Искусство

Биографическая справка:

Всеволод Гаккель

Родился в 1953 году в Петербурге.

C 1975го по 1988ой – виолончелист легендарной группы «Аквариум»

В 1991ом основал первый в России независимый музыкальный клуб «Там-Там», ставший впоследствии культовым. Директор «Там-Тама» до 1996 года, до закрытия клуба.

В 1999 году издал книгу «Аквариум, как способ ухода за теннисным кортом», ставшую бестселлером.

В мае 2003го, при поддержке Меншиковского Благотворительного Фонда, организовал приезд Пола Макартни в Петербург, на торжества, посвященные 300летию города.

Ныне – арт-директор музыкальной компании «Лаборатория Звука».

– Сева, для поколения, к которому вы принадлежали в юности,
рок-музыка была способом борьбы.

Современные музыканты, они ведь спокойнее? Они уже ни с
кем не борются?

– Нет, почему? Каждому новому поколению молодых людей приходиться
отвоевывать свое пространство. Меняются системы, меняются мировоззрения,
сменился век на наших глазах. И когда эта борьба есть, есть жизнь.
Когда борьба затихает, становиться скучно. Думаю, такая борьба
как раз свойственна большим городам. В эту борьбу вовлекаются
как раз молодые люди. Те, кто недоволен плодами борьбы предыдущего
поколения. Просто, мое поколение было первым, которое вообще стало
что-либо завоевывать.

– Советский Союз пал под ударами русского рока?

– Ерунда это все. Это ярлыки, которые повесили журналисты,
да и сами деятели контркультуры. Всем очень хотелось победить.
И когда была иллюзия победы, всем очень захотелось оказаться среди
победителей, и это зафиксировать. Мол, мы победили и на этом фронте,
и на этом, давайте, чествуйте нас, победителей. И навешали эти
ярлыки, которые всю игру и испортили. Но они дали возможность
молодым людям следующего поколения бороться уже с этими ярлыками.
Это и есть жизнь.

– Вы следите за творчеством «Аквариума» сейчас?

– Нет. Кроме того, что само прыгает на меня. Когда я последний
раз был в Москве, везде видел не афиши, не плакаты, а что-то невероятного
размера, просто какие-то панно – реклама концерта Гребенщикова,
и той группы, которую он называет «Аквариум». В общем, бред сивой
кобылы. Это даже не помпезность, это глупость. Я очень хочу хорошо
к нему относиться, я очень люблю его на самом деле. Мне просто
жалко, что все стало так глупо. И во многом это зависело только
от него.

– А что такое настоящий «Аквариум»?

– Нет ничего настоящего или ненастоящего. Группа – это,
прежде всего группа людей. Они живут чем-то общим, они в нее группируются.
Как правило, это происходит в юности. Группа – это единомышленники,
как правило, сверстники. Вот что является группой. Группа проживает
какое-то время, потом она разваливается, умирает. Любой живой
организм должен умереть. Группы больше нет.

И когда кто-то, пусть даже сам человек, вокруг которого эта группа
организовалась, собирает других людей, третьих людей, пятых людей,
десятых людей, и группу этих других людей называет тем же самым
именем – это просто глупость. Этого быть просто не может. Люди,
окружающие сейчас Гребенщикова на двадцать лет его моложе. Как
они могут жить одной жизнью, я не понимаю?

Я очень хорошо знаю изнутри, чем была эта группа. Знаю, кем были
эти люди, которые ушли из этой группы, когда она умерла. А кто-то
и физически умер. Умерло уже четыре человека из старых составов
«Аквариума». Но большинство то живы! У них, конечно, другие дела,
другие интересы. Но не учитывать людей, которые составляли старый
«Аквариум», по меньшей мере, бестактно. Я пытаюсь быть выше этого,
но когда сталкиваешься с темой «Аквариума», она всегда вызывает
раздражение. Почему этот человек (Гребенщиков) не хочет оставить
нас в покое?

– В каком смысле?

– Называя свою нынешнюю группу «Аквариумом», он постоянно
дергает нас за какую-то струну. Мы, наверное, люди слабые, раз
реагируем на это. Конечно, мы должны быть выше этого, мудрее.

– На это пятидесятилетие БГ вас не звали?

