Комментарий |

Культура – это побег... Беседа Маруси Климовой с Михаилом Эпштейном. Часть 2.

Беседа Маруси Климовой с Михаилом Эпштейном

Часть 2

Маруся Климова: В своей книге «Знак_пробела»,
насколько я поняла, в полном соответствии с ее названием, Вы ставите
перед собой задачу восполнить многочисленные пробелы в сфере существующих
гуманитарных знаний. Один из способов восполнения таких пробелов
– создание все новых и новых гуманитарных дисциплин, имеющих порой
весьма экзотические названия и объекты изучения. В частности,
мне особенно запомнилась «хоррология» (наука об ужасе) или же
«микроника» (наука о малом) и даже «универсика» (что-то вроде
науки об универсальном и универсальности). При этом Вы всячески
отстаиваете право гуманитария называть себя именно ученым. Не
несет ли в себе все большая профессионализация гуманитариев, пришедшая
на смену дилетантскому универсализму художников и мыслителей прошлого,
опасность чрезмерного дробления и специализации этих знаний? Сможет
ли, например, некий узкий специалист по «универсике» по-настоящему
восполнить этот пробел?

Михаил Эпштейн: Думаю, что специализация всех
форм знания столь же неизбежна, как и их (ре)интеграция на все
новых уровнях. В свое время Ю. Лотман писал о том, как множатся
и дробятся в 20-ом веке языки искусств (не только наук) и одновременно
создаются новые метаязыки их описания (эстетические теории, художественная
критика), обеспечивая возможность взаимопонимания и перевода с
одного художественного языка на другой.

Соответственно все новорожденные дисциплины можно условно разделить
на два типа: углубляющие специализацию и усиливающие интеграцию.
Например, одна из важнейших новых дисциплин 20-го в. – семиотика
– возникла и развивалась именно как интегративная дисциплина,
как объединенный подход к знаковым системам, которые раньше изучались
раздельно – лингвистикой, литературоведением, социологией, психологией,
этнографией, историей искусств, теорией мифа и т.д.

Обратите внимание: те дисциплины, которые предлагаются в «Знаке_пробела»
– это, как правило, интегративные дисциплины. Например,
изучение «малого» образует отдельные направления и проблемные
поля в физике, электронике, биологии, социологии, экономике, теологии,
этике, эстетике, культурологии, литературоведении, лингвистике
(от квантовой физики, нанотехнологии, микробиологии и микросоциологии
до этики смирения-самоумаления, эстетики малого в восточноазиатских
культурах, западной проблемы культурных меньшинств, образов «маленьких
людей» в литературе, уменьшительных форм в языке и т.д.). Вот
и предлагается «поперечный» методологический срез всех этих разных
дисциплинарных направлений на основе микроники как интегративной
науки о малом.

Точно так же и хоррология – изучение цивилизации в аспекте ее
внутренней уязвимости и возможного саморазрушения (редактор моей
книги предложил для большей точности «хоррорология» – от «хоррор»
– и я не отверг этого варианта: звучит чудовищно, устрашающе,
как и подобает такой дисциплине). Хоррология станет для 21 в.
тем, чем стала экология для 20-го: наукой-знамением и предостережением.
Самолеты и поезда, лекарства и небоскребы, математические формулы
и электростанции, белый порошок и такси-лимузин – все таит в себе
угрозу конца, все становится потенциальным орудием великого и
ужасного искусства террора. Цивилизация не только разрушает свою
природную среду, но и каждым своим техническим достижением, от
компьютеров до биотехнологий, ведет подкоп под саму себя, увеличивает
меру своей хрупкости (прообраз такой цивилизации – Фауст, по наущению
Мефистофеля поселивший на отвоеванной у моря суше «народ свободный
на земле свободной», чтобы приготовить славный пир для морского
черта, Нептуна). И микроника, и хоррология – эта «междисциплинарные»
дисциплины, которые связывают далеко разошедшиеся края знания.

