Проза

/очень короткий роман/

Начало

Окончание

13.

Какая ещё такая «личность в искусстве», если каждый день стоишь
перед белой поверхностью, как в первый раз, и сама не можешь ни
– че – го.

И она же, /то есть даже не личность, а персона / играет в дурацкие
фильмы в телефонные игры с теми кто хочет только иметь и
владеть, валяется на диване, курит в постели, врёт любимому,
вполне готовая раствориться в недрах привокзального города,
затеряться среди экземпляров собственной коллекции, в
историческом беспорядке, стать Неизвестной №...

…only lonelyness waits for me lonelyness waits for me oonly…
закольцованная мелодия великого Анонима.

«... Ты сказала: оставь меня! Если я действительно чувствую и
понимаю тебя и то, что происходит с тобой, – это те же ошибки, за
которые плачу я сейчас. Тебе трудно, у тебя важный момент,
тебе не обойтись без этих людей, но потом потребуется ещё
больше сил, чтобы освободиться. Тебе их не перехитрить. Мои
дела не очень хороши. Чем кончится эпопея с деньгами, которые
на мне висят одному Богу известно. Ты переступаешь через нас,
меня, не знаю во имя какого искусства, но я должен быть
другим, чтобы смириться с этим... всё это время я любил и
служил тебе...»

14.

Осень. Многоугольная Вена. Мутно-бурая река посреди города, которая
считается Голубым Дунаем. Лошади на площади какие чёрные,
как дьяволы, цокают копытами по мостовой. Пахнет горящими
сухими ветками отчего сразу вспомнилось как ждала автобуса в
городе Е. Сидела, ела хлеб– собака подошла, потом птицы
прилетели. Они дрались, старались отогнать один другого, пришлось
бросать им еду в разные стороны. В фанерном зале ожидания за
столом сидели две тётки – кондукторы в мохеровых шапках и
ватниках, играли в карты. На столе, сбоку ножом было вырезано
– «пидор». А потом пришел автобус бензином пропахший и все
поехали себе кружить по окрестным чернолесьям. Как раз была
пора выкапывания картошки. Катя бы сказала: не картошка в
этом году, а Сказки Венского Леса!

Она очень просторная, но легко случайно встретиться и навсегда
потеряться тоже легко. Живому всюду тесно– в квартире, в
автобусе, в «зале ожидания»... а из окна-то: просторы, просторы... А
ещё два мужика говорили, а я подслушала: билет купишь, а
хуй уедешь...

Да, а потом меня укачало на заднем сиденье до полуобморочного сна,
автобус остановился; открыв глаза, увидела мёртвого рыжего
парня в гробу его несли на плечах люди и от этого он оказался
так близко у окна. А возле светофора все остановились,
красный цвет горел.

Она особенная. Слово здесь – «страшная сила», а вовсе не красота.
Красота здесь просто Красота и стоит как декорация в театре,
надоела– поломали и в утиль! СЛОВО. Одни – злые, говорятся
прямо от «души» или же «в сердцах», и, вылетая на свет,
слова-оборотни становятся частицами в воздухе, постепенно
накапливаются и зависают... Если сказаны всуе – превращаются в слой,
плотный слой сероватого цвета, как крышка над огромной
кастрюлей с психоделическими страстями бытовухи, делая навар ещё
круче. А ежели не всуе – то ещё хуже. Жили-были три брата.
Один из них сжёг дом по пьяни и сам сгорел. На его поминках
два оставшихся проклинали его страшно, а потом и сами
поругались, и один другому сказал: «Чтоб ты сдох». А тот ответил:
«Нет, чтоб ты сдох». И на следующий день первого сбил поезд,
а второго удар хватил с похмелья. Вот и сказочке конец.

«Субъективная география»

Я буду ждать там, где ты скажешь. Тогда жди здесь. На верхнем конце
улицы у жёлтого дома.

