Онтологические прогулки

Среди обычных представлений о сущностях естественного языка в немалой степени укоренилось представление, что народ является носителем языка. В словаре Даля об этом сказано следующим образом: «язык», а именно – «народ, земля, с одноплеменным населением своим, с одинаковой речью». Не отрицательное отношение к этому представлению в действительности подкрепляется тем, что язык, на котором изъясняется тот или иной народ, является адресом представительства этого народа в среде языкового пространства связующего все народы Земли. И уже этот адрес характеризует то действительное качество места в языковой среде, которое порождается самим народом, являющимся выразителем уточненных значений собственной языковой идеи. Но каждое такое уточнение в каждом своем знаке, в каждом слове несет умножение нечисленного множества понятий, которые переполняют адрес носительства, и в результате мы находим их в числе переходных значений во всех мыслимых адресах распространения.

Попадание очередного понятия в иноязычный адрес распространения не просто характеризует внесение неоднозначного возмущения в языковую среду, а привносит дополнение в имеемое собственное нечисленное множество понятий. Если таковое дополнение способствует росту суммы точных значений, значит, оно проявляет особые качества связуемости с местом своего иноязычного пребывания. Причисление одного значения к нечисленному множеству в адресе распространения достраивает общепонятийное пространство до того совершенства хорошо организованных функций, в котором есть только существенные и несущественные аргументы. Данное совершенство выделяется особым образом среди адресов текуче-изменяющейся архитектуры в той языковой деятельности, которая определяет высший предел смысловой значимости. Носительство языка от народа переходит и окончательно закрепляется в веществе носителя по имени Земля.

Этот вид носительства более известный нам, как топонимика, являет собой совокупность земных адресов географических названий, в значительной мере изображающих вовсе не те желания, которыми руководствуется человек в скоротечности своего бытия. Человек спешит присвоить имена собственные, текущие в пространстве-времени вместе с человеческой жизнью, до того естественного рубежа, где человек прощается с жизнью, а имена продолжают жить в адресах их пребывания. Жизнь имен отличается от жизни человека большей инерционностью на адресах пространственно временного пребывания, но подчиняются тому же закону тяготения-времени, как и все то что, структурировано самим временем. Человек уходит из жизненной яви одномоментно и это последняя нетронутая временем жизни новь, невольно засевается именами в коридоре переходного пространства от одной культуры к другой. Человека уже нет, а его имена все еще движутся, перемещаются от одного носителя к другому, переходя из одного адреса в другой. До тех пор, пока снова не попадают в то же поле притяжения земного адреса, где нашел последнее пристанище сам владелец имен или имена сами сходят на нет стекая с топонимического покрывала Земли в небытие.

Инерционность жизни имен на больших временах создает кажущееся постоянство их благоприобретения последующими поколениями людей в порядке наследования. При этом люди склонны забывать, что, присваивая старые имена, они нередко меняют их значения на прямо противоположные. Связано это в первую очередь с тем, что, нас неодолимо влечет преодоление пределов старого знания, того на котором были порождены на самом деле наши наследственные имена. Поддавшись этому порой безудержному влечению, мы отказываем старому знанию с одной стороны в силу потери задокументированного адреса предшественника, хранителя имен принадлежащих старине. С другой стороны, новое наше знание это, прежде всего более точная вербальная формула, описывающая наши отношения с окружающей средой и вмещающей ее пространством. Эта словесная формула обладает для нас большей предсказательной силой еще и потому что порождена в обозримых пределах нашей собственной жизни. И здесь эта видимость обозримости определяется той стратегией, которую мы освоили, работая со всеми доступными документальными носителями. К каковым документам некоей трудноуловимой контаминацией примыкает наша собственная память, хранящая не столько сами имена, сколько связь этих имен с нашим же культурно-социальным протоколом.

Едва ли эта доступность виной тому, что старое знание теряет свою предысторию, скорее наша увлеченность превращает позитивность стратегии получения нового знания в негативную практику потери старого знания. Вполне может быть так, что на больших временах перехода от одной культуры к другой старое знание само послужило источником этого перехода. И уже по этой причине не успело окрепнуть, закрепиться на большом числе носителей имен принадлежащих этому знанию, но в таком случае попадая в адреса земного притяжения, они (знания, имена) результируются в протокол топонимики. В подобном случае человек новых поколений, продолжая использовать старое знание и его имена, в действительности не присваивает им новых значений, а пользуется подверсиями имен происходящими из коллективности пользования. И уже растущее число этих «вовремя» не протоколируемых поколенных и межпоколенных подверсий позволяет установиться ложному представлению, что нормально и что аномально в использовании старого знания для нужд современности.