Самая частная наука из всех, насколько мне известно, была создана
Иваном Соловьевым в 1980-е гг., – она называется «еленология»,
потому что посвящается одной-единственной женщине по имени Елена
(этот текст опубликован в первом томе двухтомника «Все эссе»,
в разделе «Размышления об Эросе»). Причем в отличие от шекспироведения
или, скажем, наполеоноведения, это наука не о том, что создала
или совершила Елена на некоем общезначимом поприще, а наука о
ней самой, об этом единственном существе, поскольку для любящего
оно интересно и абсолютно значимо само по себе. Намного интереснее,
чем какие-то там частицы или молекулы, которым посвящены физика,
химия и прочие великие науки. Именно любящий нуждается в знании,
а безлюбовное, орудийное знание ведет к росту власти, потенциально
(само)разрушительной. И вот эта, казалось бы, самая специальная
из наук оказывается вместе с тем и самой универсальной, потому
что нет ничего более объединяющего, чем личность данного человека.
Еленология по сравнению с физикой, физиологией, психологией, социологией,
эстетикой, лингвистикой оказывается гораздо более универсальной
дисциплиной, потому что все они дробят бытие на части, срезы,
частицы, а в Елене, какой ее постигает еленология, душа совершенно
неотделима от тела, красота от речи, чтение книг от прогулок в
лесу, выражение глаз от значения слов и т.д.

Собственно, универсика, которую Вы упоминаете, это и есть постижение
универсальности, сокрытой в любой единичности. Универсальное тем
и отличается от общего или всеобщего, что это не одинаковое, свойственное
многому, а это многое, присущее одному. Леонардо да Винчи не был
всеобщим законом, но он был уникальной и одновременно универсальной
личностью. Современное мышление более всего нуждается именно в
переходе от всеобщего к универсальному, которое заключается в
самих индивидах. Наука в основном все еще стоит на страже всеобщего;
культурная политика, напротив, крайне специализирует людей, закрепляет
их за какими-то природными идентичностями, расовыми, этническими,
гендерными группами и т.д. Самая большая редкость сегодня – именно
универсальность, поиск в каждом человеческом существе и даже в
каждой вещи того, что делает их сопричастными всему универсуму.
Даже в какой-нибудь жалкой песчинке сходится множество универсалий:
твердости, сухости, дискретности, желтости, малости... Она образует
целый мир, что же говорить о человеке!

М.К.: А не смущает ли Вас чрезмерное сближение
современных гуманитарных знаний, да и искусства с естественными
науками? Так ли уж совпадают на самом деле их задачи и методы?
Все-таки, еще лет сто тому назад «научность» проникала в гуманитарные
сферы по большей части стихийно, скорее как метафора. Как у Шпенглера,
например, когда он пытается определить возраст и предсказывает
угасание современной Европы как некоего биологического и обреченного
на умирание существ, то он в это мгновение как бы невольно начинает
глядеть на мир как бы взглядом биолога или врача. Особенно это
было заметно в России, где наиболее интересные мыслители вроде
Леонтьева или же Розанова были в сущности писателями, то есть
людьми искусства. Откуда вдруг такой крен в сторону научности?

М. Э.: Конец 20-го века, в частности, постмодерн,
уже немало сделал для демистификации «строгой» науки и таких ее
идолов, как объективность и рациональность. В «Знаке_пробела»
как раз говорится о зависимости дальнейшего развития естественных
и технических наук от самопознания человека, от успехов гуманистики
(содружества гуманитарных дисциплин). Но и самой гуманистике предстоят
радикальные перемены, если она хочет попасть в будущее, а не остаться
чем-то вроде беликовской «науки в футляре» (с восклицательным
знаком и поднятым пальцем после благозвучного слова «антропос»).
В гуманистике должен вырасти новый слой умений и стремлений –
к преобразованию тех предметов, которые она изучает.

У естественных наук есть область практической применимости – технология,
которая преобразует то, что они исследуют: природу. Общественные
науки взаимодействуют с политикой и экономикой, которые преобразуют
общество. Гуманитарные же науки никак не воздействуют на то, что
они изучают, – на язык, литературу, искусство, художественные
движения. Если такое воздействие и осуществляется, то вне академической
науки. Ницше и Вл. Соловьев, А. Белый и А. Бретон, все эти двигатели
новых философских и художественных движений, сегодня еще менее
были бы допущены на порог университетов, чем в их время. Академическому
гуманитарию положено знать, а не изобретать и не придумывать.
Университетская философия – это по сути философоведение, которое
изучает чужую философию (как литературоведение – литературу),
но своей даже не пытается создать. Гуманитарные науки много знают,
но мало мыслят, производят мало идей, которые могли бы определять
развитие цивилизации.