Телеграфный столб с железной табличкой Володарского, 4. Пожелтевший
осенний куст с каплями на ветках. Улица спускается через
площадь к реке, но реки не видно, а сразу– противоположный
берег, поросший тёмными деревьями. Монастырь без крестов – это
городская тюрьма. Площадь в ямах заполненных водой. Широкие
женщины в платках и сутулые старухи. Площадь какого-то
Ананьина. Слепое строение с каменной глыбой восходящего солнца в
венке колосьев, каменная надпись «кинотеатр» с отвалившейся
буквой «н». «Кругозор» – парфюмерные изделия. Осторожно– злая
собака! Типовой пейзаж, многократно описанный в современной
литературе. Когда-то давно одна моя подруга пробовала жить
как все, и у неё был муж и в паспорте была соответствующая
печать и можно было остановиться с ним вдвоём вон в той
нетопленной последние полвека гостинице, с видом на городскую
тюрьму и обратно, сидеть в пальто за столом и пить портвейн, а
потом, побродив по городу до сумерек лечь спать, сняв с двух
других кроватей одеяла, а перед сном вспомнить оскаленного
медведя с окаменевшим караваем в лапах, что стоит у входной
двери в музее краеведения.

В 14. 00 у меня встреча в одной галерее, которая имеет какой-то
интерес к моей « Субъективной географии» Еще есть два часа, и
можно зайти в книжный магазин имени Шекспира, книги, книги,
книги везде, на полках на полу горы книг беру с пола первую
попавшуюся, она на английском, но текст этой песни мне хорошо
знаком – « минус тридцать, если диктор не врёт, моя постель
холодна как лёд....» листаю – что-то там про советский
андеграунд, про ленинградский рок, никто не покупает, уценена.
Странно видеть на хорошей бумаге, серьёзными людьми написано,
какой-нибудь наверно диссертацию защитил: «русский рок как
зеркало перестройки», ну вот и со мной сейчас тоже произойдёт
что-то вроде: «проблема самоидентификации и промежуточное
положение в культурном пространстве» бррр./ Продать нельзя,
вы знаете, мода на русское проходит./ Да я и не хочу вам
вовсе ничего продавать, самой мало! А в книгах этих всё враньё
до последнего слова, а как всё было они ни на одном языке не
поймут.

Вернусь в Берлин и буду дальше изображать отмороженную тётку в их
немецкой фильме. Дела её, кстати, идут неважно. Она убежала из
лаборатории и прячется среди местных бомжей у Шиллинг
брюкке. Там она и встречает «Мисс Мориссон», которая утверждает,
что она пилот американской армии и посланец Люфт Брюкке, а
так как с тех пор прошло почти полвека, то ей, конечно, никто
не верит, никто, кроме моей «подруги».

15.

Яркий октябрь, деревья горят листвой и этот цвет– как выстрел,
только вскрикнуть – О! Только в одну сторону взгляну – О! – в
другую – О! Качу вся израненная на велосипеде в сторону Шилинг
брюкке, воздух холодный рассекая. Бьорн и Ирис наверно уже
топят печь по вечерам в своём вагончике. Но сегодня, они
сказали, они будут жечь костёр под мостом , у реки. Я часто к
ним приезжаю на другой конец города, чтобы послушать как Бьорн
играет на аккордеоне. Он не играет, он дышит, то много
воздуха вдохнёт, то совсем немножко. Это не мелодия, а
воспоминание о мелодии, которой неисчислимое число лет, но вспомнить
ее можно лишь полностью оглохнув ко всем звукам кроме
шелеста своей крови, его крови– кельта? гунна? Интересно, какую
мелодию могла бы я сыграть , будучи продуктом ассимиляции
разных народов, все их мелодии в моей крови перемешались и
превратились скорей всего в бетховенскую «к Элизе» (я бы сделала
её «гимном космополитов»), причём так, как она звучала бы из
раскрытого окна, одним пальцем исполняемая плохой ученицей
неумело, но с чувством.

– Какая красивая у вас медаль, Мисс Мориссон!

– Это орден, дорогая, орден отчаянности первой степени.

– Мисс Мориссон, знаете что про меня пишут, : gut, daß die Idioten
aus dem Ost kommen...

