Литературная критика

За Границей№ 14

Амели Нотомб

Амели Нотомб – едва ли самая читаемая сейчас во Франции
писательница. Все ее новые романы раскупаются практически мгновенно.
И это не просто распространенное или же распространяемое средствами
массовой информации мнение, а факт, в котором я сама неоднократно
имела возможность убедиться: обложка с именем Нотомб чаще других
мелькает сегодня в руках пассажиров парижского метро. Мнения о
ней у парижан самые разные: от «благодаря ей я снова начал читать
книги» и до «она питается исключительно гнилью» и «терпеть ее
не могу, это дурной вкус». Однако ее книги переведены на тридцать
языков, а их тиражи достигают астрономических цифр: например,
роман «Страх и трепет», удостоенный премии Французской академии
и экранизированный Аленом Корно, разошелся в 600 000 экземплярах.
Не менее поражает и плодовитость писательницы – в свои тридцать
семь лет она опубликовала уже больше пятидесяти книг.

Маруся Климова: Должна признаться, что мне довелось
слышать или же читать о вас достаточно много самых невероятных
вещей: например, о вашей тяге к неслыханным экстравагантным нарядам,
вызывающим шляпам, безумному макияжу и, наконец, даже о каком-то
загадочном пристрастии поедать гнилые продукты…

Амели Нотомб: Да, недавно я действительно сказала в
одной телепередаче, что люблю гнилые фрукты. Но я и представить
себе не могла, что люди начнут это настолько обмусоливать. Могу
сказать откровенно: мне нравятся подгнившие бананы, гнилой виноград,
– но я не понимаю, почему это настолько интересует людей, и почему
они вдруг все стали повторять на всех углах, что я люблю есть
гниль. Я ведь не повторяю этого постоянно... И я не единственный
человек в мире, надевающий на себя шляпу, чтобы выглядеть элегантно.
Посмотрите на меня: вот сейчас, например, я без шляпы. Так что
и шляпы я ношу далеко не каждый день. Думаю, что все это, конечно
же, является следствием того, что я достигла определенной степени
известности, когда все, что ты делаешь, начинает без конца интерпретироваться
окружающими. Все, что ты ни сделал, каждое твое слово начинает
до бесконечности повторяться, ему приписывается сверхъестественная
значимость – вот над этим, по-моему, стоит подумать…

МК: Широкой известности писателя практически
всегда сопутствует сомнение в значимости его творчества как со
стороны тех, кто искренне верит, что серьезная литература в наши
дни не может быть достоянием масс, так и со стороны тех, кто просто
крайне болезненно воспринимает чужой успех. Доводилось ли вам
слышать подобные упреки? И удалось ли вам как-то разрешить это
противоречие – по крайней мере, для себя?

АН: Возможно, в самом начале я и чувствовала некоторую
обиду на людей, которые говорили, что, мол, все это совершенно
неинтересно, это коммерческая литература и т.п. Однако, со временем
я поняла, что это полный идиотизм – пытаться определить качество
литературы в зависимости от количества проданных экземпляров.
И подобные выпады просто перестали меня волновать. Думаю, что
возможно в этом и заключается секрет моего успеха: я просто не
обращаю внимания на попытки меня задеть. Конечно, в самом начале
моего пути, когда мне было двадцать, меня это огорчало, но теперь
мне уже тридцать семь, и мне просто плевать на подобные инсинуации.
Иными словами, сегодня я как бы обрела определенный иммунитет
к такого рода нападкам. Я имею успех у читателей – и это для меня
самое главное.

Тем не менее, я не считаю, что значимость писателя можно как-то
измерить тиражами его книг. В большинстве случаев это еще ни о
чем не говорит. У Бальзака были совсем незначительные тиражи,
однако это не мешает ему быть великим писателем. Книги Стендаля
практически не продавались, но, тем не менее, они бесподобны.
Так что тиражи совершенно ничего не значат. И точка!