Я полагаю, что каждая гуманитарная наука должна стать еще и искусством
изменения того, что она изучает. На основе лингвистики должна
возникнуть транслингвистика, которая будет обслуживать самосознание
и саморазвитие естественных языков, восполнять их лексические
пробелы, исследовать новые возможности словообразования и эволюции
грамматических форм (такова задача моей еженедельной электронной
рассылки «Дар слова. Проективный лексикон русского языка» ,
у которой более 2 тыс. подписчиков). На основе эстетики и поэтики
должны действовать трансэстетика и транспоэтика, способствуя формированию
новых художественных и литературных направлений, как это делала
романтическая эстетика начала 19 в. или символистская начала 20-го.
По-английски я обозначил эту область «techno-humanities», в первичном
смысле «технэ» как искусства, умения. Гуманитариям нужно возвратить
себе это «технэ», которое безраздельно перешло в ведомство естественнонаучных
технологий, хотя изначально принадлежало именно сфере искусства.

М.К.: То есть Вы верите, что гуманитарная наука
постепенно станет искусством или же хотя бы возьмет на себя часть
его функций?... Однако именно перспектива окончательной подмены
искусства наукой меня больше всего и тревожит. Дело в том, что
ученый обычно изъясняется – и наверное просто обязан это делать
– на предельно объективированном и отчужденном языке, свидетельствующем
о его беспристрастности, сосредоточености на объекте исследования
и т.п. А в результате, читая какой-нибудь искусствоведческий труд,
никогда точно не можешь быть уверенной, кто собственно за этой
книгой стоит: по-настоящему умный просвещенный и утонченный человек
или же полный ноль, ловко пользующийся позаимствованными у своих
предшественников понятиями и терминами. В жизни, увы, часто так
и бывает: специалист по универсике в реальности может оказаться
весьма далеким от подлинной универсальности и вообще ничего не
смыслить, например, в хоррологии, т.е. в ужасах. Возможно я несколько
утрирую, но такая проблема в науке действительно существует. Более
того, сегодня уже нельзя быть уверенным даже в том, кто скрывается
за тем или иным произведением искусства, созданным при помощи
лет сто тому назад «открытого» художественного метода – именно
метода, как в науке! В полной мере это относится и к художникам-абстракционистам,
и к писателям-концептуалистам, которые, на мой взгляд, находятся
в гораздо большей зависимости от положенного в основу их творчества
метода, чем некогда находились романтики, реалисты, символисты
или же экспрессионисты. Иными словами, не кажется ли Вам, что
современные ученые-гуманитарии, даже занятые пока исключительно
созданием собственной, внутрицеховой методологии, уже оказывают
на объект своего исследования в лице искусства достаточно сильное
влияние, но просто пока не замечают этого, наподобие того, как
физики, открывшие для себя существование микромира, поначалу не
замечали и не учитывали того, как искажают его их микроскопы и
прочее оборудование?

М. Э.: Нет, я не верю в то, что гуманитарная наука
станет искусством, и тем более не считаю, что она должна взять
на себя функции искусства. Я против всяких смешений и выравниваний:
достаточно с нас энтропии и обещанной «тепловой смерти» природы,
чтобы подчинять этому закону еще и культуру, устраивать в ней
вселенскую смазь. Наука пусть остается наукой, искусство – искусством,
во всей их прекрасной разности.

Просто я считаю, что у гуманитарных наук, наряду с их научностью,
должен возникнуть еще один уровень – не чисто исследовательского,
а конструктивно-преобразовательного мышления. Речь идет не о первичных
искусствах (поэзия, музыка, живопись, театр, кино и т.д.), которые
изучаются гуманитарными науками, а о вторичных искусствах
(или, если угодно, технологиях), возникающих на основе
самих гуманитарных наук. Например, лингвистика, изучая лексическую
систему данного языка, обнаруживает в ней, при сравнении с другими
языками, определенные изъяны и зияния – и не только констатирует
такую нехватку, но и предлагает ряды новых слов и понятий, которые
расширяют интеллектуальный потенциал данного языка. Я говорю о
лингвистике, потому что эта сфера мне особенно близка – с конца
минувшего века я занимаюсь проективной работой в области русского
и английского языков.