– Позвали бы – не пошел. Что такое кремль? Кремль – это
символ всего того, чему мы сопротивлялись. Все это напоминает
чествование Людмилы Зыкиной Леонидом Ильичом Брежневым. Я все
это наблюдал, когда приезжал сэр Пол Макартни. К нему на поклон
выстроились Горбачев, Министр Обороны… В общем, был какой-то паноптикум.
Но Полу Макартни это можно простить, поскольку он все-таки извне.
Он оторван от реальности уже сто лет. Да ему это, наверное, и
трудно было бы избежать. Но Гребенщиков…

– Некоторые участники старого «Аквариума» уехали за границу.
Вы не собираетесь?

– Я – нет. Недавно уехал Саша Ляпин, бывший гитарист. Уехал
год назад, но, скорее всего, вернется. Давно уехал Женя Губерман,
барабанщик. Туда едут попытать счастья. Потому что устали здесь
выживать. Осталась еще иллюзия, что талантливый музыкант может
там легче зарабатывать на жизнь. На самом деле там тоже нужно
выживать. Саша Титов, басист, уехал в Лондон. Вместо музыканта,
стал сначала водителем такси, а теперь работает… никем. Титов
ведь году в 96ом попросил там политического убежища, у нас как
раз война в Чечне шла, и ему это убежище предоставили. Только
теперь он не имеет права даже просто побывать в России.

На это надо решится. Кто-то решается. А я… Родина, не Родина,
но я живу здесь, среди этих людей, я часть Петербурга. Здесь много
корней, привязаностей, друзей. Теперь вот и ребенок.

– Появление у вас ребенка, в таком, прямо скажем не молодом
возрасте, было для вас чем-то неожиданным?

– Скорее, для меня сюрпризом стало то, что я решился на
семью. Всю жизнь был склонен к одиночеству, и думал, что навсегда
останусь один. Но вышло иначе.

– Вы не пожалели?

– Ни в коем случае! Как можно пожалеть, когда рождаются
дети! В этом обретается смысл жизни. Особенно в моем возрасте,
это… какие-то новые горизонты, хотя и пошловато звучит.

– Нет, отчего же.

– Да, та радость, которую дает ребенок, это ни с чем не
сравнимо. У меня было много радостных моментов в жизни, я встретил
много прекрасных людей, и прожил достаточно богатую жизнь. Пожалуй,
моя жизнь была даже перенасыщена радостными событиями. Но радость,
которую дает ребенок, она гасит все, что было до этого.

– Если б вы знали это раньше, вы б тогда…

– Я подозревал, что это так. Но в юности, и в среднем возрасте,
столько искушений. И семьи очень непрочные. Хочется позволять
себе удовольствия, страсти, мордасти. А сейчас, в зрелом возрасте,
у меня нет не то что никаких искушений, у меня нет никаких желаний.
Мне не нужно ничего успевать. Я не хожу на концерты, я не смотрю
кино, не смотрю телевизор. Хотя иногда приходится самому мелькать
в телевизоре. Я не занимаюсь собственным пиаром. Просто я все
время делаю то, что привлекает внимание. И тогда я просто отвечаю
на вопросы. Вот, как сейчас.

– А практически все девяностые вы принципиально не давали
интервью.

– Это был период сохранения. Это было похоже на то, как
оберегают беременную женщину. В то время мои проекты, а именно
клуб «Там-Там», я очень бережно охранял. Каждое слово тогда могло
обернуться во вред. Я поясню. Когда мое поколение было молодым,
мы, находясь в андеграунде, уже чисто механически были защищены.
Защищены просто тем, что мы в оппозиции, и нас мало. Не было никаких
публикаций, никаких интервью, и вся информация циркулировала по
узкому кругу. Когда пришла перестройка, журналисты накинулись,
и стали терзать наш культурный слой. Наша жизнь стала достоянием
толпы. Журналисты стали все беспардонно трепать, вешать ярлыки.
И когда я это увидел, я захотел сделать что-то, что было бы игрой
не по их правилам. Как раз тогда я вывел формулу андеграунда.
Андеграунд – это то, что существует вне системы, независимо от
того, какая она. Коммунистическая, капиталистическая, неважно.
Андеграунд существует вне системы осознано. А в советские времена
половина людей андеграунда оказались в нем в силу обстоятельств.
Они ждали, когда рухнет система, чтобы стать в своей области профессионалами
и начать зарабатывать деньги. Художники хотели продавать картины,
писатели хотели издавать книги, музыканты хотели выступать, чем
больше, тем лучше. И тогда казалось, что надо просто убрать препятствия,
которые не позволяют делать это. Казалось, что наши сверстники
на западе имеют возможность делать все, о чем мы мечтаем. Выяснилось,
что хотя на западе и есть все эти возможности, там все равно существует
андеграунд, живущий по другим законам. Получилось, что когда мы
повалили стенки, все, берлинские и прочие, все выплеснулось, и
все закричали, давайте праздновать победу! Но выяснилось, что
это не то.

