Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Ребекка сидела в смрадной яме, уставившись в земляную стену перед
собой, и тихонько выла от ужаса перед предстоящей мукой. Она
ни о чем не думала, не вспоминала ни Матфана, ни мужа, ни
мать, только напрягала все силы, чтобы хоть чуть успокоиться,
но никак не могла. Сквозь решетку проникал свет, иногда
слышались шаги и голоса, там было тепло, светило солнце, и птицы,
равнодушные к ее беде, прыгали по веткам деревьев. От
страха ее била дрожь, зубы стучали, а чрево каждые несколько
минут исторгало мочу. Подол рубахи давно намок, и от этого было
еще холоднее. Так холодно, как в той могиле, куда ее бросят,
когда все будет кончено.

Рувим был в доме сына и старался всячески его укрепить. Никодим с
привычным почтением слушал и кивал, но тайком все поглядывал
на небо и обращался, подобно язычникам, прямо к солнцу, чтобы
умерило свой бег и двигалось по небесному своду не так
быстро! Но жаркое светило было неумолимо, все ниже и ниже
опускалось оно, все ближе становился час заката! И тогда Никодим
покинул свой дом и направился к темнице. Ребекку подняли из
ямы, и толпа мужчин окружила ее. Те, кто оказался рядом,
отворачивали лица и с отвращением морщили носы, как будто
наткнулись на нечистоты. «Смердит, поганая!» – услышала Ребекка.
Она затравленно водила глазами по их лицам – ведь совсем еще
недавно эти люди улыбались ей, старались заговорить,
восхищенно качали головами ей вслед!

Какая-то женская фигура выползла на площадь перед ямой. Никодим
всмотрелся и испугался – это была Руфь, но узнать ее было
трудно. Еще утром, на суде представала она статной, совсем
нестарой женщиной, теперь же перед ними оказалась старуха в
разодранной одежде, с волосами, посыпанными пеплом, и почернелым
лицом. Женщинам не полагалось присутствовать при казни, и
кто-то из мужчин хотел было ее прогнать, но вид ее был так
страшен, что слова не сошли с языка у этого ревнителя Закона…

Никодим схватил Ребекку за правый локоть, она повернула к нему
серое, бескровное лицо и прошептала: «Прости меня!». Жалость
опять куснула его в сердце, но он вспомнил наставления отца,
вспомнил позор, который будет сопровождать его до гробовой
доски, если поддастся, озлился и сильно сжал худенький локоть
преступницы, так, чтобы причинить ей боль.

Хмурой, сосредоточенной, страшно молчаливой толпой они двинулись по
дороге, ведущей в горы, подбирая по дороге камни, чтобы
поскорей приступить к делу. Ребекка шла босая, спотыкаясь и
сбивая в кровь ноги. Изредка поворачивала она к мужу голову, и
он видел ее глаза – глаза жертвенной овцы, у которой уже нет
сил упираться. Узнавала ли она кого-нибудь в этот час? Порой
ноги отказывали ей, и она упала бы, если бы ее не
встряхивали ее за локти и не тащили бы вперед.

Все ниже спускался багровый шар на вершины холмов, все ближе
становилась куча камней, которую они успели натаскать за день.
Никодим знал, что сейчас будет: Ребекку окружат плотным кольцом,
ей никуда не убежать! И полетят камни – в спину! В голову!
В грудь! Она замечется, стараясь увернуться, схорониться от
жгучей боли, закроет лицо руками, закричит!… И прекрасное,
смуглое, гибкое тело, столь им любимое и желанное,
превратится в окровавленное месиво, и скроется под растущей горой
камней… Никодим напрягался изо всех сил, чтобы исполнить
предначертанное законом как можно лучше, но не мог совладать с
глухим отчаянием. Спасения ждать было не от кого, мрачны были
холмы вокруг, и дорога впереди казалась совершенно пустынной.

Поднимите глаза от дорожной пыли, поглядите вдаль – так ли пустынна
дорога? А может быть, там, впереди, все же кто-то протянет
нам спасительную руку?