– Ах, забудь, всё это только игры с материей, бэби. Избегай поля
между прямой и пунктиром и всё образуется.

Режиссёр решил изменить конец фильма и поэтому у меня есть работа
ещё на месяц. Она встречает своего возлюбленного, он уже
солидный человек, отец семейства, довольно преуспевающий
бизнесмен, прошло почти двадцать лет – она не изменилась ничуть.
Встреча – шок для обоих.

ВСТРЕЧА

Сюр ле понт и фобии в демерунгах. Что-то снилось страшное,
телефонный звонок разбудил в пять утра: я в Берлине приезжай скорей!
Сатурн-отель, номер 793. Серая морось в лицо, велосипед по
лужам как корабль, вот и погода твоя любимая, и сумерки,
правда утренние. А мне, солнца! Света! Ну, хотя бы
электричества! Царь Экклезиаст страшно боялся смерти, оттого, что был сам
« солнцелюбивым животным» и сочинял свои депрессивные
проповеди о томлении духа, и в них, в каждой строке – паника
потерять место под солнцем – навсегда, навсегда, навсегда!

Голое мужское тело рыжеватого человека: иди ко мне, я ждал тебя, а
ты всё не шла... совсем мало времени... внизу меня ждут... не
спрашивай, ничего не спрашивай....

Я их видела, тех кто его ждал, прошла мимо, но отчего-то всё внутри
вздрогнуло как от встречи с каннибалами.

Я оставила велосипед у гостиницы, он дал мне денег на такси.
Водитель чмокая сосал конфетку. Было всё ещё утро, дождливое утро
поздней осенью, в комнате всё как и было, постель неубрана в
спешке, но словно след мой простыл, закурив легла и уснула,
а потом очнулась около полудня колокол бил на башне: или
приснилось мне всё?

Бушменский феномен времени, а именно: сейчас, потом, когда-нибудь. А
ещё есть: вчера и очень давно. Давно слетела куча железа в
кювет между Акмолой и Карагандой и мотор заглох и только
степь да степь кругом… Сегодня мне опять кажется, что я
пережила все известные мне его категории : моё, твоё, наше,
местное...и теперь живу по-бушменскому. Итак: бушменское время –
СЕЙЧАС

Душное СЕГОДНЯ. Не от погоды, а как будто сердце вот-вот
остановится. Но надо: одно-другое, туда пойти, сюда,
принести-отправить, может отпустит, должно отпустить. Синхронные движения в
толпе. Девятка четвёртая как прыжок в бездне. Стойкость всегда
полезна. Зима наступает. Прохожие. Мама спрашивает свою
дочку: « Не замёрзла?» – «Замёрзла».

– Что у тебя замёрзло?

– У меня замёрзло сердце, – отвечает.

(Какой ещё может быть в бездне прыжок, попробуй прыгни в падении.)

Пора, наконец, разобраться в своих бумагах, что-то сжечь, что-то
оставить. Письма – точно в огонь! Картины? С картинами
проблема, но что-нибудь придумаю, подарю кому-нибудь, а вот с
коллекцией моей что делать, ведь я ее всю жизнь собирала, сначала
чтобы друзей повеселить, потом это показалось как-то совсем
и не смешно. У меня есть:

Кепка из бересты, сплетенного жителем города Космодемьянска, для
мэра города-побратима.

Веточка, с дерева, на котором повесили партизана.

Тарелка с надписью – ОБЩЕСТВЕННОЕ ПИТАНИЕ ПОД ОГОНЬ РАБОЧЕЙ
САМОКРИТИКИ !

Сода харчова Двуязычный конверт КУДА –– КУДИ

Растение устойчивое к фенолу

Пальма из рельсы сделанная рабочим Мерцаловым

Карточка спортсмена «Бегъ съ сырымъ яйцомъ в столовой ложкъ

Барометр из верхушки ели, сожжённой молнией в 1988 году

Пластмассовая роза, изделие заключённых Лебедяньской тюрьмы

Первый кирпичик профилактория Дор. Дом.