И тогда я, опираясь на свой пятнадцатилетний опыт, занялся механическим
построением нового андеграунда. Создал клуб «Там-Там».

– А разве новый питерский андеграунд не мог возникнуть сам?

– А как он мог возникнуть? Люди моего поколения занялись
активным расплескиванием, распродажей своего культурного багажа.
Рок-клуб к тому времени фактически умер. А у молодых не было никакого
опыта противопоставления себя системе. И когда я это увидел, я
стал делать новый клуб, опираясь только на музыкантов нового поколения.
«Там-Там» давал возможность семнадцати-, девятнадцатилетним делать
первые шаги. Мы просто предоставили площадку, и ничего более,
без идеологии. Без всяких

«правильно-неправильно», просто полигон. Никто не решал за музыкантов,
что им делать дальше. Хотите взлететь наверх, хотите играть для
стадионов – пожалуйста, клуб станет для вас трамплином. Хотя для
многих групп гармоничнее было бы оставаться на клубном уровне.
Яркий пример, группа «Нирвана», которая погорела на том, что вышла
за пределы клуба. Они выстрелили так, что повлияли на целое поколение.
Курт Кобейн просто не выдержал этого стресса. Он не хотел быть
рок-звездой. Он не хотел становиться на тот пьедестал, на который
его водрузили. Он разбился почти мгновенно…

Поэтому клуб «Там-Там» был не только трамплином для прыжков наверх.
Наоборот, я хотел помочь музыкантам испытать радость от существования
на этом, земном уровне. Не нужно никуда прыгать! Не надо стремиться
в дамки.

Взять мой опыт… Я прыгнул в дамки. Прыгнул случайно, механически.
И мог оставаться в этих дамках. Группа «Аквариум» к тому времени
имела уже суперзвездный статус. Если б я хотел, я мог бы чесать
по сей день по всем этим стадионам, и зарабатывать гигантские
деньги. Мой дружок детства (т.е. Гребенщиков) имеет колоссальные
деньги, что он тщательно скрывает. Он заслужил, честь ему и хвала.
И я мог зарабатывать, пусть чуть меньше, но адекватно, я мог это
все иметь. Я добровольно с этим распрощался. Потому что меня это
не радовало нисколько.

Самое грустное, что много питерских музыкантов моего поколения,
которые не стремились в звезды, рокклубовские и дорокклубовские
группы, они просто не выжили. Раз, и выпали в осадок. Сдулись
люди. К тридцати пяти годам, после пятнадцати лет активной жизни
в андеграунде… И нужно то было всего лишь,

чтобы обстоятельства сложились чуть благоприятней. Если бы в то
время рок-клуб выполнил бы функции «Там-Тама»…Пожалуй, и сам рок-клуб
тогда не загнулся бы.

«Там-Там» был радикальным клубом. Он давал нишу для экспериментальной
музыки. У нас впервые звучала этническая музыка. Мы позволяли
выступать всем, кто не находился в мейнстриме рок-н рола, в мейнстриме
русского рока.

Русский рок проглотил сам себя, когда группы стали плодиться по
вот этому шаблону, по шаблону куплетной песни.

– Вы «Наше Радио» не слушаете?

– Я вообще радио не слушаю. Ни «Наше», ни «Рокс». Мне не
нужна информация. Я слушаю только то, что выбираю сам. У меня
уже давно наступила усталость от звука. Я люблю быть в тишине.
Мне нравиться лес.

