть корчи
оргазменных судорог, и покусают до кровавых волдырей жгучие тропические
москиты. Пойдёшь за такой, не вернёшься.

Многие беды латиноамериканской экономики легко объяснимы экстерьером
их женщин. Тут любой впадёт в кризис с одного взгляда. Посмотрит,
и назавтра на работу не пойдёт. Среди белых подобные задницы мне
не встречались. Ну если только у Ким Новак.

Американский кинематограф, с рожденья отягощённый расовыми проблемами,
– как реабилитацией чёрных, так и проблемой белого расового реванша,
и в частности, занимаясь терапией комплекса сексуальной неполноценности
у американских белых, – вывел на экраны отсутствующую в реальной
жизни Америки породу белых сексапилок. Существует два базовых
вида. Первый – дешёвый и бодрый – представлен огненной обезьянкой
Мэрилин Монро. Второй – интеллектуальный, «холодный» – Гретой
Гарбо. Ким Новак – подвид Греты Гарбо.

Каждый белый хочет поваляться на травке с чёрной телочкой, – местные
белые бабы лишены и толики блядовитости: тощие, одни сухожилья;
едва взглянешь, как начинает болеть совершенно здоровый зуб и
удалённый аппендикс, а собственные половые органы представляются
неуместным излишеством, представленным мужскому роду подгулявшей
по поводу преждевременного окончания строительных работ природой.

Обладание белой американской женщиной никак не льстит белому американскому
мужчине. Белый американец хочет чёрную, но не смеет преступить
табу синагог, кирх и молельных домов; социальных барьер, – тоже
не перескочишь. Снасильничав чёрных рабынь, белому американцу
не по силам влезть на чёрных граждански свободных. Семья запрещает,
мама не велит. На помощь приходит Голливуд, подарив белой Америке
ариек с жопами не хуже, чем у чёрных: как по негритянски крутит
круглой (негритянской же) задницей Мерелин Монро; как (по черному)
томны, а лучше сказать, – истомны – ленивы и сонны, – Грета Гарбо
и Ким Новак. – «Могут, могут наши белые женщины обрадовать наших
белых мужчин», – успокаивает Голливуд.

В кино, по крайней мере, могут.

Хотя даже в кино, – а что уж говорить про жизнь? – всё не так
уж чисто. В классической «Некоторые любят погорячее» парочка музыкантов,
переодетая в женское платье, – по сюжетной необходимости, они
скрываются от преследующих их гангстеров, – всё никак не могут
заполучить якобы любимое ими «погорячее» – Мерелин Монро. И, наконец,
когда один из них остаётся с ней наедине в каюте яхты, то не находит
ничего лучшего, чем разыграть из себя импотента. Да и разыграть
ли? Даже в белой оболочке, чёрная страсть не для «несолоно хлебавши»
джентльменов, кажется, зачатых мамашами не в смятых любовью пододеяльниках-простынях,
вставших на дыбы кроватей, а на узеньких кушетках психоаналитиков.

( Если всё кончится хорошо, и в конце концов я выберусь отсюда
живым и интеллектуально невредимым – а это не легче, чем уцелеть
на войне на передовой, и принести домой все свои ноги и руки,
– я напишу о том, о чём думал, глядя взятые в библиотеке напрокат
Голливудские фильмы. Было время, я смотрел их по три в день, только
бы притупить выматывающее чувство ожидания – придёт или не придёт
вызов на интервью? Безработица обостряет восприятие, имею полуторагодовалый
опыт).

Голливуд – фабрика. На этой фабрики много цехов, выпускающих
множество моделей для разных надобностей:

Модель – Шерон Стоун.

Имидж модели – женщина-сука.

Функция модели – сука, которую надо убить.

( Её не всегда убивают, поэтому зритель любит Стоун, т.е. смотрит
очередной фильм, надеясь, что теперь-то её, наконец, убьют.)

Подноготная – комплекс сексуальной неполноценности белых мужчин,
исторически усугубленный женской эмансипацией. Иными словами –
Шерон Стоун играет эмансипированную женщину.
Эмансипированная белая – её амплуа. Она не хуже самого крутого мужика –
интеллектуальная, зарабатывающая бабки, успешная карьеристка,
здорово дерётся, и т.д.