Керамическое панно «Учительница первая моя»

Статуя из каменной соли, поднятая из глубины 170 м. соляной копи г.
Бахмута

Купальские травы, атрибуты колдуньи Елены Праховой

Разводной ключ Лящука, пускавшего под откос поезда в районе станции
«67 КМ»

Обломки самолёта Шестакова. Отпечаток ноги Спасителя с Элеонской
горы

Тюбик «Борщ с мясом» космонавта Поповича

Исследование Куропаткина А.П. о влиянии произведений графа Л.Н.
Толстого на умственное развитие офицеров и нижних чинов

Листок в косую линейку с одним заглавием – Lebenslauf....

16.

«...Чашка кофе, мороз в Москве сейчас за 30°, тёмная дорога,
разговоры о делах, люди, которые не кидают слов на ветер, даже
когда пьют, – больше молчат, чтобы не сказать лишнего, а если
говорят, то слова ложатся как гири, и , если говорят «будет»,
то чувствуешь, что гарантии не нужны. Мне это нравится, я
устал от пустых слов. Но, если тебе говорят «убью», то
сомнений не остаётся, потому что за каждым словом стоит ответ.

Я еду под 90° от Берлина, но вдоль тебя, а ты лежишь слева и
наверное не одна. Ты оставила меня, наверное время хочет проверить
мою стойкость. Всё превращается в свистящую дыру и мне уже
показали, что меня ждёт.

....и это есть то, на что ты променяла меня – на эти бумажки, на
магнитную плёнку? Прислала мне их в белом конверте,
экспресс-почтой, даже сама адрес не написала, от какой-то галереи,
думала я буду умиляться, плакать над ними, думать: это она обо
мне, это про меня...

Нет. Я всё это презираю, так и знай, ты меня предала, – я тебя не простил.

«Они» ищут меня, а я здесь, на чужой даче, недалеко от «Дорожного
Дома», где мы катались с тобой когда-то на жёлтой машинке,
помнишь, как въехали прямо на снежное поле, и когда нам стало
жарко ты открыла окно и мы увидели дома на высоком берегу
реки, так вот я сейчас в одном из них. «Хозяева» далеко, – меня
ищут. «Они» только одно не знают, что я их сам жду, и они
не застанут меня врасплох. Думаю, у меня есть ещё пару дней.
Ходил курить на крышу. Небо всё в звёздах. Холодно».

17.

Мне чуждо всё. И я всему, даже собственному прошлому, будущему и
настоящему. Она спрашивает: «Виски в чай?». Подарками ненужными
смущает: «Возьми, тебе идёт, я в Париже купила, мне
тесновато...». рассказывает что-то циничное:– у любовников нужно
брать всё, чтобы не было мучительно больно за бесцельно
прожитые годы... Когда-то я и правда думала, что мы совсем
одинаковые, как наши имена...мир тесен, мир тесен, мир тесен … но
очень пуст.

18.

Серое узкое поле. Cправа – прямая, слева – пунктир. Тополя у
обочины, вечные городские деревья– космополиты. На перекрёстке часы
на столбе, я называю их «Часы Сезана наоборот» – одни
стрелки без циферблата, его время съело, или дождями смыло, не
знаю, но стрелки всё продолжают вращение по безымянному
пространству. У моста, недалеко от вокзала бродяга топит железную
печь телефонными книгами, а в книгах адреса и телефоны тех,
кто несётся в жестянках с номерами между прямой и пунктиром,
обгоняя друг друга. Они теснят меня к обочине, а деревья
наблюдают, покачивая верхушками – и куда это тебя занесло,
оглянись, стояла бы как мы, росла бы вверх, в движении – «голая
страсть и минимум фантазии»…загорелся желтый и я
затормозила.

И услыхала ЕЁ голос: я же тебе давно сказала: люфт в колесе...

– В карманах, в карманах посмотрите.

– Да нет тут ничего. Монета 5 марок, очки вот тёмные и две конфеты,
нет никакого документа...

Монета упала, подпрыгнула, зазвенела.

1993-97