В прошлом году я даже предпринял попытку уехать из города. Я прожил
четыре месяца почти в лесу. Так сказать, в лесу «с удобствами».
Один старый приятель предложил мне место садовника. Очень красивое
новорусское поселение, прямо на опушке леса, на берегу реки Сестры.
У меня была своя избушка. Мы жили там вдвоем с моей дочерью, ей
было тогда три с половиной года. Я собирался прожить там, у печки
три-четыре года. Я думал, что реально смогу жить и работать за
городом, выполняя функции садовника, что-то копать…Правда, я ни
малейшего представления об этом не имел, но мне не предъявлялись
высокие требования. Меня пригласила милая семья, люди близкие
мне по духу.

– Получилось?

– Не получилось! Пришла зима, и ударили такие морозы, –35,
-37 в течение месяца, ужас, что было! И в городе-то везде лопались
трубы, а там! Мы жили у печки, которую топили с утра до ночи.
Я думал, что какими то городскими делами, по организации концертов,
которыми я сейчас занимаюсь, смогу рулить ими прямо из-за города,
по мейлу и телефону. Но лопнул водопровод, замерз туалет, замерз
колодец. С ребенком там было не выжить. Может один я бы и смог,
потому что я очень упертый. Я мог бы победить. Но вся сума обстоятельств…
Там резко упало напряжение. Компьютер не работал даже при стабилизаторе.
Видимо все включили обогреватели, и напряжение упало как в Америке,
до 110 вольт. Я не мог даже проверить электронную почту. Но это
был очень позитивный опыт. Я понял, что это шаг, который рано
или поздно стоит сделать. Да и для девочки это был колоссальный
опыт. Наш дом был крайний, прямо у леса. Разве что волки не выли.
Я городское дитя. Но коль скоро я свободен от многих городских
удовольствий, я надеюсь, что когда-нибудь, я, возможно, снова…

– Какой у вас интересный разброс в занятиях. Вы и садовник,
и организатор концертов. Я слышал, в молодости вы не брезговали
и маргинальной работой, рубили кусты вдоль железной дороги.

– Я не вижу ничего маргинального ни в какой работе. Работа
может быть любой, лишь бы ты находился в гармоничном балансе с
этой работой. Все эти работы, вроде рубки кустов на железной дороге
я делал в компании с милыми людьми.

Физическую работу я всегда любил, и сейчас люблю. Вот уже, сколько
лет работаю на теннисных кортах, которые всем уже оскомину набили.
Любой разговор со мной всегда скатывается к этим теннисным кортам,
давай в этот раз мы избежим этой темы?

– Ну, может быть, буквально в двух словах?

– Хорошо. Для меня теннисные корты – это попадание в иррациональную
среду, где я вижу некий закон в действии. Этот закон я вижу всегда,
когда соприкасаюсь с чем-то реальным. Даже когда был реальный
«Аквариум», я видел этот интуитивный закон, по которому жила эта
группа людей, которые были объединены неоформленной на вербальном
уровне идеей. Это было на уровне ощущения друг друга. Это было
на уровне звука, песни, и мне повезло, что этим звуком и этой
песней был Боб Гребенщиков, который обладал уникальным голосом.
И он по прежнему не утратил его. И еще он обладал прекрасным обращением
со словом. В то время он был юн, и он находился в гармоничном
балансе со своим голосом и со своим словом. Впоследствии, мне
кажется, он это утратил, потому что стал оперировать этими словами
беспорядочно. Для него сейчас слова, как конструктор LEGO. Я в
принципе не слушаю те песни, которые он поет. Иногда слушаю один
раз, для информированности. Эти песни перестали быть несущими,
и что-либо значащими. Такое ощущение, что он сейчас может любые
слова сложить в песню на не очень интересную мелодию. Эти песни
стали удручать меня своим количеством. Мне не нужно такое количество
песен от одного человека.