С тех пор как американские жёнушки вырвались с кухонь, у джонов всё
больше проблем с чувством собственного достоинства, не
скажешь больше: я ношу в дом деньги, давай, безропотно соси из
4-ой позиции камасутры. Джоны плохо себя чувствуют – джоны из
старых добрых пуританских семей.

Чтобы джонам спустить пар – Голливуд выводит эмансипированный
женский тип в негативном, более того, - в преступном ореоле.

Роль мужчины – разоблачить, раскрыть подлую сущность этой
самостоятельности, и, лучше всего – убить. (Убив персонаж,
коллективное бессознательное всякий раз убивает свой страх, и
восстанавливает повреждённое это. Такое вот шаманство нового времени
посредством кино.)

Часто вместе с мужчиной против Шерон Стоун выступает «подстилка» –
женщина лояльная мужчине, мягкая, добрая, может, и
эмансипированная по форме, но по содержанию традиционная – ставящая
мужчину в соответствии с традиционными ценностями выше себя,
т.е. выше женщины вообще, по принципу, – он сблюёт, она
подотрёт. Он её на хуй, а она тихо поплачет, а потом поймёт и
простит. Готовая давать всегда, тихо и робко раздвинув ноги в
полном восхищении и самозабвении, и исключительно на условиях
мужчины. Сексуальная инициатива со стороны «подстилки»
исключена – в этом соль – она никогда не поставит мужчину в
неловкое положение; в случае, если он не может, мужчине не
придётся краснеть. Нежность и покорность – альтернатива
самостоятельности и агрессии мятежных сук.

Подстилка (Джулия Робертс) – Сука (Шерон Стоун) – так выглядит
экранная оппозиция.

Известная героиня Джулии Робертс в «Pretty Woman», пока не встретила
правильного мужика, работала проституткой и катилась по наклонной,
а как только встретила – нежного миллионера, сладкого как патока,
а главное, знающего о жизни всё, и занятого очень сложными – ты
посиди, дура, просто рядом, пока мы тут в ресторане обсуждаем;
улыбнёшься, когда я тебе рукой под юбку просигналю, тебе всё равно
не понять проблем большого бизнеса – ну, очень сложными делами,
– как жизнь сразу пошла на лад. Шлюха стала женой миллионера,
т.е. миллионершей. А всё почему? Потому что была послушной, нежной
и почтительной шлюхой – качества незаменимые для успеха.

У Стефани была такая жопа, – такая жопа!

Правда, было видно, что работник из неё никакой – она моталась
по коридору вперёд-назад, на всех наталкивалась, роняла папки
с личными делами, путала комнаты, и заводила не тех людей к не
тем интервьюерам, а когда кто-то, по этому поводу, или по другому,
что-то ей сказал, – и сказал скорее всего что-то невинное, в невинной
же манере – я узнал об инциденте только потому, что услышал её
ответный ор: – Сы-эер, я ва-а-ас па-апра-ашу, не делайте мнее-э
замечаний, сы-эер! – она полностью съехала с рельсов, ушла в какое-то
внутреннее, служебное помещение, переживать, обижаться, и, скорее
всего, плакать; скорее всего, она стала звонить по телефону подружке,
– полной своей копии; когда они вместе куда-нибудь идут, искрит
асфальт, а продавцы хат догов, встречающиеся им по дороге, получают
за пару минут дневную выручку – и голосом сдавленным, как извержение
в жерле вулкана, до конца рабочего дня выплескивала в трубку жгучую
лаву обиды. Работник из неё никакой, но нельзя же от человека
таких статей требовать ещё и канцелярской пользы. Больше она не
показалась. Другая, – та, что несимпатичная и маленькая – повела
меня на интервью.

Комнатка, куда она меня провела, вмещала стол, три стула (один
из них для меня) и двоих интервьюеров, протиснувшихся за стол
каким-то чудом и сидящих, крепко уткнув локти в столешницу, чтобы
не наезжать друг на друга плечами и боками. Один – чёрный, другой
– белый. – «Доктор Квэк», – представился чёрный, протянув мне
широкую и мягкую ладонь. Я пожал ее, дотянувшись с порога. – «Доктор
Сарантано», – назвал своё имя белый, – «проходите, садитесь».
Поняв, что пройти мне некуда, доктор Сарантано засмеялся: – «Ну,
тем не менее, садитесь». Я не столько сел на стул, сколько, перелез
через его низкую, на моё счастье, спинку, и, до конца не распрямив
ног, замер, закрепившись между спинкой и сиденьем.

(Продолжение следует)