МК: Зато тиражи книг, на мой взгляд, многое
способны сказать о тех, кто эти книги покупает…

АН: Я не очень хорошо себе представляю ситуацию в других
странах, но по поводу Франции могу без лишнего самодовольства
сказать, что это заслуга как читателей, так и моя. Все-таки во
Франции существует великая литературная традиция, а Париж – литературная
столица мира. Я могу это говорить, поскольку я сама не француженка,
а бельгийка. К тому же мой отец был дипломатом, поэтому мне довелось
жить во многих странах. Но я не знаю ни одной страны, где литературе
отводилось бы такое значительное место, где бы она ценилась столь
же высоко, как во Франции и особенно в Париже. Поэтому французской
литературной традиции, на мой взгляд, и удается неплохо противостоять
натиску коммерческой литературы, в частности, американской. Возможно,
во всем этом в какой-то степени есть и моя личная заслуга. Хотя
я не вижу никакой своей особой заслуги в том, что я пишу, потому
что просто не могу делать ничего другого. Я просто одержима литературой.
Я пишу о том, что мешает мне спать ночью, и я заметила, что навязчивые
идеи, не дающие мне спать, мучают очень многих людей, в том числе
и здесь, во Франции. Иначе я этого объяснить никак не могу.

МК: Не кажется ли вам, что не спать по ночам
– это как-то несовременно? Наше время ведь такое холодное, бесчувственное
и рациональное… Или же это выдумки так называемых «постмодернистов»?

АН: Безусловно, постмодернизм по-прежнему у нас актуален.
Возьмите, к примеру, того же Уэльбека, который пользуется еще
большим успехом, чем я. Вот его с гораздо большей уверенностью
можно назвать «постмодернистом». Но я думаю, что и литература
чувств сейчас тоже имеет право на существование, как и сами чувства.
И я как раз и уделяю главное внимание именно чувствам. Вообще,
мне кажется, что мы сейчас вступаем в эпоху, когда практически
все литературные течения снова будут востребованы – точнее, я
уверена, что они все сейчас опять стали необходимы людям. Конечно,
с постмодернизмом, возможно, это и плохо соотносится, но я существую
именно для того, чтобы описывать чувства.

МК: Насколько я знаю, практически все ваши
книги глубоко автобиографичны, то есть, вы пишите только о тех
чувствах, которые были вами самой пережиты. Однако сюжет вашей
последней книги – «Биография голода» – выглядит несколько необычно:
юная героиня отказывается от пищи и таким образом пытается остаться
ребенком, поскольку не желает превращаться во взрослую женщину…

АН: И тем не менее, все описанное в этой книге – чистая
правда. Конечно, всего я в ней не рассказываю, потому что никогда
не нужно рассказывать о себе все, но то, что в ней описано – правда.
Об остальных своих книгах, кстати, я бы так не сказала. Более
того, это единственная моя книга, во время написания которой я
два раза разрыдалась. И уверяю вас, это очень странное ощущение.
Я плакала, когда писала о том, как я покидала Японию в первый
раз и прощалась со своей гувернанткой Нишио-сан. И еще в одном
месте, когда писала про лифт в Нью-Йорке. Это очень длинная сцена
и очень лирическая: моя рука быстро-быстро бегала по бумаге, а
слезы так и текли… В общем, что-то невероятное. Я не знаю, что
означали эти слезы – от восторга они лились или же от грусти –
но, во всяком случае, это происходило само собой, почти как в
18 веке. А вы же знаете, что это был век слез. Вспомнимте хотя
бы записки, которые Дидро писал своим друзьям: «мой друг, я зашел
к вам в комнату. Ах, как она великолепна, я так плакал…» А сегодня
вы можете представить себе философа, который бы такое сказал?
Так что вот, получается, что я существо из 18 века, поскольку
тоже готова плакать по любому поводу...

МК: И как обычно рождается у вас идея очередного
романа?