Так, вот, я хотел сказать о законе баланса. Это баланс того, что
ты делаешь с твоим внутренним состоянием. И с твоим мироощущением.
Ты общаешься со временем, с людьми, и пребываешь в состоянии покоя
и радости. Уход за теннисными кортами всегда давал мне это состояние.
Я и сейчас устраиваюсь на корты на лето. Иногда мы снимаем там
дачу. Я уже занял там свою нишу. Это позволяет мне пять месяцев
в году находиться вот в этом балансе. Потому что в городе очень
много суеты, и этот баланс легко утрачивается. А на кортах я обретаю
ровное состояние.

– А разве можно ухаживать за кортами и одновременно заниматься
администрированием групп, организацией концертов?

– Желательно всем этим вообще не заниматься. Даже клуб «Там-Там»
это было не совсем мое дело. Мне самому это было не нужно. Но
я увидел, что этого требует ситуация. Я увидел, что такого места
нет в городе, и в принципе нет даже в стране. Мы создали прецедент.
Мы вышибли первую пробку, и приняли на себя сильнейший удар системы.
Мы нанесли сильный удар, но резонанс был гораздо сильнее. Сопротивлялась
вся система – районные власти, городские, милиция. Мы выстрелили.
Это была запредельная концентрация энергии, и по силе страстей,
и по силе самой музыки, которая в этом месте генерировалась. Это
был прорыв. Я могу сопоставить это разве что с панк-революцией
семидесятых в Англии, когда появились Sex Pistols и Clash.

– Назови какие-нибудь громкие имена, которые стартовали в
«Там-Таме»?

– «Король и Шут», безусловно. Группа не очень близкая мне
по духу, но могу порадоваться, что мы дали им «путевку в жизнь».
«Текиладжазз», вот они уже ближе мне, и тоже могу за них порадоваться,
они сейчас, по крайне мере, заняты своим делом. «Marksсheider
Kunst», очень близкие мне люди, фактически мои друзья. Может даже,
частично группа «Ленинград». Шнур, я не помню, выступал ли он
уже тогда, но, по крайней мере, музыканты, которые впоследствии
составили его группу, да и он сам, как человек, который ходил
несколько лет в клуб – все это оттуда, из «Там-Тама». Пожалуй,
еще «Кирпичи», «Нож для фрау Мюллер». Ну и конечно, группа «Химера»,
которую я просто боготворил. «Химера» оказала на меня сильнейшее
влияние. Я трепетал. Это были милые, симпатичные люди. Конечно,
людей, которые привыкли оценивать все по внешним признакам, ребята
из «Химеры» могли напугать, но я гордился, что знаком с ними.

– Что произошло с «Химерой»?

– Смерть вокалиста. Добровольный уход из жизни – это всегда
загадка. Для меня это было неожиданностью, когда это произошло.
Но если анализировать жизнь Эдика Старкова, в течение тех лет,
когда мы соприкоснулись, то понятно, что человек к этому шел.
У него не было никаких привязанностей к жизни… Не знаю. Трудно
говорить об этом. Но это было одним из самых сильных музыкальных
впечатлений. Каждый концерт этой группы на меня действовал. Он
ушел из жизни в 27 лет. Он был сильнейший человек. И при этом
невероятно застенчивый и мягкий. Никакой агрессии, ничего того,
с чем обычно ассоциируется панк-рок. Эта вообще самая большая
загадка панк-рока. Да и вообще рок-музыки. Невероятно мощную музыку,
невероятно энергичную, играют очень мягкие люди. Агрессия рождается
в основном средой, в которой существует эта музыка, к сожалению.
Буйство – это просто неправильная реакция на эту музыку. Вообще
у панк-рока есть две ипостаси. Маргинальный панк-рок, где есть
только интуитивная энергия, и интеллектуальный панк-рок, когда
люди очень хорошо чувствуют форму, этот драйв, эту энергию, но
при этом, когда у них изощренный ум, острое слово, задор.

– А сейчас есть интересные группы?