Как на основе естественных наук вырабатываются технологии (искусства)
преобразования природы, – так и на основе гуманитарных наук могут
вырабатываться искусства преобразования культуры. Перед ученым-естественником
часто встает вопрос: какими новыми технологиями чреваты его открытия?
Я считаю, что такой же вопрос уместно ставить и перед лингвистом,
литературоведом, искусствоведом, культурологом. Например, какие
новые литературные приемы, стили, направления могут возникнутъ
на основе той или иной литературоведческой идеи? Разумеется, этот
вопрос нельзя прямо адресовать фундаментальной науке или, скажем,
истории литературы. Но в литературоведении, наряду с историей,
теорией, критикой литературы, должно быть место и проективной
деятельности – обоснованию новых текстуальных стратегий, приемов,
жанров, направлений. Литературоведению нужен четвертый раздел,
обращенный не к прошлому (история), не к настоящему (критика),
не к вечному (теория), а к будущему (прогностика). Иными словами,
рядом с литературоведением должно быть место литературоводству,
и точно также искусствоведение дополняется искусствоводством,
языковедение – языководством и т.д.

Собственно, манифесты и программы еще во время классицизма, романтизма
и символизма двигали вперед литературную жизнь; они-то и были
образцом теоретической мысли, предвосхищающей практику. Андрей
Белый и Вячеслав Иванов были не только (1) писателями и (2) литературоведами,
но и (3) литературоводами, т.е. сочетали литературную практику
(стихи, проза) с литературной теорией, а последнюю переводили
в новую, вторичную практику, в искусство управления литературным
процессом, в программу нового литературного направления (символизм).
Литературоводство, по сути, не уступает в древности и весомости
литературоведению, и большинство новых теоретических идей пришло
к нам именно из манифестов и программ новых литературных направлений,
а не из ученых монографий. Но академически признано и востребовано
только литературоведение; в последние десятилетия – и сама литература:
отделения и программы creative writing в американских университетах.
Пришла пора узаконить как самостоятельную область интеллектуальной
деятельности и creative thinking, в какой бы гуманитарной области
оно ни проявлялось. Конструктивный сдвиг в гуманитарных науках
назрел давно и требует интеграции в систему академических программ
и институций.

Такова перспектива создания вторичных искусств (технологий) на
основе гуманитарных наук. Со своей стороны и первичное искусство
(литература, живопись, музыка, театр, кино), оставаясь искусством,
не может не участвовать в движении современной цивилизации, не
может не взаимодействовать с ноосферой на самых разных ее уровнях,
включая науку, бытовую и общественную идеологию, теории личности
и государства, компьютерные технологии и масс медиа. Осип Мандельштам
еще в 1921 г. писал: «Синтетический поэт современности представляется
мне не Верхарном, а каким-то Верленом культуры... В нем поют идеи,
научные системы, государственные теории так же, как в его предшественниках
пели соловьи и розы» («Слово и культура»). Концептуализация современного
искусства, которое все больше живет «по понятиям», вбирает в себя
научные или квазинаучные методы и доктрины, – это несомненный
факт, который ничем не лучше и не хуже, чем, например, открытие
«бурного пейзажа» и местного колорита («экзотики») в литературе
сентиментализма и романтизма. Искусство постоянно обращается к
тому, что ему наиболее чуждо, противопоказано: таков механизм
его самообновления. Событие в искусстве – очередное пересечение
границы самой художественности, отказ от нее в пользу природы
или урбанизма, мифа или документа, религии или науки (которая
в искусстве становится «наукообразием» – буквально, образом науки,
образом схем, графиков, алгоритмов).

Другое дело, что и в искусстве, и в искусствоведении никакой метод
не может заменить дара, божественной искры, творческой прихоти.
Бездарь любой эпохи любила следовать передовому методу: от романтизма
до реализма, от натурализма до сюрреализма, от соцреализма до
концептуализма. Потом эти десятки и сотни последователей (преследователей)
отсеивались – и оставалось несколько имен, для которых данное
направление было не методом, а второй натурой, способом самовыражения.
Оттого, что в визуальном искусстве подвизаются сотни, если не
тысячи концептуалистов, отнюдь не умаляется значение Ильи Кабакова,
у которoго звериное чутье на идеи, научные системы и государственные
теории второй половины ХХ века. Выражаясь Вашими словами, между
«утонченной личностью» и «полным нолем» всегда остается разница,
и она равна бесконечности. Разумеется, заметить это, в свою очередь,
дано только утонченному зрителю.

Продолжение следует

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка