Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

1

Старый «ОМ» дал назад и, смяв бортом автопокрышки, висящие на
цепях, испустил чальные буруны…

Пропитой мужичок, с судорогой в глазах, поймал на груди, как живого
леща, прилетевший с теплохода канат, умотал его на причале; муторно
заволок на борт сходни…

Это волжская деревня Гребени.

Пристань речная. Пристань души. Оскорбленная заграничным словом
«дебаркадер». Только со словом «пристань» связаны для меня встречи
и прощания, грустное детство и этот запах, – волжский дух, помесь
рыбьей чешуи и талого снега.

Слово «дебаркадер» этимолог дед Щукарь назвал чем-то вроде абстралябии.
Это не наше слово, как не наше – скауты. После пионерских лагерей,
разоренных по волжским берегам, слово «скаут» – как «сникерс»
к квасу, как пальма, где на Волге утес.

Ступаешь на гальчатый берег – и от ощущения тверди под ногами
слегка кружится голова: то ступни приняли круженье планеты…

По деревянной лестнице долгий путь наверх. Под ногами – известковый
обрыв, шелестят молодые березы.

По правую руку – пионерский лагерь, дальше залив и три утеса-великана.
Дыра пещеры, в серебре обвислой полыни, зияет пастью сердитого
усача. И будто в ужасе бегут от него вброд на деревню косматые
ивы, задрав подолы с раздутыми венами на ногах…

Сквозь заросли видно битое плечо каменной церкви, устроенной невесть
в какие годы под спиртзавод, рядом горы шлака и деревянная баржа.
К борту ее подсыпан грунт в виде изволока. Другой борт, со стороны
воды, изогнут луком и выпячен, как у мудреной ладьи садковской
Руси.

Нынче в Гребенях запустенье.

Уж не слезит глаза чадом поросячьих пометов. Местная гордость,
владимирская вишня – одичала. Как спившаяся матерь, нарожала по
буеракам несметь уродцев. Крапивным семенем разрослась вдоль заборов.
На улице не видно люда. Лишь обнадеживает сырая дорожная колея,
отвалившая на обочину свежий прикус протектора.

Вот и продмаг, сплетенный из кривых осин с окаменелой заболонью,
с дубленой плесенью в рубленных чашках. Встречает прохладой облупившейся
печи, запахом пряников и керосина. Водки нынче на прилавке навалом.
С обломленного крыльца летит пьяная тропка. С размаху бьет в кучу
сухого навоза и – чудится разбитая гармонь, стрельнувшая заупокойным
басом планка!..

Бывало, седали на этом крыльце мужики. Сырая вобла дымилась на
солнце мушиными свадьбами и сохнущими потрохами.

Подох уж тот козел–алкоголик, завсегдатай сей питейной доски.
Люди помнят седого козла… Выходил рогатый черт из разбитой бабкиной
подворотни, трясся с похмелья и хрипло блеял. Мужики жалели его,
как своего, подносили. И пил козел прямо из стакана, текло на
бороду… Молча благодарил добрых людей, а жадных – охмелев, сажал
на рога. Непутевый до конца, курил козел и сжевывал окурки. А
к вечеру, усталый и пьяный, будто хреновый муж, брел к подворотне.
Мел бородкой дорожную пыль, блея свои трагедии.

Уж нет его. И другой «старый козел» у бабки помер. А бывало, не
в силах подняться с кочки, кричал тот похмельный дед, звякнув
«Отвагой»:

Рассея, люблю! Скотина и та – в стельку!..

И – хорошо…

В просыхающих колеях дрыхнут поросята. Сладкой кровью истекает
вишня в садах, трескается, как губы сатанеющей девки. А мужики–выпивохи
с жареными лицами бултыхаются в лодках под пристанью. Кажут куканы
свежих лещей, которые идут в обмен лишь на водку, не надо червонцев!
Потому как нет в деревне вина, а деньги имеют ноги: вывернешь
поутру пустой карман, а в нем – прореха, как хохот щербатой колдуньи,
и спит супружница сладко!..

По выходным наезжают родственники-горожане. Топятся в огородах
бани, преют в лопухах мазаными боками. На битой дождями столешне
парчовым купцом боченится самовар. Слышна сухая гарь каменки и
самого солнца. И бьет в ноздрю хмельной дух купца–чая!

Плутовской народец тут жил – волгари!

Затосковалось как–то двум мужикам: эх, выпить!.. Кровь толкается
в темя, аж козырь на бровь ползет. Глянули мужики в глаза друг
другу и – по собственному ли велению или по щучьему разумению
оказались оба на крыше сельмага. Раздвинули тес, вынули из матицы
доску: сколько вина и пряников! Свисти со двора Буяна!.. А уж
прямо тут, у ящика, плеснуть в иссохшую душу, как в каменку, –
все равно, что с похмелья –боржом! Выпили, сладко глянули в глаза
друг другу… выпили еще. Захотелось песен. Слетал один забулдыга,
как ведьмак в ступе, через ту брешь за гармонью (и хоть бы бабке
своей беззубой конфеток мягких прихватил!). И – эх! растянули
меха, понеслась бедалажья свадьба: пляшут, поют, играют!.. Слетали
за сватом, дали штрафную. Шумят!.. Уж и рассвет, уже и утро. Продавщица,
зевая на зорьку, отперла замок, распахнула дверь… А там черти,
в соседских обличьях, да в новых костюмах с бирками: один рвет
гармонь, другие крошат сапогам прилавок! Бутылки по доске – хороводом,
медяки – кувырками: барыня решка, барыня плата!

Разорвись душа!

Крепко тоскует в тюрьме такая душа…

А как-то работники железной дороги перевозили в зимнюю пору из
пункта «А» в пункт «Б» откормленного быка. И угораздило товарный
состав поставить на станции Юдино. Один мужичок бычка приметил.
Принес две пары валенок, и, когда сторож отлучился в сельмаг,
свой план осуществил…

Когда пропажа обнаружилась, кинулись искать. Однако, сколько не
пялили очи в снег, видны лишь человечьи следы, будто прошла хмельная
ватага друзей. Бык словно ушел в небеса…

Приехала милиция, выявила другой ужасающий факт. Бык оказался
не просто бык, не отечественная скотина. А племенная особь, чуть
ли не королевских по бычьему сословию кровей. С печатью и паспортом.
То есть был куплен в Канаде за миллион долларов. В НИИ на рассаду.

Опера шибче ударилась в поиски. Но смикитил участковый: по следам
валенок пошел туда, куда ушла ватажка корешей. Но опоздал. Мужик
уже занес бармалеевский тесак над покорной выей, валялись там
и сям обутые в чесанки «холодцы».

Мужика того звали Валера, по кличке Базя, мы учились в одной школе,
разгильдяй и забулдыга. Его отвезли в тюрьму, а через три дня
освободили. По ошибке. Отрылась дверь камеры: «Обыденов! С вещами
на выход!». Базя плечами даже не повел, смекалист был. Взял «сидор»
и пошел домой. А вечером пьяный явился под стены тюрьмы бросать
друзьям «грев». Взяли за хулиганство, отвели в тюрьму, ткнулись
в бумаги… И тотчас повалили на пол!

По-каторжанским понятиям Базя слыл человеком порядочным, справедливым.
Друзья по отсидке приезжали к нему на «мерседесах». « А он все
«димку» (динатурку) пьет!» – сорушалась его мать. Недавно он умер.
Лежал в гробу, а в образе – как хрен по деревне.

(Продолжение следует)