– Не знаю. Я же не слежу за этим. Я уже и тогда прошел по
касательной, по последней возрастной планке. Мне было уже тогда
38 лет, когда я затеял этот клуб. У меня уже было 15 лет разницы
в возрасте с музыкантами, которые тогда в «Там-Таме» играли. Сейчас
мне 50. Вариться в этом кругу я уже не могу. Я и тогда не варился.
Молодые люди жили в «Там-Таме» по своему возрастному закону. Меня
уважали и чтили, коль скоро я регулировал там все процессы механические.
Я уже привык, что на меня не обращают внимания, ну сидит там какой-то
седовласый старец, жужжит что-то… И все-таки меня подхлестывало,
мне было приятно, что все это делаю я. Меня не видно, но я знаю,
что за ниточки дергаю я. Как Карабас-Барабас. Я очень сильно от
этого протащился. Хотя я не тщеславен, и старался заретушировать
свою роль, но я то знал… Меня уважали реально. Меня уважали люди,
которых уважал я. Со всеми панками того времени я мог на улице
обрести крепкое мужское рукопожатие. Хотя сейчас я редко пересекаюсь
с этими людьми, но мы сохранили это ощущение. Ощущение, что мы
знаем толк в чем-то. Мы кое-что знаем.

– Чем вы заняты сейчас?

– Я работаю в кампании «Лаборатории Звука». Меня пригласили
туда в качестве эксперта, арт-директора. При их поддержке, на
их деньги, я рекомендую, выбираю тех артистов, которые интересны
мне. Сейчас мы занимаемся только западной музыкой. Мы приглашаем
западные группы в Петербург. Есть только одна русская группа,
для которой мы сделаем исключение. Это «Звуки Му», возможно, в
этом году мы будем делать им юбилейный концерт. Группе будет 20
лет. Это тоже мои близкие друзья, еще из той эпохи. Все что делает
Петр Мамонов мне интересно всегда.

– А западные коллективы вы тоже выбираете «такие-эдакие»?

– Безусловно. Это может быть и что-то достаточно популярное,
как Девид Бирн. Или, например Ману Чао, которым мы недавно делали
концерт. Это поп-музыка, но она имеет вкус. Это весело, энергично.
Ману Чао, это в принципе, тот же панк-рок, как ни странно. Афро-латино-панкрок.

– А ультра-левая идеология Ману Чао тебя не смущает?

– Да мне плевать! Я реагирую на вибрации, на звук. Я знаю,
что люди, которые слушают эту музыку, это люди без идеологии.

– Как же ты выбираешь коллективы, если не смотришь тв, и
не слушаешь радио?

– Я категорически не смотрю ЭмТиВи. Информация как-то приходит
ко мне сама. Во вторых, я достаточно хорошо разбираюсь в мировой
музыке за последние тридцать, если не сорок лет. Хватает музыкантов
в арсенале моей памяти. Мы привозили в Питер «Кинг Кримсон», «Джетро
Талл», первый приезд Горана Бреговича – тоже наша работа. Без
меня бы это не произошло. Почти каждый месяц мы кого-то привозим.

– А западным артистам интересно ехать в Петербург?

– Безусловно. Петербург – это одна из европейских столиц.

– А в финансовом смысле, тому же Бреговичу, интересно дать
концерт в Питере?

-Что значит интересно? Люди приезжают с фиксированным гонораром,
и получают его. А риск за неудачу, вдруг звезды неправильно встанут,
или погода будет очень плохая, и люди не придут, этот риск берем
на себя мы, принимающая сторона.

– Говорят, по городу ты перемещаешься исключительно на велосипеде?

– Я могу без обиняков сказать, что я был первым человеком
в городе, который

осознано передвигался на велосипеде. Я внедрял в окружающую меня
культурную среду велосипедное сознание. Ездил на велосипеде я,
ездила моя жена. Вся компания «Там-Тамовских» музыкантов в результате
села на велосипеды. Хотя нормальный байк тогда было очень трудно
достать, они не продавались на каждом углу.

Но сейчас, я уже несколько лет живу автомобильным сознанием. В
нашей семье

теперь два автомобиля.

– У вас сохранилась та самая, «Аквариумская» виолончель?

– Конечно.

– Ее, наверное, со временем затребуют в какой-нибудь «Музей
Славы Рок-н-Ролла»?

– Не затребуют, потому что музеи славы – глупы, и я надеюсь,
в России их не будет.

– Но висят же в магазине «Кэстл-рок» штаны Горшка, солиста
«Короля и Шута»?

– Это смешно. У меня есть неплохая идея, отдать свою виолончель
в

какое-нибудь уютное кафе. Просто в интерьер. Не в музей, а для
хохмы.