…Вдруг толпа остановилась, как будто наткнулась на препятствие. Они
встали полукругом вокруг какого-то незнакомца, Никодим и
Ребекка оказались прямо перед ним. Тот сидел на придорожном
камне и палочкой чертил что-то на песке. Фома, один из
известных в Гиве книжников, чрезвычайно гордый своей ученостью и
праведностью, с насмешкой в голосе, как бы испытывая, спросил
незнакомца: «Эта женщина взята в прелюбодеянии. А Моисей
повелел побивать таких камнями. Ты что скажешь?» И страшная
тишина объяла их всех в то мгновение. Ходили, ходили в тот год
среди народа смутные слухи. Ребекке вспомнился рассказ
Матфана о плотнике-врачевателе из Галилеи. Говорили также, что
появился великий пророк и даже Машиах, и ходит он среди людей и
врачует раны на теле и на душе, и одет он в слепяще-белые
одежды, разъезжает на осле золотистой масти, окруженный
многочисленными учениками с пальмовыми ветвями в руках. Но
человек, сидящий на камне, казался самым обычным прохожим. Одежда
его была неказистая, сандалии запылены, как у путника,
прошедшего много дорог. Услышав вопрос Фомы, он поднял голову и
взглянул Ребекке в глаза. Лицо его показалось тогда Ребекке
тоже самым обычным – темные волосы, ниспадающие на плечи,
небольшая бородка. Только вот глаза... как будто видели самую
душу человеческую. А в сердце Никодима притаившаяся дотоле
жалость к жене вдруг ожила с невероятной силой, и надежда на
спасение пронизала его, как боль. Он и не заметил, как его
пальцы отпустили ее локоть, и, скользнув вниз, переплелись с
ее ледяными пальчиками. И они стояли теперь перед
незнакомцем, как влюбленные жених и невеста, как нежные брат и сестра.
Прохожий вновь опустил голову, и некоторое время,
показавшееся всем вечностью, молчал, продолжая чертить палочкой в
придорожной пыли. Потом поднял лицо, и они услышали его голос.
Обычный голос, никак не громоподобный, но казалось, что слова
его, минуя уши, проникают каждому прямо в сердце. Он
сказал: «Что ж!… Кто из вас без греха, первый брось на нее
камень!». И переводил взгляд с лица на лицо каждого. Тишина стояла
звенящая, птицы оставили щебетанье, и ветер замер в траве.
Потом раздался глухой звук – «пуфф» – это кто-то бросил свой
камень в придорожную пыль. И потом еще и еще раз – «пуфф» –
«пуфф» – это полетели на землю камни, что они подобрали по
дороге, и все стали разбегаться кто куда. Никодим с
облегчением бросил свой камень и кинулся прочь. Но, пробежав немного,
остановился и оглянулся.

Вот и не стало страшной толпы, как и не было. Остались на дороге
четверо: незнакомец, все также сидящий на камне, маленькая
Ребекка перед ним, немного поодаль ее мать, ухватившаяся в
изнеможении за ствол смоковницы, и Никодим, не смеющий верить
своему счастью. Тут незнакомец поднялся со своего камня и
что-то сказал Ребекке. Она покачала головой в знак согласия. Он
же, положив руку ей на плечо, сказал ей что-то еще, видно,
одобряющее. Она повернулась и бросилась к матери. Та целовала
ее и прижимала к груди, а Никодим смотрел на них, и, не
таясь, плакал. Смертельная усталость овладела им. Когда же он
чуть пришел в себя, то глянул в ту сторону, где оставался
необыкновенный их спаситель. Но его уже не было. Непонятно, куда
и когда он мог так быстро уйти? Лишь палочка валялась около
большого придорожного камня…

Они пошли обратно в город: впереди Ребекка под руку с матерью,
Никодим позади. На развилке дорог Ребекка повернулась к мужу, и
он поразился ее печальному, изменившемуся лицу. Перед ним
стояла какая-то другая, незнакомая женщина, много повидавшая на
своем веку. Она тихо сказала матери.

– Попрощаемся здесь, мама! Я должна идти в дом к мужу моему.

Та кивнула ей в ответ, и они расстались. Но домой молодые не пошли,
а, взявшись за руки, как некоторое время назад перед их
спасителем, и таясь от жителей городка, поспешили к Круглой
горе. Ее склон прорезал овражек, по которому сбегал веселый,
чистый ручеек. Достигнув небольшой скалы, ручеек отважно прыгал
вниз, образуя небольшой водопад. Место было тенистое, и
этим двоим казалось, что они одни на всем свете. Они выкупались
в прозрачной, холодной воде и, обнявшись, улеглись рядом. В
этот момент нестерпимое желание овладело обоими, и они
слились воедино, забыв про все на свете и, не сдерживаясь,
оглашали окрестность восторженными воплями! Потом вновь лежали
рядом, она положила голову на грудь мужа, а над ними
раскинулось широкое, чистое, темно-синее предвечернее небо. И узнал в
тот час Никодим что такое – полное, настоящее счастье:
чувствовать любимую головку на своем плече, смотреть в чистое,
высокое небо и ждать появления первой вечерней звезды!

Солнце уже почти закатилось за горы, неумолимая жара спала, деревья
еле слышно шептали о своем. И тогда Никодим спросил у жены:

– О чем говорил тебе равви?

– «Женщина, – сказал он мне. – Где твои обвинители? Никто не осудил
тебя?» И я ответила: «Никто, равви». Он улыбнулся и сказал:
«И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». Видишь, слова
как будто простые. Только… все перевернулось во мне…

Вдруг она заплакала.

– Никодим, прости меня… если можешь!

Он крепче обнял ее худенькое плечо.

– И ты, милая, прости меня. За то, что струсил… не защитил… слова не сказал…

Они вернулись домой, но жизнь свою изменить не смогли. Вернее,
Никодим не смог. Ребекка стала другой, она старалась смирить свой
непокорный нрав, была нежна с мужем и почтительна с его
родителями. Они, как прежде, часто приходили к сыну, но скрыть
ненависть к ней уже не старались. Бывало, за вечерней
трапезой госпожа Иоанна, стиснув зубы и ни на кого не глядя,
шипела: «Что ж, теперь, видать, новые времена настали. Законы
можно не чтить, мужу изменять, детей не рожать – глядишь,
найдутся добрые люди, все простят за миловидное личико и стройные
ножки!». Ребекка только ниже опускала голову, смиряя себя,
но пламя в ее душе ждало случая полыхнуть с небывалой силой

Так бежали дни, чередуясь с ночами, и ревность к исчезнувшему
Матфану стала жечь сердце Никодима. Тогда, на дороге казни и
потом, у водопада, он совершенно забыл о сопернике, как о пыли,
что отряхиваешь с сандалий, входя в дом. Теперь же ревность,
подогреваемая словами родителей и шепотками соседей,
закипала в нем черной кровью, и он все больше отдалялся от жены.
Меж тем приближался месяц нисан, а с ним – великий праздник
опресноков. В последнюю неделю перед Пасхой Ребекка вдруг
осунулась и стала весьма беспокойна. Никодим видел, что она
что-то хотела сказать, но он, лелея нанесенную обиду, не
дослушивал ее. Как-то вечером, перед тем, как отойти ко сну, она
приблизила к мужу встревоженное лицо и зашептала:

– Никодим! Один человек, проходя через наш город, сказал мне тайно,
что того учителя… помнишь? – что его поймали… римляне… хотят
казнить! Поспешим в Иерусалим, господин мой!

Но Никодим раздраженно ответил:

– Женщина, видно, мало ты наделала глупостей на своем веку, что
хочешь еще увеличить их! Если того равви схватили власти, а тем
более – римляне, стало быть, он виноват в чем-то очень
серьезном! Посерьезнее, должно быть, чем освобождать неверную
жену от заслуженного наказания! И чем ты полагаешь помочь ему,
коли это так? Ты слышала о каннаимах и сикариях? Ты видела
их тела, распятые вдоль дорог? Их головы, насаженные на
римские копья? Ступай спать и не серди меня больше!

Ребекка молча, очень серьезно, заглянула мужу в глаза. Бессчетно
вспомнит он потом этот взгляд, бродя под жестоким солнцем по
каменистым дорогам Иудеи!

Повернулась лицом к вечеру пятница – преддверие Великой субботы, и
пришли в сыновний дом Рувим и Иоанна. С привычным теперь
почтением встретила их Ребекка, но они и не посмотрели в ее
сторону. Когда же расположились за трапезой, Рувим, не глядя ни
на кого, сказал:

– Слыхали вы? Тот бродяга, о коем болтали, что он – пророк, и чуть
ли не сам сын Божий, тот самый, что невиданной хитростью
заставил нас нарушить закон, заповеданный праотцами, – тут Рувим
грозно взглянул на невестку, – оказался обычным
разбойником, что признано Синедрионом и подтверждено римским
прокуратором. Обманщика сегодня казнили в Иерусалиме, распяв на
столбе, рядом с двумя такими же преступниками, как он. Вот кого
послушались жители Гивы. Обмануть мирных жителей, спасти
блудную девку от заслуженного наказания у него достало сил. Но
Иерусалим не обманешь – себя спасти не смог!

