Проза

Начало

Продолжение

XII

Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.

Тютчев

Я иду в мастерскую к Эдику Варфоломееву пить водку. Этот метафизический
напиток сближает нас и помогает более радикально подвергать сомнению
установленный миропорядок.

Настроение у меня хорошее. Я подмигиваю небу и, насвистывая что-то
из «Битлз», спешу к коллеге. Для эпохи развитого социализма мы
с Эдиком были пагубно универсальны: регулярно и не всегда умеренно
выпивали, слушали рок-н-ролл и были диссидентами. Во всяком случае,
таковыми себя считали. Выдержана была и подобающая этому статусу
внешняя атрибутика: длинные волосы, потертые американские джинсы
и футболки с надписью на английском языке, типа «I love Led Zeppelin».
Длинные волосы были не просто тогдашней модой, а обозначали характер,
стиль жизни и, пожалуй, мировоззрение. Инакомыслие дружелюбно
соседствовало с отсутствием принципов, ибо основной нашей профессиональной
обязанностью было прославление родной коммунистической партии
и дорогого Леонида Ильича путем изготовления всевозможных лозунгов,
транспарантов и плакатов. Идея и хлеб, как правило, пересекаются
лишь в теории. Правда, однажды Эдик сказал, что он пишет эти призывы
с чувством отвращения порядочного человека, к которому пристает
педераст.

Поводов для визита у меня было два. Второй – тоже приятный. В
мастерскую приняли на работу особу альтернативного пола – «женщину,
приятную во всех отношениях», процитировал классика мой друг в
телефонном разговоре накануне вечером.

Когда звонит Эдик, я внутренне напрягаюсь, и голос мой звучит
с плохо скрываемым безразличием.

– А-а, Репа...

Прозвище это приятель мой получил от изумительной способности
русского человека видеть в самом сокровенном нечто противоположное
и, казалось, совершенно не имеющее отношения к первоначальному
смыслу. Представляясь незнакомым людям, Эдик протягивал руку и
говорил:

– Репин. Почти Илья Ефимович.

Так продолжалось до тех пор, пока кто-то, не расслышав, переспросил:

– Репа?

Так пристает губная помада к белой рубашке – ничем не очистишь.
Вот уже много лет Эдик Варфоломеев – Репа.

Как-то вечером раздался телефонный звонок.

– А-а, Эдик привет...

Моя жена, услышав, что это он, взяла параллельную трубку, чтобы
что-то ему сказать. Дело в том, что раньше Эдик ваял могильные
надгробия – высекал из гранита барельефы усопших граждан и писал
к ним трогательные эпитафии, выжимающие слезу даже у могильщиков.

Только не стой угрюмо,
Голову опустив на грудь.
Легко обо мне подумай...

и так далее, по Цветаевой. Ясное дело, отбою от клиентов не было.
Моя жена решила заказать памятник для умершей матери и хотела
сказать Эдику, чтобы он, насколько я помню, сменил какую-то строчку
в надписи.

– Привет, Василь.

– Слушай, Эдик, тут жена …, – перебиваю я его.

– Понял, буду краток, – продолжает мой друг, имеющий несчастную
привычку всё объяснять. – Я получил деньги за памятник грузину
и... короче, есть «бабки» и я уже снял двух «телок». Давай скорей
ко мне.

– Эдик, тут...

– Скорей!

Вижу, как в изумлении вытягивается лицо супруги, и она на какое-то
время теряет дар речи, ибо до сей минуты была убеждена, что нас
с Репой связывают лишь идеи инакомыслия, рождающиеся, как правило,
за бутылочкой вина.

– Видишь ли, Эдик, я уже взрослый человек. К тому же, у меня семья,
– лицемерно бормочу я и боковым зрением наблюдаю за реакцией жены.

– Василь, может, ты чего не понял? – несколько раздраженным тоном
повторяет мой друг. – Объясняю для более бестолковых: у меня есть
денежка, и я пригласил двух женщин в мастерскую. Дуй быстрее сюда,
– повторил он почти членораздельно.

Никогда не думал, что моя жена знает толк в ненормативной лексике
... С тех пор я всегда опасаюсь, когда звонит Эдик.

В данный момент Репа работает художником-оформителем на продовольственной
базе. Зарплата небольшая, но раз в месяц выдают так называемый
поощрительный паек – пакет с палкой сухой колбасы, двумя пачками
сливочного масла, польской вермишелью и цейлонским чаем. Эдик
чрезвычайно рад: раз в месяц идеальная закуска обеспечена.

В конторе царит громкоголосое, суетливое бесплодие. Сотрудники
с выражением исключительной незаменимости лихорадочно носятся
с бумажками из кабинета в кабинет. С плохо скрываемой фальшью
они стараются – место-то сытное. По цементным ступенькам спускаюсь
в подвал. Мимо меня в тележках, ящиках и коробках возят, носят,
тащат по полу дефицитные продукты: мороженых кур, рыбу, разнообразные
колбасы и консервы, шоколадные конфеты, шампанское. Настоящий
гастрономический бал или, во всяком случае, его генеральная репетиция.
В тусклом освещении катакомб надежно спрятанная под толщей бетона
провизия, предназначенная для трудящихся. Полки же магазинов,
как всегда, пусты. Несправедливая, но очевидная неизбежность эпохи
затхлого социализма.

Наконец, нахожу дверь с надписью «Художник».

– Работаем? – банально вопрошаю коллег по наглядной агитации.

– Гении и женщины не работают, – Репа поднимает голову от унылого
планшета с показателями соцсоревнования, – они творят.

Алла, так звали напарницу Эдика, оказалась довольно-таки упитанной
девицей. С ее полнотой совершенно негармонично уживался маленький
бюст. Смоляные кудряшки обрамляли смуглое лицо, полные губы расплылись
в улыбке, а ореховые глаза радостно говорили: «Ты мой друг, я
рада тебя видеть». Такие люди встречаются один раз в десять лет,
если не реже. Может, единожды в жизни. С ними легко и приятно.
Я заинтересованно и, как мне казалось, незаметно разглядывал Аллу.
Эдик вышел из комнаты и вскоре вернулся с двумя бутылками сухого
вина.

– С утра маленько сухонького...

– И с делами покончено, – перебил я его.

Работа – проклятие для пьющего класса.

– Отсутствие дела – это эстетическая категория, – соглашается
Репа.

Мы не слишком рьяно закусываем, и разговор принимает богемный
оттенок.

– А что Шагал? Какую бы идею художник ни стремился вложить в содержание,
форма все равно остается национальной. – Эдик снова наполняет
стаканы. – При всем своем интеллекте он остается евреем.

– И на каких же критериях ты основываешь свое предположение? –
я пытаюсь найти истину, – его картины изящны, свободолюбивы...
Парящие любовники Шагала – это все мы, летящие за своим счастьем
в синем небе судьбы.

– И мрачны, – перебивает меня Эдик. Он меня словно не слышит.
– Свобода – это всего лишь функция организма, как пописать, –
он извиняющимся жестом прикладывает ладонь к груди и смотрит на
Аллу.

Репа не любит евреев.

– Эх, послушаем-ка лучше музыку, – он включает магнитофон. Звучит
запись Боба Дилана.

– Ну, вот это наш человек. А то Шагал, Шагал.

– Эдик, а знаешь, какая настоящая фамилия Дилана? – Алла задумчиво
вертит стакан в руке. – Циммерман. Гордиться тем, что ты русский,
это всё равно, как гордиться тем, что ты родился в четверг.

Тема исчерпана и разговор плавно, но неизбежно направляется в
любовное русло.

– Любовь – это порождение скуки и здоровья, – Репа закуривает.
– В каждом соитии людей речь должна идти только о беременности.
Вспомни Льва Толстого, он говорил то же самое.

– Особенно в молодые годы, – справедливо уточняет Алла.

Потянувшись за пачкой сигарет, я задел пустые бутылки. Те, жалобно
звякнув, упали на стол.

– Намек понял, – Эдик направляется к двери, – на черный день белого
вина не напасешься.

Еще по одной причине его устраивала работа на продовольственном
складе – в любое время можно было взять спиртное.

Я взглянул на Аллу. В ее глазах было не очень далеко спрятанное
желание дарить ласки и уже почти рядом – вожделение получать их.
Моя рука невольно потянулась к ее плечу, но Алла мягким, как выдох,
жестом отстранила ее.

– Ты будешь потом потрясающе неудобно себя чувствовать. – Она
взяла в свою руку мою ладонь. – Это желание, настоянное на «Рислинге».
– И многообещающе прошептала: – Не спеши.

– Какая-то несправедливость личной жизни, – пробурчал я недовольно,
когда вошел Эдик.

Если могут уживаться вместе торжество и разочарование, то именно
эти чувства были написаны у него на лице.

– Ты что, аванс потерял?

– Хуже. – Он монументально застыл. – Мы потеряли вождя.

– ??

– Леонид Ильич бросил пить и курить одновременно.

Вошедший за Эдиком мужчина лишь невыразительностью лица напоминал
кладовщика. На нем был костюм, в руках он держал кожаную папку.

– Что здесь за Валтасаров пир? – сухо прохрустел он и поморщился
– то ли от музыки, то ли от дыма. – Варфоломеев, привяжите к флагам
черные ленточки и вывесьте их на фасаде здания. – Мужчина снова
поморщился. – И ступайте все домой. – Линия его рта была неподвижна,
как могильная плита.

– Слушаюсь, шеф, – Эдик с почтительной фамильярностью приложил
ладонь к голове, когда тот закрыл за собой дверь.

– Председатель профкома, – запоздало представил он начальника.
– Еврей, – с неразборчивой интонацией добавил Репа и откупорил
бутылку.

Пренебрегая законами гравитации, мы шагаем по улице и горланим
песни. В руках у нас детские флажки с повязанными на них шнурками
ботинок. Либретто нашей песни не отличается подбором цензурных
выражений. Из-за такого кощунства скорбящие граждане шарахаются
от нас, как от грузовика в дождливую погоду. Без преувеличения
можно сказать, что на наше счастье куплеты оказались короткими,
пивная слишком близко, а главное – что на нашем пути не повстречался
милиционер.

Наша страна пока в состоянии империи – и поэтому страшна для всех
– для

соседей, противников, а главное – для своих же граждан.

– Отрицательные эмоции идут лишь на пользу художнику. Смотрите,
даже у работяг стали приличные лица. – Репа сдувает рыхлую пену
с пивной кружки. – Страдания очищают человека.

– Тоже мне аристократ пивных забегаловок, – я почему-то обиделся
за рабочих.

– Что же теперь будет, а, ребята? – примирительно спросила Алла.

– С Василём у тебя роман будет, – пьяно пророчествует Эдик.

– Да нет, я не о том, – смутилась она. – Что с властью в стране
будет?

– У хорошего человека отношения с властью складываются всегда
трудно.

– Ты это о ком? – уточняю я.

– О нас, – скромно ответил Репа, зыбко обвел нетвердой рукой сизых
завсегдатаев и походкой моряка в штормовой ветер побрел из пивной.
Его сильно качнуло. Он предусмотрительно остановился и на прощанье
помахал нам рукой.

Мы лежим на траве и смотрим в полуденное сине-золотое небо. Над
нами склонились ароматные желтые листья яблони, и запах теплой
осени, свободы и горячей земли витает в воздухе.

– Я еще никогда не занималась любовью днем, да еще в яблоневом
саду.

– А в картофельном поле?

Но Алла не обиделась и засмеялась. Она поднялась и надела платье.

– Понимаешь, секс для меня всегда был неким погребальным ритуалом.
Так сказать, началом конца. Все идет закономерно – первый взгляд,
в котором очень много электричества, первые, не всегда тактичные,
намеки. И лишь потом возникает близость. Нет, нет – Алла протестующе
замахала руками, – близость психологическая, интеллектуальная,
духовная. – Она вздохнула. – А физическая близость только все
разрушает. Во всяком случае, это внешняя сторона, извини, физиология.

– А зачем ты разделяешь эти понятия? Мне кажется, любовь возникает,
когда разделение исчезает и появляется гармония.

– Гармонию придумали поэты и философы.

Мне надоедает этот разговор, и я притягиваю Аллу к себе. Снова
платье брошено в траву, только что произнесенные слова кажутся
безнравственными и глупыми, ибо самое удивительное заключается
в обыденном.

Встречались мы с Аллой недолго. Разумеется только в будние дни.
Она допускала мое отдельное от себя существование, зная, что у
меня есть семья. Но лишь несколько месяцев…

XIII

Единственная возможность заставить женщину что-либо сделать, сказать,
что у нее не хватит на это духу.

К. Воннегут

Сегодня день выборов. Большой праздник. В советские времена он
почти приравнивался к Первомаю, или годовщине Октябрьской революции.
Раньше еще говорили – Великой. Выбирают то ли в Верховный совет,
то ли в народные депутаты. Возможно, это одно и то же. Мой друг
Дима говорит, что порядочный человек вряд ли дойдет по иерархической
лестнице политического успеха дальше секретаря райкома, просто
выпадет из обоймы, ибо там нужны подхалимы, взяточники и лицемеры.
Тем не менее, избиратели рьяно рвутся к урнам, обтянутым кумачом,
символу демократии и свободы советского народа. То, что кандидат,
как правило, один, никого не смущает. Обыватель убежден: вычеркни
он номенклатурную единицу – и у того сразу возникнут проблемы
с трудоустройством. Надежда – это наркотик для народа. Вторая
причина повышенной активности избирателей – буфет. По распоряжению
высокого начальства сюда завозятся бутерброды с сухой колбасой,
свежая выпечка, пиво, шоколадные конфеты – все это продукты повышенного
спроса.

Из окон радиорубки звучит бравурная музыка, возле урн застыли
пионеры, в буфете можно выпить пива или рюмку водки. Налицо все
атрибуты праздника. Мы с Димой ответственные за музыкальное сопровождение
выборов. В шесть утра «на радость» жителям ближайших домов из
громкоговорителей раздается гимн Советского Союза. Игнорируя паузы,
следом звучат военные марши, то есть бодрое настроение в воскресную
рань населению обеспечено. Иногда к нам в рубку забегают дежурные,
следящие за порядком, пропустить «для тонуса» рюмочку водки. Все
друг друга хорошо знают, так как жизнедеятельность избирательного
участка обеспечивают служащие одного предприятия.

Ближе к полудню мы уже крутим музыку в исполнении Кобзона, Пугачевой,
Лещенко – постылого монопольного триумвирата советской эстрады.
У всех хорошее настроение, ибо ответственное мероприятие проходит
чинно и по распорядку.

– К четырнадцати часам проголосовало семьдесят четыре процента
избирателей, – докладывает в райком председатель избирательной
комиссии Виктор Дмитриевич Ляповец, в свободное от почетной должности
время – начальник строительного управления, где мы все работаем.
Он всегда старался скрыть свое тугодумие под предлогом занятости
или недомогания.

Ляповец кладет телефонную трубку; лицо его выражает неподдельную
радость. Успешно проведенные выборы дают ему хороший шанс сделать
карьеру.

«Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым!» – с ничем неоправданным
оптимизмом уверяет Кобзон.

– Слушай, Василь, давай «Дип Пёпл» поставим? – после третьей рюмки
предлагает Дима.

Его смелая версия равнозначна предложению, например, Косыгина
(в ту пору председателя Совета Министров) – приходить членам кабинета
на службу в шотландских юбках-килтах. Знаменитая английская рок-группа,
как и многие другие исполнители этого жанра, была запрещена в
СССР цензурой. Но водка и космополитизм берут верх над здравым
смыслом. Спустя минуту урбанизированные окрестности оглашаются
любимыми звуками рока. «Дым над водой» мощно стелется между домами.
Однако триумф авангардной музыки был недолгим.

– Немедленно выключить эту какофонию! – ярости председателя избирательной
комиссии нет предела. Лицо Ляповца иллюстративно покраснело.

Разумеется, проверяющими, которые круглые сутки находятся на избирательном
участке, будет доложено в райком об этом инциденте. Карьера загублена.
И кем?! Какими-то мальчишками...

– Вон отсюда! – вторит ему секретарь парткома Яценко Алла Сергеевна,
брошенная мужем, а, следовательно, злющая, как собака женщина.
– Завтра напишите заявления об увольнении.

Ничего не подозревающая о случившейся неприятности праздничная
улица с радостью принимает нас в свои объятья. Новоиспеченные
безработные с безалаберностью молодости окунаются в городской
шум. Мы бесцельно бродим по микрорайону, лениво заигрываем с девушками,
пьем пиво. На пути встречается здание с вывеской «Пункт проката».
От нечего делать заходим. На пыльных полках теснятся, скорее всего,
никому ненужные сломанные телевизоры, дребезжащие холодильники,
надколотая посуда и другой хлам. Жалкое впечатление производят
утилитарные предметы под инвентарными номерами, не имеющие постоянного
хозяина, лишенные какой бы то ни было любви их обладателей – публичные
телевизоры без ручек настройки, поцарапанные холодильники с грязными
пятнами и вульгарными наклейками на дверцах. Никто и никогда не
скажет о них – «моя пишущая машинка» или «мой магнитофон». Дом
престарелых вещей, так можно назвать пункт проката. Однако подлинным
украшением сего мрачного заведения была его хозяйка. Волосы цвета
осеннего клена ниспадали на плечи. Некую ее полноту скрадывало
темно-синее платье. Она покусывала пухлые губки и, взглянув на
нас большими каштановыми глазами, спросила, едва заметно раздражаясь:

– Вы что-то хотели?

– Видите ли, девушка, – Дима прокашлялся, – мы вот с коллегой
недавно из мест лишения свободы, – он успокаивающим жестом поднял
руки, – нет-нет ... вы не подумайте ничего плохого – мы сидели
всего лишь за браконьерство.

– Егеря убили, – максимально мрачным голосом добавил я.

– Так вот, – продолжал Дима, – хотели бы обзавестись кое-каким
скарбом.

– Он стал загибать пальцы на руке, – телевизор – раз, холодильник
– два...

– Жену – три, – снова перебил я его.

Девушка, наконец, поняв, что мы шутим, рассмеялась.

– У вас смех, как журчание ручейка в весеннем саду, – банальный
мой комплимент отверг все сомнения по поводу нашей заинтересованности
ветхими предметами.

– Если вы замужем, могила будет мрачным ложем мне, – пафосно приложив
руку к груди, продекламировал мой друг. И уже обращаясь ко мне:

– Вот как влюблюсь, обязательно женщина окажется при муже, – он
нарочито громко вздохнул, – но как бы трагически не складывались
обстоятельства, позвольте вам представить, – Дима легонько подтолкнул
меня на авансцену, – знаток пива и прозы жизни э... э... Василий,
э...э...Аксенов.

– Тот самый? – девушка наигранно изумляется.

– Нет, должен вас разочаровать. Сын, всего лишь сын.

– Но все равно польщена, – она улыбается.

Скорее всего, ей скучно находиться среди старых вещей, и она рада
незначительному событию, несколько развеявшему ее вынужденное
профессиональное одиночество.

Вошедшая в помещение старушка прерывает наш шутливо-бестолковый
разговор.

– Скажите, стиральная машина у вас есть?

– Бабушка, а ты деда своего к синему морю пошли, пусть он у золотой
рыбки попросит, – советует Дима.

– Нету деда, милок, уж семь лет как помер, – старушка подслеповато
щурится на портрет Брежнева и неторопливо крестится.

Люблю вставать спозаранку, когда земля радуется утру и серое небо
начинает стремительно светлеть. Надеваю спортивный костюм и, не
спеша, бегу к реке. Легкие решительно вбирают в себя утренний
воздух с чудным запахом цветущих деревьев и трав. Узкая тропинка
разделяет по диагонали небольшой лес, расположенный почти сразу
за микрорайоном Гидростроителей. Ранний моцион освежает тело после
вчерашних возлияний, и оно благодарно звенит каждой своей клеточкой.
«Неловко вчера получилось, после Димкиной шутки. Надо бы зайти,
извиниться», – подумал я, проходя мимо пункта проката.

– Мой отец прислал два билета на концерт югославской эстрады,
– я кладу розу на стол девушки. – Меня, правда, зовут Василием.

– Людмила, – она улыбается и, взяв розу, подносит ее к лицу. Обида,
сдаваясь, доживает на ее губах.

Удивительную закономерность обнаруживаю я в отношениях с женщинами.
Гаснут яркие языки пламени очередного романа, и вдруг появляется
N, скорее всего, под влиянием закона сохранения рода человеческого,
и чувства мои сворачивают на боковую, заросшую, но удивительно
знакомую тропинку. Невзирая на предыдущие разочарования, человек
влюбляется с необыкновенным упорством. Самое плохое в любви –
это то, что она проходит, самое хорошее – что возрождается вновь
и вновь, словно семя, брошенное в благодатную почву женского очарования.
Взметнется волна любви и счастья, но, подержавшись какое-то время
на гребне взаимного обожания, вдруг начинает спадать. А на смену
ей катит другая, на первый взгляд, еще более высокая, чем предыдущая.

Перспектива улицы мчится мне навстречу. Над дорогой нависли ветки
деревьев и причудливо – в форме разноцветного шара – преломляются
в свете неона. Я еду на первое свидание с Людмилой. Сейчас вся
жизнь сконцентрировалась только на одном – меня ждет красивая
женщина, тоже на что-то надеющаяся, о чем-то мечтающая. Она наденет
свои лучшие наряды, будет пахнуть дорогими духами – и все это
для меня. Счастье подходит почти вплотную, и я чувствую его прерывистое
дыхание, полной грудью вдыхаю аромат самой жизни.

Югославская эстрада – выражаясь современным языком, самое «крутое»,
что мог предложить почтенной публике Госконцерт. С регулярностью
восхода солнца страну посещали артисты дружественного нам соцлагеря:
Карел Готт, Бисер Киров, Марыля Родович, Радмила Караклаич и прочая
дребедень. Вкупе с вышеупомянутыми доморощенными «звездами,» эти
эстрадные корифеи клепали «лохов», в первую очередь сами ими же
и являлись, распираемые значимостью воображаемого таланта, так
горячо любимые лишенной хоть маленькой толики интеллекта публикой.
Презирал я их настолько глубоко, что оставался спокоен и снисходителен.
«Великие» уже исполнители стали тем, чем они сейчас и являются:
неувядающие кумиры стареющих домохозяек, бульдозеристов-трезвенников
и бестолковых ПТУ-шников.

Чтобы понять, куда я попал, мне хватило одного куплета, исполненного
каким-то слащавым хорватом. Остальное время я посвятил занятию
более увлекательному – искоса любовался своей спутницей, чем приводил
ее в состояние крайнего смущения. Пойти в антракте в буфет Люда
отказалась. Наверное, зря. Старожилы филармонии, скорее всего,
помнят, как в начале второго отделения на концерте артистов югославской
эстрады по барьеру, разделяющему первый ярус и партер, шествовал
молодой человек. Он неистово размахивал пиджаком и, перекрикивая
артистов почти дружественной страны, орал:

– Да здравствует советско-югославская дружба!

Этим человеком, разумеется, был я. Шалопайским поступком я вбил
последний гвоздь в гроб своей репутации нормального человека.

Заплатив штраф, я вышел из отделения милиции. Ярко светило солнце,
весело щебетали птицы. Ночь, проведенная в «обезьяннике» показалась
вечностью.

Люда после этого случая не хотела даже смотреть на меня.

– Я готова была сквозь землю провалиться. Ведь ты успел подойти
ко мне и предложил завершить «прослушивание» этой непотребной
акции, – говорила она мне уже потом. – И только после этого тебя...
– Она выразительно развела руками, подыскивая нужное слово, –
взяли.

Вряд ли за кем мне приходилось так изысканно-авантюрно ухаживать.
Я ей дал, по моему мнению, очень ласковое прозвище: Рыжик, и теперь
называл только так. Люда была действительно замужем, но муж уже
довольно-таки длительное время пребывал в местах не столь отдаленных.
Этот факт меня не очень деморализовал, ибо женщина, принадлежащая
другому мужчине, всегда почему-то вызывает повышенный интерес:
зов предков, отзывающийся эхом в нашем подсознании. Вопрос заключается
лишь в терминологии.

Люда никак не хотела прощать мне выходку на концерте. Но я был
в искреннем недоумении – какой пустяк! Попасть в «выпрямитель»
– дело обычное для художника.

Получив отказ (в любой сфере жизнедеятельности), одни люди, наклонив
голову, удаляются. Другие – их, к сожалению, большинство, – упрямо
идут к своей цели с настойчивостью мотылька, порхающего подле
пламени свечи, забывая о том, что цель, как правило, достигается,
и, опалив крылья, падают ниц возле той самой свечи. Третьи же,
достаточно убедительно заявив о себе, применяют тактику выжидания.

Ночью я лазал на крышу девятиэтажки, где жила Людмила, и на веревке
опускал букетик цветов к окну ее спальни. Писал пламенные письма,
способные растрогать, пожалуй, и монахиню. По утрам встречал ее
возле пункта проката и делал не менее пламенные признания, которым
верил уже и сам. И вдруг неожиданно исчез.

Через неделю Дима принес мне от нее записку.

– Возлюби Господа и жену ближнего своего всем сердцем своим.

– Не кощунствуй. Где ты ее видел?

– Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вдохновение. Я им
обладаю.– Дима закурил. – Василий, я видел глаза твоего Рыжика.
Это глаза влюбленной женщины. – Он сел на стул. – Что ты с нею
сделал?

– Я сказал ей, что если мы перестаем делать глупости, значит,
мы состарились.

– Так это ж беспроигрышный вариант, в особенности, если женщине
за тридцать.

Но я Димку уже не слушал. В записке было написано, что сегодня
вечером меня ждут в гости.

Люда спит. Одну руку она подложила под голову, вторая покоится
вдоль тела. Нагота ее целомудренна и подобна спящей Венере. Красота
женщины во сне поэтична, непорочна. Красота – это не свойство,
это предмет, она быстротечна и бывает святой или порочной. Красота
притягательна и у неё есть цена – и на Джаконду, и на куртизанку.
Лишь огненные волосы Люды, хаотично разбросанные по подушке, темные
круги под глазами да капельки пота, выступившие на разгоряченном
лице, выдают совсем недавно умершую страсть. И если она истинна
– ее невозможно пересказать.

Испуг замужней женщины и жгучее любопытство просто женщины, впервые
раздваивали жизнь Люды настолько остро. Моя любовь и преданность
льстили ей, но и повергали в отчаяние. Она охотно тонула в любовном
омуте, и не было сил сопротивляться гибельной неизбежности предстоящей
развязки.

Люда красива, со вкусом одевается, она хорошая хозяйка, и была
бы, скорее всего, хорошей женой. А, собственно, почему была бы?
Люда – чья-то жена. Я люблю с ней ходить на концерты, в театр.
Она очень внимательно, во всяком случае, создается такое впечатление,
слушает мое мнение по поводу прочитанной книги, просмотренного
кинофильма, новой пластинки, но никогда не имеет собственного,
всегда отвечая однозначно: «я об этом не думала». Полагаю, Люда
предпочла бы приготовить обед на двадцать человек, нежели второй
раз посмотреть «Сталкер» Тарковского, ибо после первого просмотра
этого фильма она имела вид человека, только что посетившего смертельно
больную тетушку. Я приходил в уныние от ее духовной несостоятельности,
как от своей собственной. Напрасно я хотел выяснить, любит ли
она Набокова. Нет, не любит. Действительное ее отношение к нему
– жуткая тоска. А мне хотелось делить с ней не только постель,
но и мои пристрастия в музыке, кино, литературе. Поэтому скоро
наши свидания стали ограничиваться пределами спальни. Как известно,
интеллектуальное неравенство вряд ли способствует любви, и встречи
наши становились все реже. Время от времени один из нас ощущал
острый приступ романтизма и неожиданно заявлял о себе, но это
были лишь эпизоды, после которых чувствовалось – конец неотвратим.

XIV

 Вонзите штопор В упругость пробки, И сразу женщины Не станут 
  робки. 

А Белый

Я руками мну глину, податливую, как женщина, вязкую, как молодое
тесто, волшебный материал, которого не гнушался и сам Создатель.
Еще вчера она была грязью в сыром овраге за огородом, охристыми
комьями земли, сырьем, пригодным лишь для кирпичного завода и
некогда для печника. Пройдя через руки мастера и пламя печи, глина
завтра станет кувшином, горшком, чашей. Готов поспорить о пальме
первенства с представителями, конечно, второй древнейшей профессии,
чье же ремесло старше. Желто-серые глиняные горшки, рядами выставленные
на полках, светлеют и становятся похожими на хлеба, готовые к
выпечке.

Монотонный гул огня нарушается звоном колокольчика, потревоженного
отворяемой дверью. С вошедшими в мастерскую друзьями, Эдиком и
Димой, я разделяю множество страстей, интересов и убеждений. Эдику
всегда есть что рассказать. И сегодня, скорее всего, спастись
от этого не удастся. Рдеющий нос выдает в нем человека с необычайной
судьбой и богатым духовным миром. Сегодня Репа с похмелья и, к
счастью, не словоохотлив. Он садится на стул и, закурив, cпрашивает:

– Кто из вас может определить, как далеко простираются мои желания?.

– Можно догадаться, чего ты хочешь, – глядя в его тоскливые глаза,
предполагаю я.

– Это весьма частное определение, – он тушит окурок о край пепельницы,
– мы можем неплохо заработать.

– Что-то новое открывается в тебе, – зная нелюбовь моего товарища
к физическому труду, отвечаю я.

– Мы нашли шабашку по твоей части, горшечник, – вступает в разговор
Дима. – Он материалист и практик, его доводы в принятии какого-либо
решения всегда являются определяющими. – Репа, объясни, – обращается
он к Эдику.

Сегодня, учитывая краплачный цвет лица Репы, это прозвище как
нельзя лучше подходит к нашему приятелю.

– Зашли мы утром в кафешку пивка выпить, а там табличка – как
приговор: «Пива нет». Димка сразу пригорюнился, стал еще больше
похож на еврея.

– Евреями не рождаются, ими становятся, – беззлобно огрызается
Дима.

– Ну я, разумеется, сразу к Любанечке, – продолжает Эдик, – Люба,
так, мол, и так, спаси душу праведную от внутреннего пожара.

Следует отметить, что кафе «Чайка» было единственным в промышленном
районе города и обладало монополией на продажу янтарного напитка.
Кроме того, там можно было из-под полы взять чего-нибудь и покрепче.

– Пиво – это самообман, – с убежденностью проповедника любит повторять
Эдик. – Пиво без водки – деньги на ветер.

За прилавком стоит Любочка – стройная блондинка лет тридцати.
Белый колпак на голове почти не портит ее миловидное личико; нижняя
часть тела, увы, сокрыта от многочисленных наблюдателей стойкой
прилавка.

Контингент кафе исключительно мужской: кругом промышленные предприятия.
На некоторых работают так называемые «химики» – условно осужденные,
с обязательной отработкой на стройках народного хозяйства. Среди
них имеются и убийцы, и насильники. Завсегдатаи сего заведения
люди, мягко говоря, сложные и, как правило, одиозные. Любое неосторожное
слово, а порой и неправильно понятый взгляд, могут вызвать конфликт.
Над сборищем уголовных элементов и просто желающих выпить возвышается
Любочка. Не только в буквальном смысле, – ее рабочее место находится
на возвышении, – эта хрупкая женщина обеспечивает порядок в кафе.
Она не только наблюдает за внутренней жизнью заведения, но и зачастую
вмешивается в нее, иногда полностью меняя ход тех или иных событий.

– Мальчики, что за шум?! – ее звонкий голос пресекает очередную
свару, – вы хотите, чтобы нас закрыли?

Эти магические слова прекращают любую ссору. Во всяком случае,
переносят ее на улицу. Время от времени в «Чайку» наведывается
участковый. Любочка препровождает его в подсобку и быстренько
накрывает на стол.

– Что, хозяйка, опять вчера, говорят, драка была? – он притворно
строго хмурит брови и поправляет фуражку.– Витрину вот разбили...

– Да что вы, Иван Иваныч! – Люба проворно наполняет рюмку коньяком,
– водитель «Камаза» разворачивался и трубами окно зацепил.

Через полчаса участковый с довольным лицом удаляется восвояси,
а заждавшиеся посетители цедят вслед:

– У-у, ментовская рожа...

С Любой никто не спорил – она пользовалась непререкаемым авторитетом.
Да и в преступном мире не принято конфликтовать с женщиной – мол,
что с нее взять? Все знали, что она чуть-чуть не доливает, но
великодушно прощали: «Надо же бабе маленько заработать…»

О ее личной жизни знали немногие: была замужем, но недолго, затем
встречалась с каким-то «химиком». Почти все говорили ей незатейливые
комплименты, но преступившим незримый барьер Люба давала решительный
отпор.

Эдик подошел к крану, нагнулся над раковиной и, попив воды, продолжил:

– Любочка, может, у тебя пара бутылочек пива куда-то закатилась?

– Вот вы, мальчики, мне как раз и нужны, – она достала из-под
прилавка две бутылки пива и, открыв их, придвинула к нам.

– Слышала, что вы вроде художники?

– Как это – вроде? Мало того, что дипломированные, так еще и талантливые,
– отхлебнув пива, расхорохорился Эдик.

– И тут Репу понесло, – вмешался в рассказ Дима. – Если б не художники,
то мир превратился бы в заурядный конвейер и ... но Люба не позволила
ему дать полную оценку роли изобразительного искусства в мировой
истории.

– Ребята, – взмолился я, – можно короче? А то сейчас вы начнете
рассказывать о необходимости мелиорации земель Восточного Казахстана.

– Кстати, один мой знакомый казах говорил, что... – Эдика все-таки
настиг приступ словесного недержания. Как, всё-таки, часто нам
сообщают сведения, без которых мы бы прекрасно обошлись.

– Панно она керамическое хочет себе в ванную, – улыбнувшись скептической
улыбкой посвященного, наконец-то резюмировал повествование Дима.

Как живут наши простые торговцы пивом, мы смогли убедиться в Любиной
квартире. Стенка из орехового дерева во всю длину комнаты, набор
мягкой мебели, импортный телевизор, стереосистема, а главное –
стеклянный столик на колесах со всевозможными напитками – вот
полный комплект утилитарного «совкового» процветания. Меня поразило
полное отсутствие книг в квартире.

– Женщина должна быть глупой, красивой и чистоплотной, – прочел
мои мысли Эдик.

В доме действительно были чистота и порядок.

Не мудрствуя лукаво, мы решили на панно изобразить морскую фауну.
Сделав замеры, зашептались о цене.

– Давай заломим конкретно, – у Репы блестят глаза, – пассажирка-то
наша «запыжованная».

– Да, пожалуй, – соглашается Дима, обводя взглядом обстановку
в квартире.

– Подмастерья, вы не правы. Одинокая женщина не располагает такими
средствами, – шучу я и называю вполне умеренную сумму.

Недовольный ропот друзей прерывает голос хозяйки.

– Мальчики, идите-ка сюда.

На кухне нас ожидает накрытый стол с двумя бутылками водки посредине.

Любочка не уступает нам по количеству выпитого. Эдик добросовестно
выполняет свои обязанности едока – он живет один и редко балует
свой желудок домашней пищей. Дима копается в пластинках, тщетно
пытаясь найти что-либо из рока.

– Ну, и сколько с меня за работу? – интересуется Люба. Называю
сумму. Прищурив глаза, она что-то считает в уме.

– Это получается за один квадратный метр... Я думала, будет дороже.

Эдик вздыхает и наполняет рюмки.

– Как тебе удается так быстро в уме посчитать? – удивляется Дима.

– А-а, ерунда, – Люба отщипывает виноградинку и кидает ее в рот.
– Когда у соседей дочка не может решить задачку, они приходят
ко мне. Из трубы А в трубу В за час вылилось столько-то воды.
Спрашивается, сколько воды выльется ...– зачем мне эта вода? –
она в восхищении от своей идеи, – зачем мне вода? Я все перевожу
в денежку! Один гражданин одолжил другому гражданину столько-то
денег, на такое-то время, с такими-то процентами. – Так, наверное,
ликовал Архимед, получив по башке яблоком, – Четыре минуты, и
задача готова, – она смотрит на нас глазами триумфатора.

Мы пьем за Любины математические способности. На столе появляются
еще две бутылки водки. Дима смотрит на них мутно и испуганно.
Мы по очереди танцуем с хозяйкой медленный танец. Я пытаюсь себя
поставить на ее место: вот если бы меня так приглашали три женщины,
что бы я сделал? Остатками ума предполагаю, что выбрал бы одну
из них. Скорее всего, Люба так и поступила.

Ветер колышет полупрозрачное опадание незнакомых штор. Розовый
свет ровно и уверенно проникает сквозь открытые окна. На потолке
люстра, которую я вижу впервые. Говорят, что будущее начинается
с пробуждения. Я совершенно не представляю, каким оно будет у
меня сегодня. Оглядываюсь по сторонам, пытаясь, что-либо вспомнить.
Чужая спальня, чужие запахи. Где я? Мой взгляд мечется по комнате,
скользя по незнакомым предметам, и не находит их привычного расположения.
Чертовски болит голова... Почему я без одежды? На моих джинсах,
лежащих на стуле, записка.

«Доброе утро. Пиво в холодильнике. Ключи отдай в одиннадцатую
квартиру. Люба».

Я испытываю приступ легкого недоумения.

– Ну, как? – в вопросе Эдика звучат меркантильные нотки.

– Не помню, – отмахнулся я. Впрочем, это было сущей правдой.

В жутковатой глубине кобальта порхают прозрачные медузы, меж косых
нитей водорослей, устремившихся к поверхности, резвятся диковинные
разноцветные рыбки, на камнях величаво застыла лиловая морская
звезда. Панно, еще горячее после обжига, распростерлось на полу
мастерской. Остывая, глазурь чуть потрескивает, и кажется, что
это гладкие морские камешки шуршат от набежавшей волны.

– Ой! – Люба отдергивает руку от раскаленной глины. – Красиво,
– резюмирует она нашу работу. – А где твои друзья?

Я неуверенно пожал плечами. – Бог его знает, где их носит. – Работа
сделана, можно и отдохнуть.

Люба неторопливо ходит по мастерской, рассматривая замершие скульптуры,
напольные вазы, незатейливые горшки.

– Интересно тут у тебя, – она подходит вплотную и нервно теребит
пуговицу на моей рубашке. – Ты почему больше не пришел ко мне?
– Ее серые глаза многообещающе искрятся.

Я смахиваю со стола какие-то журналы и усаживаю на него Любу.
Лицо ее зарделось счастливой улыбкой взаимопонимания. Биологические
процессы в нашем теле всегда опережают нравственные. Рука моя
скользит по шелковой кофточке, затем находит Любину ногу и уже
ничто не сможет остановить нас. Все-таки стол – эргономично правильно
разработанная мебель, особенно его высота.

Во мне еще теплилось ощущение радости и нежности, но уже интересовали
события и вещи не связанные с гостьей – шум за окном, газета на
столе, почесывание кота, и надо отдать ей должное: она это почувствовала.

– Приходи сегодня вечером, – Люба помахала мне рукой, – только
не пей так много.

В постели Люба виртуозна и изобретательна: это хорошо налаженная
природой и отрегулированная богатым личным опытом сексуальная
машина. Отдавалась она с непоколебимой преданностью этому занятию.
В ее скромном лингвистическом арсенале нет слова «хватит». Мужчины!
Будьте осторожны в своих желаниях – они, как правило, сбываются.
Изможденный и расплющенный, я лежу на кровати. В теле моем отсутствуют
любые побуждения, даже мысли обходят стороной. Становится пусто
и скучно: куда девалась недавняя радость и умиление. Люба смотрит
в потолок плавающим взглядом – она довольна. В мою протянутую
руку хозяйка вставляет рюмку коньяку, и я выпиваю ее. Мир обретает
кое-какие очертания и смысл. Закурив, я начинаю разглагольствовать
о монополии одной женщины на свободу и физическое состояние одного
мужчины – то есть меня. Но Люба понимает намек так, чтобы только
насторожиться, но не настолько, чтобы понять его. Она перебирает
мои слипшиеся в любовном поту волосы и, как ей, видимо, кажется,
ласково шепчет:

– Что ты еще хочешь?

Как раз в то время я начинал писать, но скромные литературные
потуги не зависели от отсутствия вдохновения. Банальная нехватка
времени, которое я щедро раздаривал женщинам, друзьям, частым
застольям, по моему глубокому убеждению, была единственной причиной,
оставившей изящную словесность без должного внимания. В эту вопиющую
несправедливость я как-то посвятил Любу. На следующий день возле
окна появился новый письменный стол, на котором сияла непорочной
белизной пачка бумаги.

– Твори, – глаза ее сверкают от счастья, – бери отпуск и пиши.
Я целый день на работе и никто не будет тебе мешать.

Но лишь много лет спустя станет очевидным, что только когда тебе
мешают, ты можешь написать нечто стоящее, ибо стерильность антилитературна.

Необыкновенно трогательно Люба притворялась, что любит меня, хотя,
что может быть правдивей секса? Два тела танцуют, поют, обнимаются
– это прекрасная симфония – нет нужды думать о реальности. Я не
рассчитываю, что ханжи поймут меня, ибо понимаю их непонимание.

«А почему бы и нет? Попробую писать в покое и тишине», – подумал
я, и уже утром лакированная столешница приятно холодила руки.
«Заменяет ли разврат любовь? – размышлял я перед чистым листом
бумаги. – Несомненно, нет. Но что же побуждает нас ложиться в
постель с едва приглянувшейся особью альтернативного пола? Похоть?
Распущенность? Инстинкт?» Я взял карандаш и, повертев его в руках,
бросил на стол. Открыл холодильник и выпил рюмку водки. Затем,
сев в кресло, продолжил свои размышления. Из песни слов не выкинешь,
но можно выкинуть песню, то есть не заниматься сексом без любви.
Такая нравственная позиция не каждому по зубам. Сознание мое,
перегруженное столь пуританскими мыслями, вновь устремилось к
холодильнику. Да, секс – это действо, на которое уходит очень
мало времени, но создающее большие проблемы.

Звонок в дверь оправдал мои самые радужные предположения: это
были мои друзья. Когда пришла с работы Люба, полемика наша достигла
апогея.

– Когда секс потеряет свое значение, это будет великий день в
твоей жизни, – Эдик, жестикулируя, ходит по комнате.

– Как гора с плеч, – посмеивается Дима.

– Все усилия здесь направлены на то, – я обвожу комнату рукой,
– чтобы секс мне наскучил, – задетая бутылка падает на стол.

– Не помешаю? – тема явно заинтересовала хозяйку.

– Это мы о футболе, – Эдик наполняет рюмки.

– Понимаю, – Люба выглядит несколько озадаченной. Никогда я не
видел у нее такого лица, – во всяком случае, из-за меня, – и мне
это понравилось.

Уже неделю продолжается моя творческая командировка в квартире
у Любы. Все идет своим чередом: днем с рюмкой в руке я хожу вокруг
письменного стола, затем в монументальной позе сажусь в кресло,
проникаясь нешуточными замыслами ... и засыпаю до Любиного прихода.
Алкоголь – серьезная тема. Видимо, более обширная, чем литература.
Во всяком случае, пьянство подготовило меня к критике – когда
ты выпиваешь полтора литра водки за ночь, то сокрушительные статьи
местных хулителей словесности мало чем тебя могут напугать.

Ночью продолжается оголтелый секс, впрочем, я уже не особо разделял
временные субстанции. Мое сомнамбулическое бытие, при котором
вымысел становится реальным и дееспособным, а фантасмагорические,
невероятные переживания вполне закономерны по своей сути, но никоим
образом не желающие селиться на бумаге. Вдруг нашедшее облегчение
привело меня на балкон, и я ясно ощутил, что хочу лишь одного
– шагнуть вниз с высоты восьмого этажа. Движимые логикой запутавшегося
человека, мы зачастую меняем наши планы и маршруты, а порой и
попутчиков. Семидневный груз пороков тянул меня к земле, и не
было даже времени спуститься на лифте. Запой. Из него тоже можно
что-то извлечь. Севшая на перила балкона синичка стряхнула с меня
оцепенение, и я бросился к двери.

XV

Я потратил столько лет на женщину, которая никогда не была в моем
вкусе.

Ж. П. Сартр

У меня болит зуб. Если его не лечить, то пройдет за семь дней.
Если прибегнуть к народным средствам – мучения отступят через
неделю – сам проверял. Что я только не предпринимал: травами полоскал,
старое сало прикладывал, дольку чеснока к запястью мостил – ничто
не помогало, а к стоматологу идти страшновато. Знакомые врачи
говорят, что соматические заболевания разгружают психику. Но только
не зуб. Друзья сочувственно крутятся вокруг меня и дают всевозможные
советы.

– Ты влей в голову бутылочку водки, и все пройдет, – советует
Эдик. – Это убьет нерв.

– Кому влить? – стону я, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.

– Себе, конечно, хотя б и я не отказался.

– Это убьет не только нерв, но и его самого, – справедливо предполагает
Дима.

Следует добавить, что мы, как говорится, немного выпивали, а посему
убеждены: боль физическую, равно как и боль душевную, можно вылечить
водкой.

– Впрочем, ему и полбутылки хватит, – Репа находит выход из положения.
Это Соломоново решение нравится всем, и его автор отправляется
в магазин. Вскоре поллитровка оказалась выпитой, друзья мои обсуждают
перипетии футбольного матча, а я, трезвый до неприличия, с тоскливой
обреченностью тяжелобольного меряю шагами комнату.

– Надо взять еще одну, – Эдик смотрит на меня с безграничной жалостью
и с утиной грацией продвигается к двери. После очередной бутылки
остатками разума я понимаю, что все-таки придется обратиться к
стоматологу. В пивной, куда мы попали вместо врача, по только
нам понятной траектории, обнаружился Булат. В этом человек, татарине
по национальности, сочетались интеллект, цинизм и вожделение к
спиртным напиткам – гремучая смесь, способная в беседе, споре,
неординарной ситуации уничтожить оппонента. Он до такой степени
не любил человечество, что даже никогда не бил людей, хотя и был
первоклассным боксером. Булат их убивал. Словом.

Сегодня он навеселе. Опьянение, по своей сути, безлико и космополитично,
и Булат отличался от нас тем, что в руках держал большущий арбуз.

– Куда овощ несешь, татарин? – Эдик забыл, с кем имеет дело.

В глазах Булата сверкнули вишневые блики.

– Запомни, Репа, самый дешевый сорт гордости – национальная гордость.
– Он опустил арбуз на землю. – Ты был под моим игом триста лет.

– Я?! – Эдик, преисполненный невыразимого достоинства, в изумлении
упер руки в бока. Его пьяно качнуло.

– Твой отец или дед, какая, в сущности, разница? – Булат строго
контролирует свое негодование.

– А как мы вам потом дали, – не унимается Репа, уже пытаясь показать,
как это происходило.

Обитатели пивной заинтересованно посматривают в нашу сторону,
ожидая продолжения Куликовской битвы.

– Вот Ваську ведем в больницу, – дипломатично вмешался в разгорающийся
конфликт Дима. – Зуб у него болит.

– Боль – это песнь жизни, – буркнул Булат, но, взглянув в мою
сторону, примирительно добавил: – Болит, значит, живешь. – И окончательно
успокоившись, сказал:

– Я знаю один прекрасный рецепт от зубной боли, – он поднял арбуз
и, вынув из кармана перочинный ножик, срезал его верхушку. – Сюда,
– Булат торжественно ткнул пальцем в мякоть, – надо вылить бутылку
водки и все это скушать, – с видом знатока знахарских снадобий
он осмотрел присутствующих.

Рецепт заинтересовал Эдика. Я понял, что необходимо идти в поликлинику.
Двигаться было трудно, но стоять еще труднее.

Во всех больницах пахнет одинаково – лекарствами и обреченностью,
но наш запах оказался доминирующим над вековой традицией. Мы триумфально
двигались по коридору. В холле жертвенно трепетали ожидающие приема
собратья по несчастью. Я поглядывал на окружающих с тоскливым
удовлетворением – не один я такой горемыка. Дима уговорил Булата
не портить арбуз, и он нес его, словно на заклание. Увидев лица
несчастных, он стал отрезать доли и раздавать окружающим. Естественно,
тем было не до деликатесов, и они отрицательно мотали головами.
Булату же хотелось выполнить роль милосердца до конца, и наш друг
с восточным упорством обходил всех страждущих. Вдруг он остановился
и замер с протянутой скибкой злополучного арбуза. Перед ним сидела
девушка с длинными черными волосами и, опустив голову, держалась
за щеку. Булат что-то ей сказал. Лингвистические конструкции его
речи были далеки от совершенства. Девушка подняла голову и слегка
улыбнулась. Невероятно, но перед нами сидела модель испанского
художника Гойи – Маха, – правда одетая, – с такой поразительной
схожестью, что у меня перестал болеть зуб.

Наши кресла в кабинете врача оказались рядом, и мы ободряюще кивнули
друг другу. Врач укоризненно говорил мне что-то насчет спиртного,
но я, остервенело сжав рукоятки кресла, ничего не понимал от страха.

Из коридора доносились отголоски спора главного врача и Булата.

– В России лекарь всегда больше, чем медик, и роль сострадания
находится далеко не на задворках врачевания, – слышался баритон
последнего. Он назвал доктора коллегой, и вскоре голоса смолкли.

Я первым вышел из кабинета и решил дождаться девушку. Друзья мои
уже ушли.

– Вы всегда такие веселые? – поинтересовалась она, все еще держась
за щеку.

– Я, наверное, был сегодня единственным, не проронившим ни слова.
Да и лицо мое назвать жизнерадостным вряд ли кто решится.

От боли и страха опьянение мое улетучилось. Настроение было скверным.
Ее звали Сашей Крольченковой. Она оказалась художницей, и я понял
– знакомство не окажется банальным. Несколько часов мы гуляли
по улицам, и выяснилось, что у нас немало общего. Как возникает
продолжение знакомства? Совместные интересы, интеллект и темперамент
– три кита, на которых в большинстве случаев возвышается ее Величество
Любовь. Она заставляет людей со страстью отказываться от собственной
свободы, подменяя ее романтическими рекомендациями. Это как в
искусстве... Кто ты? Картина, художник или кисть? Когда они соединяются
в единое целое, возникает творчество. Мы с Сашей читаем одни и
те же книги, любим театр, а фильмы Тарковского, Феллини, Антониони
смотрели по несколько раз. Есть встречи, которые совершенно отбивают
охоту заводить новые знакомства и уж тем более – очередной роман.
Несколько месяцев наши отношения были платоническими и – удивительно,
– нас это устраивало, и никто не настаивал на продолжении. Однажды
Саша пригласила меня на ужин. Накрытый стол венчала зажженная
свеча – символ физической любви...

Ее волосы черным шелком взмывают надо мной, руки неистово сжимают
мои плечи, она в страсти закусывает губы, тело обнаженной Махи
соприкасается с моим; остается одна ночь, и больше ничего... Вскоре
проваливается в Абсолют и она. Возвращение в жизнь удивительно
и ярко, ибо рядом картины, любимые книги и она.

Вскоре мы с Сашей стали жить вместе, и пребывание рядом приносило
одни радости. К нам иногда приходили мои друзья Эдик и Дима, но
они поняли, что у меня сейчас совсем другая жизнь, и стали появляться
все реже и реже.

Зашел как-то Булат, правда, без арбуза, но с бутылкой коньяка.
Осмотрев скромное, но по нашему убеждению, очень уютное жилище,
разлил коньяк по рюмкам и сказал:

– Ребята, не забивайте себе голову тем, что не имеет отношения
к настоящему. Важно единственное, реальное мгновение, в народе
называемое «сейчас». – Закурив, он продолжал. – Как у вас в Библии
сказано, – Булат торжественно поднял указательный палец, – Есть
время разбрасывать камни и время собирать их. Когда-нибудь наступит
изнурительная повседневность быта, с его отталкивающим консерватизмом,
более того, – он рассмеялся и кивнул на меня, – Василий придет
к выводу, что у соседки духи пахнут лучше, чем у Сашеньки. Но
повторяю, разбрасывайте камни, пока в цене такие категории, как
глупость, желание, радость. Правда, стоит отметить, что человеку
не должно быть все время хорошо, иначе он будет нуждаться в услугах
санитаров. – Булат, собравшись уходить, поднялся и поцеловал руку
Саше. – Не относитесь к моим словам слишком серьезно, равно как
и ко всему в этой бренной жизни, ибо софизм и цинизм – это две
стороны одной монеты, – он прикурил, и его палец снова назидательно
устремился вверх: – фальшивой монеты...

Прошло четыре года. Как и все философы, Булат оказался прав. Мы
с Сашей стали задерживаться на работе, и каждый из нас не утруждал
себя объективными причинами и, тем более, объяснениями. Но долго
печалиться неинтеллигентно и даже глупо. Я возобновил отношения
с друзьями, хотя знал, что привычки, как правило, не меняются.
Меняется лишь среда их обитания. Одуванчик любви разлетался при
малейшем дуновении теплого ветерка привычки.

Отправной точкой нашего разрыва послужил самый тривиальный факт,
(впрочем, легко прослеживаемый) – у Саши появился мужчина. Он
был маленьким и толстым, но это еще ни о чем не говорило: такой
тип любовников, чтобы компенсировать свою неконкурентную внешность,
проявляет изысканность в ухаживании и следует сему правилу всю
жизнь. Я его видел всего один раз, но когда он принес ей букет
роз с блестящими бантиками, а затем усугубил свое положение, сказав,
что его любимой певицей является Наташа Королева, стало понятно
– этот парень обречен. Человек с хорошим вкусом должен избегать
подобных казусов. Так оно и произошло, ведь она любит хризантемы
и ромашки – конечно же, россыпью. Что касается музыки, то Сашиным
приоритетом – тогда, во всяком случае – не была примитивная попса,
хотя только дураки и покойники не меняют своих убеждений. Кто
знает: может сейчас, готовя суп с фрикадельками, она слушает Киркорова.
Сегодня Саша живет с другим мужчиной. Этот человек всем рассказывает,
что он художник. Мне доводилось видеть его картины, имеющие отдаленное
сходство с наскальной живописью.

Мы с Эдиком идем по ночной улице. В руках у него початая бутылка
вина.

– Василь, ведь, правда, когда пьяный, то кругом очень красиво?

– Еще красивее, дружище, чем всегда.

На низком южном небе сгрудились малиновые звезды. Пронзительно
пахнет цветущая акация. Так пахли Сашины волосы. До конца дней
своих человек мечется между женщиной и работой, зная, что пошел
не по своему пути, а теперь уже поздно. Мне становится горячо
в груди, я представляю ее, насколько это возможно в моем нынешнем
состоянии.

XVI

Плачьте о том, кто страждет, а не о том, кто уходит! Он удаляется,
чтобы вкусить покой, мы же остаемся для страданий.

Талмуд

– Я не опоздал, любимая? Прости… Человек, привязанный к скрипучему
креслу работы, не всегда вправе распоряжаться своим временем.
Да и как ходит городской транспорт, ты знаешь. Летел к тебе на
свидание, как… впрочем, всегда. – Я полез в карман за сигаретами.
– Можно закурить? Спасибо. – Ароматный дымок «Dunhill», виртуозно
клубясь у меня над головой, нехотя поплыл вверх. – Молчишь? А
я вот сегодня скажу тебе всё, о чем ты никогда не хотела слышать.
Да и видеть меня не хотела. Это было ужасно!

Вспомни, как мы с тобой познакомились. Все знакомства чрезвычайно
банальны.

– Девушка, Вам говорили, что Вы красивы?

Снисходительный твой взгляд, как бы свысока, отвечал:

– О, да. И неоднократно.

– Так Вам лгали.

Бровки-полумесяцы изумленно ползут вверх.

– Вы не красивы… – МХАТовская пауза. – Вы очаровательны.

Я тщательно примеряю к тебе все остальные слова комплиментов,
но ни одно не впору – все малы. Безупречная сдержанность, такт,
этикет, поразительное чувство стиля, царственная осанка привлекали
к тебе десятки поклонников. Потом, когда мы стали встречаться,
друзья мне говорили:

– Ты что, спятил? С такой красивой женщиной у тебя не будет жизни.

Будет только борьба за эту женщину с другими мужчинами.

Надо сказать, эта мысль время от времени прокладывала себе дорогу,
но я, как вечный искатель недостижимого, ринулся в бой. Но борьбы
не получилось, ибо ты тоже влюбилась в меня, а любовь – это танец,
а не дуэль, и, сбросив с себя унылое воплощение хорошего тона,
мы, в равном упоении счастья и светлой грусти, беспрестанно кружили
в вихре чувств.

Каждое утро поднималось алое солнце желания видеть тебя, и если
по какой-то причине этого не случалось, я буквально считал минуты
до новой встречи.

Солнечный февральский день. Чистое бездонное небо, легкий морозец,
лес в инее, искрящаяся вода реки. Чудесно! И как бирюзовый кусочек
неба, твои глаза. Нежные, страстные, безумные поцелуи… Вы когда-нибудь
занимались любовью на снегу? Нет? Как виски со льдом… Восхитительно!

А потом… И откуда взялась эта блондинка? Минутная связь с ней
повернула меня спиной к быстро ускользающей мечте – ты, очевидно,
захотела сделать сюрприз и пришла ко мне домой без звонка. Я хорошо
помню этот злополучный день.

Я возвращался с футбола злой и почти трезвый. Наша краснодарская
«Кубань» сыграла вничью – 2:2 с тбилисским «Динамо». А ведь вели
в счете. Обидно! После матча мы вяло – даже Эдик Варфоломеев –
выпили с друзьями в кафе по «соточке» и, распрощавшись, разошлись
по домам. Поток не только шумных, но и воинствующих болельщиков
(я давно понял – футбол от дьявола) до отказа заполнил городской
транспорт. Пришлось идти пешком, что, естественно, настроения
не улучшало.

На ступеньках, у входа в мой подъезд, сидели два мужика и пили
пиво. Проходя мимо, я пнул ногой одного из них.

– Какого хрена тут расселись? Пройти невозможно, – мое агрессивное
настроение рвалось наружу.

После некоторой паузы, словно ничего не произошло, один из них
спросил:

– Выпить хочешь?

– Хочу, – я устало опустился на ступеньки рядом с ними.

– Колян, – новый знакомый протянул мне руку. – А это, – он кивнул
головой в сторону собутыльника, – Костя, мой брат.

Коля поднялся, и на нетвердых ногах, – думаю, пиво сегодня было
не единственным его напитком, – направился к лифту.

– Он вчера в отпуск из Афгана приехал, – словно оправдывая брата
за нетрезвость, сказал Костя. – По ранению.

Через несколько минут, с трудом удерживая в руках сорокалитровый
баллон вина, появился Николай.

Мы сидели на прохладных бетонных ступеньках, пили ароматную «домашку»,
и Коля рассказывал невероятную правду о войне в Афганистане. Прошло
пару часов. Компания наша расширилась – выпивохи из близлежащих
домов интуитивно подтягивались к, казалось, бездонному сосуду.
Благая весть стремительно разносилась по микрорайону; страждущих
уже было не менее дюжины.

– Старлей, скажи, а правда, – если в кишлаке замечали душманов,
то его с землей сравнивали? – спросил кто-то.

– Не хер делать, – с пьяной паузой, предельно лаконично ответил
Колек.

Он в центре внимания. Люди мало что знают о боевых действиях в
этой горячей точке – гласность еще не наступила. Когда разговор
зашел о Кандагаре, где старший лейтенант Ульянов получил душманскую
пулю в спину, Коля неожиданно замолк, и перевел разговор на мирную
тему:

– Василь, давай брата домой отведем.

Костя, приобняв изрядно обмелевший баллон, безмятежно спал на
ступеньках. Как, впрочем, и многие участники импровизированного
застолья, расположившиеся на недалеком отдалении от эпицентра
пьянки.

– Слабаки, – мы с Колей единодушны во мнении, и, подняв Костю,
потащили его к лифту.

Костя – парень не видный. Его простое добродушное лицо испещрено
бордовыми аллергическими пятнами, очевидно, на алкоголь. Заурядная
внешность щедро дополнена неприхотливостью в одежде – клетчатая,
не первой свежести, рубашечка, потертые джинсы, сандалии на босые
ноги. Такие люди неприметны – завтра, при встрече, я бы, скорее
всего, не узнал вчерашнего собутыльника.

– Третий этаж, – нажав кнопку, неизвестно кому доложил старший
лейтенант. Я живу на втором.

На наш звонок дверь открыла пухленькая блондинка и, увидев «груз»,
коротко резюмировала ситуацию:

– Несите туда, где напоили. – И, захлопнув дверь, вернулась в
квартиру.

Мы прислонили Костю к стене и пошли вниз.

– Погуливает невестка, – Коля зло сплюнул на пол.

– А кто сейчас не погуливает? – в подобных вопросах я более демократичен.

Отогнав пару самых стойких дегустаторов, мы продолжили возлияния,
последствия которых я уже слабо помнил. Кажется, за любовь Колька
к творчеству Газманова, я дал ему в глаз. Видимо, зря – мало ли
что человек может ляпнуть по пьянке?

Утром моя голова раскалывалась от нестерпимой боли, руки и ноги
были наполнены свинцовой тяжестью. Жутко хотелось пить, но я не
мог даже приподняться. Я с тоской смотрел в открытое окно и вдруг
увидел привязанную к веревке бутылку, медленно опускающуюся с
третьего этажа. Допился, бля, – глюки уже пошли. Я вздохнул и
отвернулся к стене.

– Василь, ты живой? – сверху доносится голос Николая.

Через пару минут, позвонив в дверь, в комнату зашел Коля. Рядом
с ним улыбающаяся Костина жена. У лейтенанта в руках баллон вина.
На сей раз, слава Богу, трехлитровый. Левый глаз Коли украшает
невероятных размеров синяк.

– Где это тебя угораздило? – прорехи в моей памяти не поддаются
штопке.

– Ерунда, – Колек невозмутим, – с вишни упал.

– Что это ты в апреле на вишню полез, – задорно хохочет его спутница.

– Оксана, Костина жена, – кивнул на девушку Николай, и, налив
вина в стоящую на столе чашку, протянул ее мне. – Лечись.

«Тоже не всё помнит», – я несколько успокоился по поводу провалов
в моей памяти.

Вскоре мир вступает со мной в диалог – охотно откликается на взгляды,
мысли, ощущения.

– Костя-то где? – я вспоминаю о Колином брате.

– Костя? – может показаться, что Оксана с трудом вспоминает имя
своего мужа. Но это – лишь игра. Игра легкомысленной женщины.
– Так он на работе, – она кокетливо смотрит мне в глаза.

После третьей чашки вина я уже точно знаю, чем закончатся недвусмысленные
взгляды Оксаны и ее «случайные» прикосновения к моей руке. «Лишь
бы Саша не пришла без звонка», – в голове мелькнула ленивая мысль.
С Сашей я встречаюсь давно; одно время мы даже жили вместе, но
она сказала, что я замечательный любовник, но отвратительный муж,
и груз бытовых забот лучше нести каждому в отдельности. Нас очень
многое связывает, и мне не хотелось бы ее терять из-за … Хотя
внешне Оксана очень привлекательна. Словно прочитав мои мысли,
девушка наклоняется и шепчет мне на ухо:

– Налей Николаю еще вина.

Коля уже изрядно пьян и ему хочется поговорить об Афганской войне,
на исход которой, судя по его нецензурным обещаниям, он еще окажет
существенное влияние.

– Я их в рот в….у, – орет старший лейтенант и стучит кулаком по
столу.

Надеюсь, что я правильно понял, кого он имеет в виду, хотя, думаю,
до этого дело не дойдет, но настрой на победу у Николая достаточно
оптимистичный.

– Начинается… – непритворно вздыхает Оксана.

Я наливаю Коле вина. Он долго смотрит на невидимую для других
точку на столе, опрокидывает в себя содержимое чашки и, не попрощавшись,
ковыляет к двери.

– Колек, ты куда? – я по-прежнему в постели и не могу его остановить.

Тело у Оксаны невероятно белое, кожа нежная, бархатистая. Меня
несколько смущает полное отсутствие волос в сокровенном месте,
но, к удивлению, эта ее пикантная подробность отчего-то необыкновенно
заводит. Объятия, смелые поцелуи, любовные ласки Оксаны стремительны,
эмоциональны, динамичны. Сидя на мне, она умело контролирует пылкость
движений. Алкоголя выпито ровно столько, когда он не разрушает,
а помогает в интимной игре. Кстати, довольно редкий случай; как
правило, бывает наоборот. Вдруг мне показалось, что хлопнула входная
дверь.

«Колек вернулся, – с досадой подумал я. Хотя, какое это сейчас
имеет значение? Впрочем, похоже, что он – тактичный мужик – уйдет».
Я открыл глаза. У входной двери мелькнуло что-то знакомо-фиолетовое.
Сашино платье!? Я столкнул с себя Оксану и, накинув рубашку, бросился
к двери. Как траурная барабанная дробь по ступенькам стучали чьи-то
каблучки. Выскочив на лестничную площадку, я взглянул вниз. Это
была Саша.

С того дня всё вокруг стало каким-то серым, отталкивающим: ты
ушла. Ушла совсем. Я искал встреч с тобой, подкидывал на порог
твоего дома цветы и письма.

– Ты их хоть читала?

Твой дом стал для меня Меккой влюбленного – я бродил вокруг него,
мечтая увидеть в окне желанный силуэт; мой же дом стал пристанищем
печали и одиночества.

Но не многое на свете долго бывает важным. Говорят, что время
лечит. Наверное, это так. Всё стало не так больно, менее значимо,
что ли. Как-то поймал себя на мысли, что не вспоминал тебя целый
день. Лишь эпизодами, когда возникала ситуация или произносились
слова, ассоциирующиеся с тобой, что-то пронзало сознание и становилось
почти физически больно.

А потом… Потом, через год кто-то из знакомых сказал мне, что ты
… умерла.

Да, ты действительно умерла, и у меня возникло ощущение, что умер
я – ведь моей самой сокровенной мечтой, самой главной целью в
жизни было то, что мы с тобой когда-нибудь помиримся.

Что же мне остается сейчас? Серое утро, невзрачное солнце и бесконечные,
ничего не обещающие дни. Лишь один из них для меня чрезвычайно
важен. День, когда умру я и, очевидно, увижу тебя.

Я вздохнул, поправил ленту на венке и, несколько раз оглянувшись
на белый обелиск, поплелся к выходу.

Продолжение следует.