АН: Вы знаете, никакой определенной системы не существует…
Вроде бы, ничего не происходит, и вдруг – раз – и у меня в голове
зарождается идея нового романа, тогда, сама того не желая, я начинаю
ощущать себя как будто беременной. Причем это почти всегда происходит
совершенно неожиданно, так что я даже толком не знаю, что дало
этому толчок. Иногда это бывают слова, услышанные мной на улице,
иногда – вспышка гнева, а порой – даже запахи… Когда я сажусь
за работу, то часто план книги у меня в голове бывает намечен
только до середины, а затем я начинаю писать как бы вслепую, сама
порой не осознавая, чем все это завершится. Так что финал романа
иногда оказывается неожиданным даже для меня самой… Но, как правило,
я достаточно тщательно все заранее обдумываю, а то, что затем
переносится на бумагу, является уже практически готовым продуктом.
Многие люди, видевшие мои рукописи, удивляются, насколько мало
в них правки. Однако они даже не представляют себе, сколько я
исправляю у себя в голове.

МК: Правда ли, что вы обходитесь без компьютера
и Интернета?

АН: Да, я никогда не пользуюсь компьютером и вообще
очень плохо себе представляю, что это такое, и как он работает.
Я всегда пишу ручкой, то есть просто от руки, на обычном листе
бумаги. Вот и все. Интернет мне тоже ни к чему.

МК: Бывало ли так, что написанное вас не устраивало,
и вы уничтожали свои рукописи?

АН: Ни разу я такого не делала. Закончив роман, я непременно
кладу его в ящик стола. Некоторые рукописи я отдаю издателю, а
остальные храню. Так что опубликовала я сейчас пятьдесят четыре
книги, а написала ровно в три раза больше. Но остальные просто
ждут своего часа.

МК: И все они завершены?

АН: Абсолютно. Продолжая аналогию с беременностью,
могу сказать, что у меня ни разу не было выкидышей. Все мои младенцы
родились здоровыми и полноценными, но некоторых по тем или иным
причинам я просто не хочу показывать публике.

МК: Существует мнение, что современный писатель
просто обязан публиковать не меньше одной книги в год, ибо это
диктуется законами рынка, и в противном случае его просто забудут…

АН: Уверяю вас, что меня мало волнуют законы рынка.
Я публикую одну книгу каждый год, хотя при этом пишу три или четыре
книги. Но, обратите внимание, я публикую из них только одну. Если
бы я была озабочена их продажей и рынком, то, наверное, публиковала
бы все написанные мной книги. Но я всегда выбираю одну, самую
удачную, руководствуясь исключительно глубокой внутренней потребностью.
Деньги меня совершенно не интересуют, поскольку я достаточно обеспеченный
человек, к известности я тоже никогда особенно не стремилась –
но просто всегда ощущала непреодолимую потребность писать. И тем
не менее, иногда тебе хочется узнать, что о написанном тобой думают
окружающие, поскольку в процессе письма ты всегда остаешься наедине
с собой. Так что я публикую книги исключительно из интереса, чтобы
узнать, какова будет реакция на них читателей.

МК: И вы настолько одержимы письмом, что, как
я слышала, встаете в четыре часа утра и сразу же садитесь за работу?

АН: Да, действительно, я начинаю рано утром и пишу
каждый день примерно по четыре-пять часов. А что касается моей
одержимости письмом… То, вы знаете, если бы меня вдруг лишили
такой возможности – ничего более чудовищного и ужасного для себя
я и представить не могу. Даже в тюрьме или еще где-нибудь в неволе,
если бы мне только оставили ручку и лист бумаги – я. вероятно,
была бы счастлива и не замечала бы никаких лишений, потому что
больше ничего в этой жизни мне не нужно. Вот это, кстати, тоже
представляется мне совершенно замечательным в литературе– ты можешь
писать везде. Пианист не может играть без пианино, художнику обязательно
нужны кисти и краски, а вот писателю достаточно всего лишь ручки
и листа бумаги. И если бы я не могла писать, то я бы умерла. Вот
и все.

МК: А как бы вы сами определили жанр, в котором
вы работаете?

АН: Это достаточно сложный вопрос. Я знаю, что пишу
романы и, пожалуй, не смогу дать какого-то дополнительного определения
тому, что делаю. Возможно, в моих романах присутствует что-то
от бельгийского сюрреализма, но думаю, что все же более общее
определение лучше подходит и ко мне, как к человеческому существу,
и к моей литературе – это просто роман.

Окончание следует.