Ребекка побледнела, и глаза у нее сделались круглые от ужаса. Меж
тем на улице потемнело – огромная туча съела солнце, рванул
ветер неожиданной силы, подняв тучи пыли, страшная молния
ударила от неба до земли, и раскатился такой гром, что
сотряслась почва под ногами. Вслед за этим дождь хлынул сплошной
стеной, и все, что было живого вокруг – люди, птицы, звери –
съежились в своих укрытиях, пережидая Гнев Божий. А Ребекка
вдруг встала, оглядела дом и семью, взяла лепешку хлеба,
накинула покрывало на голову, и тихо прошептала: «Прощайте».
Скорым шагом вышла возлюбленная Никодима из дома, и стена ливня
поглотила ее…

Прошли дни великого праздника, Никодим ждал жену, но Ребекка не
возвращалась, а тоска его становилась все нестерпимей. Никодим
старался вновь вызвать ревность, раздражение и злобу против
нее, но теперь все это казалось глупой, детской обидой.
«Вернись, – шептал покинутый, ворочаясь на холодной циновке. –
Пошли весть о себе, дай знак, как найти тебя!». Между тем,
родители его, радуясь избавлению сына, серьезно взялись за
дело. Они стали особо привечать Рахиль, да он и сам замечал, что
нравится ей, и она охотно вошла бы в его дом. Наконец отец
прямо и настойчиво заговорил о свадьбе. Никодим привычно
кивал головой, но теперь он был уже не тот, что еще неделю
назад. Не бывать новой свадьбе – не сможет он жить без
строптивой, непутевой Ребекки. Все вспоминалось ему, как стояли они с
ней тогда, взявшись за руки, перед незнакомцем, сидящем на
придорожном камне. Наконец Никодим решился. Ранним утром,
собрав кое-какой скарб и монеты в дорогу, запряг он в повозку
ослика и отправился в Иерусалим, не зная, что это – всего
лишь начало его тяжкого пути.

Вот мы и приехали к провалу земному, называемому Мертвым морем.
Некогда смешались воды его с проклятым пеплом Содома, и стали
горьки и вязки, как неотмоленный грех. Туристы веселой гурьбой
лезут в странно-плотную воду, лежат на ее поверхности,
раскинув руки, напоминая всплывших утопленников. А что это за
изящная фигурка среди обрюзгших северных тел, обмазанных,
словно черти в аду, черной, лечебной грязью? Это ты, солнечный
лучик в сумерках моей жизни, глоток воды для усталого
путника. Все тебе к лицу, возлюбленная моя – и туника римлянки, и
ниспадающее к ступням свободное платье, подобное тем, что
носили далекие твои праматери на этой земле, и черная глина на
нежной твоей коже, что сделала тебя похожей на ожившую
статуэтку! Издалека, прикрывши черными очками жадные свои глаза,
гляжу я на тебя, не смея лишней улыбкой обеспокоить
ревнивого стража твоего. И так уже слышно, как перешептываются,
видно, как перемигиваются за нашими спинами завистливые
бездельники.

Но бегут, бегут часы, и все дальше на юг – к морю Чермному –
несется, рыча, наш автобус, и я, запертый в его чреве, выхватываю
беспокойным взглядом в потоке машин синий маленький верткий
«Фольксваген», что весело катит по шоссе впереди нашего
сопящего чудища. Вьется серая асфальтовая лента между желтых
холмов, и – знаю – будет солнце днем, и звезды ночью, и будем мы
поодаль друг от друга в толпе, и будем мы единой плотью во
мраке ночном, и будем в садах своих и цветниках ароматных
пасти скот и собирать лилии.

Вот он, курорт ЭЙЛАТ – южная оконечность страны-легенды, начало
разлуки. Отсюда, от ласковых зелено-голубых вод пошел обратный
отсчет – через три дня, прибывши назад, в Иерусалим,
простимся мы с тобой, девчонка-бродяжка. Ты отправишься домой, а я –
в Тель-Авив, где замкнутся за мною воздушные ворота твоей
земли. Но пока – мы вместе, не порвалась еще невидимая чужим
взорам нить. Вместе скрылись мы от соглядатаев, погрузились
на дно морское, в огромный подводный аквариум, и лишь
безмолвные рыбы остановившимися круглыми глазами смотрели на нас
сквозь стекло. А когда вечером в ресторане отеля молодые,
стройноногие, по-волчьи поджарые хлыщи наперебой приглашали
тебя на танец, ревность огненными стрелами жалила сердце мое,
но я не смел лишний раз взглянуть в твою сторону, ибо, как ни
превзошла ты искусство тонкого обмана, но Боря все чуял и
смотрел на меня уже совсем зверем.

Но ночь, защитница влюбленных, пришла, окутала Эйлат, и мы
ускользнули ото всех, укрылись в безлунной черноте берега. Я лежал на
спине, растопленный в огне наслаждения, и тихая волна
лизала мне спину, как ласковая собака. О, ты прекрасна,
возлюбленная моя, глаза твои голубиные, волосы твои, как стадо коз,
сходящих с горы Галаадской, как лента алая губы твои, как
половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя! О, как любезны ласки
твои, сестра моя, невеста, пленила ты сердце мое одним взглядом
очей твоих! Положи меня, как печать, на сердце твое, как
перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь…

Э-э-э, стоп, стоп!… Это, пожалуй, слишком! Никакой смертельной
любви! Еще несколько дней побезумствуем, а потом, в Москве –
останутся милые, со сладкой грустинкой, воспоминания, легкие,
как шлейф от самолета в небе! И все, достаточно! Не печалься,
милая Бекки, спасибо, что пробудила тело для желаний и душу
для творческих порывов, но за дверями аэропорта в Тель-Авиве
тебе места нет! Пусть «папик» Боря понапрасну не
тревожится, я, во всяком случае, тебя у него не заберу!

Ребекка добралась до Иерусалима к вечеру второго дня Пасхи. Попав на
узкие, тесные от многолюдья улицы, она растерялась. Родных
здесь у нее не было, спросить незнакомых людей о судьбе
своего спасителя она не решалась. Лепешку она доела еще утром, и
теперь мучилась от голода и жажды. На одной улочке ей так
ударил в нос запах свежеиспеченного хлеба, что у нее
закружилась голова, и подкосились ноги. В каком-то полусне она
подошла к лавчонке поближе и стала у порога. Пекарь увидел ее,
присмотрелся, потом, поняв что-то, вынес ей большую ароматную
краюху. Пока она, вцепившись обеими руками в краюху, утоляла
голод, он ласково смотрел на нее, улыбался полными,
влажными губами, что-то шептал и несколько раз легонько провел
рукой по ее грудям. Немного насытившись, она поклонилась ему в
благодарность и поспешила отойти, однако подумала: «Вот и не
греши больше! Глядишь, с голоду помрешь!». Но испугавшись
этой мысли, она ускорила шаги.

Улицы города становились все темнее, жители запирались в домах,
тоска камнем ложилась на душу. Видно, муж был прав, когда не
разрешил ей идти в Иерусалим. Что теперь делать? Зачем она тут?
Кого она может спасти? Возвратиться в Гиву тоже невозможно
– там ей сразу припомнят все. Охваченная страхом и
невеселыми мыслями, Ребекка очутилась на окраине города, и по
какой-то дороге, идущей полого вверх, через некоторое время вдруг
вышла к подножию невысокого лысого холма. Небо уже совсем
почернело, ярко сияла луна, и в ее мертвенном свете Ребекка
увидела на вершине три пустых столба с перекладинами наверху.
Вокруг не было ни души, воздух тяжелел душными запахами
ночных цветов, черный купол накрывал молчаливую землю. «А себя
спасти не смог», – пронизало Ребекку, как ударом кнута. Она
повернулась и побежала назад, в город. Сердце тяжело
колотилось, она наугад свернула на одну улицу, потом на другую,
попала в какой-то тупик, вернулась назад, и, поплутав еще
немного, оказалась перед очень красивым, просторным дворцом с
колоннадой по всему периметру. По углам ярко горели факелы,
слышалась чья-то размеренная поступь. У Ребекки от усталости
подкосились ноги, она выбрала место под раскидистой смоковницей
и, свернувшись клубком на земле, горько заплакала. Всю жизнь
ей казалось, что все ее любят, восхищаются ею, но они
только обманывали ее. Обманывал Никодим, клявшийся ей в вечной
любви, а сам, вцепившись в локоть, вместе со всеми волок ее на
казнь. Обманывал Матфан, шептавший на ухо слова, от которых
она таяла, как смола от огня, а когда их застали вместе в
саду, даже не попытался защитить ее, и все кричал: «Она сама
пришла сюда!». Даже мать обманула ее, когда сказала: «Иди,
дочка, в дом к сыну Рувима – там жизнь твоя будет полной и
благочестивой». Но хуже всех обманул ее человек у придорожного
камня. Она так поверила в его чудесную силу, думала, что
вся жизнь ее изменится после встречи с ним, а он оказался
обычным бродягой, преступником, заслужившим позорную,
мучительную казнь. Отчаяние все сильнее схватывало ее за горло, ей
хотелось умереть. Зачем он спас ее? Для того, чтобы она сейчас
вот мучилась – одна на всем свете, никому не нужная,
отверженная, проклятая?

Вдруг Ребекка почувствовала чье-то прикосновение. Она вскочила на
ноги и замерла в испуге. До сих пор она видела римлян лишь
издалека, в те редкие дни, когда приходила с родными в
Иерусалим по торговым дням или на праздники. Теперь перед ней
высился мощный солдат, лицо его наполовину скрывали крылья шлема,
грудь закрывал панцирь с бляхами, руки от локтей и сильные
ноги от колен были голы и блестели в неверном свете факелов.
Он смотрел на нее сверху вниз и что-то, по-видимому,
спрашивал на незнакомом Ребекке языке. Она молчала, не понимая.
Мало-помалу его суровое лицо смягчилось, подобие улыбки
скривило его губы. Он кивнул ей, приглашая следовать за ним…

Наутро, когда солнце выкатилось из-за гор, Ребекка покинула
Иерусалим, держа путь на север. В руке она несла небольшую котомку с
едой, а под покрывалом, на поясе – кожаный мешочек с
несколькими монетами, что дал ей солдат. Все тело ее ныло от
грубых, слишком страстных объятий изголодавшегося римлянина, на
душе было пусто и спокойно. Она подошла к небольшому озеру,
скинула одежду, окунулась в прохладную после ночи воду, потом
поела и прилегла отдохнуть. Закинув руки под голову, она
смотрела в чистую высокую синеву над собой и думала, обращаясь
к кому-то: «Ты сказал: «Ступай и не греши более». Я
поверила тебе, и что же? Как не грешить? Может, лучше с голоду
умереть, или на столбе, как ты? Только, я думаю, грех этот не
больно велик, ты же сам сказал, что не осуждаешь меня. И никто
тогда не осудил меня. И вот я живу, и буду жить, а что
грешить придется, так, значит, такая моя судьба».

Передохнув, набравшись сил, Ребекка пошла дальше. Она давно слышала
о городе на берегу Великого моря, который построил царь Ирод
в угоду римскому правителю. Там вольная, веселая жизнь,
много богатых римлян и иудеев, там она затеряется среди
незнакомых людей и зачеркнет свое прошлое. Раз Господь определил ей
заниматься таким ремеслом, то она и будет им кормиться. Так
она и поступала на своем пути. Она дарила свои ласки и
танцевала под звон бубна, рыбаки расплачивались с ней рыбой,
пастухи жарили для нее мясо, виноградарь протягивал кисти
мясистых сладких ягод. Некоторые предлагали ей остаться с ними
подольше, а то и стать женой, но она нигде не задерживалась, а
упорно шла к своей цели. Наконец оказалась она в Кесарии, и
сразу полюбила этот город. Особенно взволновало ее море –
своим простором, свободой, изменчивым, властным характером.
Здесь, на шумных кривых разноголосых припортовых улочках она
встретилась с Сервилием…

Вот он и наступил – последний день поездки, день прощания,
предвестник разлуки. Завтра Матвей Фролов будет уже в Москве – и
сразу к Екатерине Григорьевне. Рассказать идею, застолбить,
отметиться. Мощная баба. По должности – обычная чиновница, а по
сути – правительница, царица. Когда-то – поговаривали – была
любовницей самого М. Это ли послужило причиной, или она
рождена была повелевать – только многие, в том числе, власть
предержащие, ценили ее общение, не пренебрегали ее советом.
Недаром прозвали ее на студии Екатериной Великой. Умела она
намекнуть, подсказать, как в нужную минуту оказаться в нужном
месте, водила дружбу с продюсерами, режиссерами, актерами
первой, так сказать, лиги. Если удастся ее заинтересовать –
подтолкнет, поставит на нужные рельсы, поэтому так важны ее
советы и покровительство. Все решают связи. Уже не терпится
набрать ее номер телефона – только бы в Москве была. А здешнее
– пора сворачивать. Боря уже просто рычит, только что не
кусается! А этой чертовке – хоть бы хны. Вчера так трогательно
спрашивает: «А ты мне писать будешь? Я тебе дам свой адрес
и е-мейл». Нет, девочка, ты, видно, чего-то не поняла: хоть
и вправду немного грустно расставаться, но – все хорошо в
меру. Да и «лямур де труа» – не про меня. Одно дело –
несколько дней побаловаться, по лезвию походить, но совсем другое –
затягивать игру, письма писать, общаться, не дай бог – с
ответным визитом будет в Москву напрашиваться, а то и задумает
в кинозвезды податься с его помощью. Вот уж, действительно,
не хватало!... Однако, малышка, похоже, и впрямь переживает
– как-то даже побледнела, круги под глазами, несмотря на
загар. Ничего, через недельку все забудет. Туристов кругом
много – и помоложе, и покрасивее московского гостя Матвея
Фролова. Однако сегодня еще впереди целая ночь – а напоследок ведь
все слаще бывает! Да, недаром съездил – обновился,
воспрянул, полон сил и энергии! Что и говорить, молодец, Бекки!

И настала ночь, и разгорелся для двоих костер страсти, а потом
потух, как уголья, и пришло время нежности и последнего сна в
объятиях друг друга. Только вдруг перед рассветом Бекки
проснулась, тяжело дыша, вся в испарине, и вырвавшись из объятий,
соскочила с кровати. Матвей тоже проснулся и напрягся
внутренне. Бекки выхватила из кармана халатика какие-то таблетки,
рванулась в ванную и там стала их судорожно глотать. Матвей
подошел к двери ванной, она, поставив стакан с водой на
умывальник, обернулась к нему. Лицо ее было не розовее простыни,
губы посинели, черные круги обметали глаза. «Наркоманка? –
похолодел Матвей. – Вот влип!». Теперь стали понятны ее
некоторые, казавшиеся ему милыми, странности, не к месту смех,
внезапная бледность, порою судорожная активность, сменявшаяся
усталостью, даже сонливостью. Сейчас она смотрела на него с
какой-то жалкой улыбкой, тяжело, с хрипами, дышала, грудь ее
ходила ходуном. «Что с тобой?», – испуганно спросил Фролов.
Она не ответила, смотрела как-то жалко, как провинившаяся
собачонка. Матвей ужасно занервничал. «Не дай бог, ее начнет
колбасить, придется вызывать горничную, врача, прибежит
Боря, наши все сбегутся», – он даже закрыл глаза, представив
себе весь ужас этой перспективы. Он взял ее за локоть и почти
насильно вывел в коридор, боясь, что там на беду кто-нибудь
окажется. Бекки, опираясь о стену, побрела по коридору,
Матвей наблюдал за ней в щелку, и с облегчением вздохнул только
тогда, когда она скрылась из виду. В эту минуту он не мог
даже понять, что особенного он находил в ней все эти дни –
обычная испорченная девчонка, конечно, складненькая, но если
честно – не очень красивая. Вот что значит творческая фантазия
– напридумывал, сам себя околдовал, и едва не нажил
неприятности на свою седеющую голову. Но чары развеялись, утро
близко, пора укладывать вещи, собираться в путь.

Наступил час отъезда. Их группа уже рассаживалась в автобусе, Матвей
поставил чемодан в багажное отделение и обернулся – Бекки
стояла рядом, бледная, с набрякшими темными мешками под
глазами, с просящей улыбкой на губах. Она протянула ему какую-то
бумажку.

– Мой адрес и почта, – сказала она тихо.

– Да-да, – рассеянно произнес он. «Не хватает еще тут сантиментов на
прощание, поцелуев, слез», – мелькнуло опасение у него в
голове. Он сунул бумажку в карман, протянул ей руку, как на
совещании, последний раз сжал странно холодные пальчики –
звякнула змейка на ее запястье – и полез в автобус. Из окна он
проводил взглядом тоненькую фигурку в шортах, направляющуюся
на автостоянку, и, откидываясь на сидении, подумал: «А где
же Боря? Наверно, ждет в машине». Автобус заурчал и покатился
из ворот отеля. Матвей с облегчением приник к окну и начал,
как это уже сделалось для него привычным, вглядываться в
темный кристалл времени...

(Окончание следует)