Возможно, одним из таких переходных знаний являются «известные» нам азбука и глаголица, однако «известность» их суммирована в некую второстепенность перед возведенной в ранг превосходства кириллицей. Это замечание, ни в коем случае не умаляет действительной значимости кириллического знания принесшего русской, а вместе с ним и славянской культуре свободу общенародного письма. Увлечение этой свободой в тех случаях, когда овладевший новым знанием человек подпадает под управление, опьяняющей радостью достижений в целом ряде случаев сводится к неконтролируем актам злоупотребления знанием. Что еще более извращает предысторию азбуки и глаголицы и вместе с этим отнимает у нас столь необходимое нам знание о связности древнейших и менее древних времен и достижений нашей культуры с нашей же современностью. Тем не менее, именно это азбучное и глаголическое знание остро необходимо нам для актуализации овладения особыми знаниями характерными для таких периодов, которые мы называем – время перемен.

Событийная неслучайность, с которой переходное знание своевременно возникло в древнейшей русской истории, подтверждается его устойчивостью на больших временах, прежде всего в земных адресах. Болгария, Греция, Украина – вот эти имена, которые не позволяют придать забвению древнюю нашу историю в том контексте, который может быть доступен только благодаря возвращению в лоно современности старого знания заключенного в организационно-логических ресурсах азбуки и глаголицы. Несомненно, что именно это старое знание послужило прототипическим прологом для широкого класса подверсий утонченно уточненных современных знаний. То, что оно сохранно пребывает во множестве имен и постоянно персистирует, вольно и невольно возобновляясь, в переходах времен и поколений свидетельствует о том, что старое знание живет в теле нового знания. И это, несомненно, указывает на действительную генеалогию языковой связуемости в первую очередь наднациональных, эпигенетических социально-познавательных, социально-философских механизмов смыслопорождения объединяющих народы по признакам семантического родства.

Семантическое родство на больших межпоколенных временах проявляет себя, достаточно жестко, позволяя сохранять целостность знания, его бытие, возобновляемость и продолжение обратной связуемости понятий. В связи, с чем семантическое родство детально дополняет языковое родство в той части, где языковое родство рассогласовывается реформами национального языкового пространства. Каждая такая реформа имеет место как целенаправленное воздействие на собственную адресную среду языкового обитания имен. Насколько такое воздействие существенно или несущественно человек познает, приспосабливая старые имена к новым адресам. Уже в новых адресах возникает необходимость потребительской интерпретации функционирования имен для коротких времен сопоставимых с жизнью более чем одного поколения. Но на временах на порядок больших в разы порядков возрастает неопределенность представлений о протяженности жизни предшествующих поколений.

Эта неопределенность возбуждает феноменологию взаимодействий адресов, имен и поколений с последующим нарастанием числа самих семантических феноменов, определяемых нами, как типы взаимодействий: взаимопонимание, конфликт, управление. Теперь уже эффективность подключений к этим феноменам является определяющей для целостности знания. На моментах этих подключений возникают обратные связи, которые имеют право на самостоятельность существования только в пределах языковой совместимости семантических феноменов, адресов носительства, поколений носителей и носимых имен. Макротопонимы Болгария, Греция, Украина взаимно понятны по времени обретения этих имен, но этого взаимопонимания мы не находим в тех документальных свидетельствах, что дошли до наших времен. Для нахождения этого взаимопонимания мы последовательно должны отказаться от управления семантикой тем знанием, которым мы сейчас руководствуемся. После чего преодолеть внутренний конфликт между сторонами двух систем знаний, одна из которых это глубокий детерминизм логики современного знания, а другая предетерминизм знания переходного от пралогики дикарской наивности к протоглаголическому знанию.

Каждое имя в протоглаголическом знании, это понятийный прекурсор вводящий в курс происходящего, ставящий в известность вошедшего в систему знания и не более того. Это язычество чистейшей воды, когда сам язык основа культового знания обо всем. Это вера в конечную магию слова – вначале было Слово. И слово было всем. Прежде всего, инструментом влияния, то есть такой концентрацией внимания на слове, когда слово становится ресурсом выживания. Слово, используемое не только и не столько, как запасник знания, а как жизненно необходимое средство, обращаться к которому положено только в необходимом случае. Какая сила жизни заложена в этих именных словах, что, невзирая на все реформы знания, гонения на само знание и его носителей, они продолжают жить. Даже не смотря на кажимое полное изгнание языческого интеллекта из современности теми завоеваниями духовного и светского знания, которые главенствуют сегодня. Древнее знание, древние имена продолжают жить в тех адресах, в которых они зародились и дали жизнь новым именам и новому знанию.

Наше обращение к древнему знанию было бы простым любопытством, мелочным интересом, если бы не то возбуждение, которым невольно проникаешься, когда начинаешь понимать насколько значимо для жизни это всегда живое слово. Во-первых, эта жизнь есть у нас всех, во-вторых, течение ее значимо для жизни всех и тех, кто был до нас, и нас самих, и тех, кто придет после. И уже из этого зреет понимание, как на этом дуализме работает двигатель слова, движитель времени в адресах его существования. Слову присуще воспроизводство без потери целостности самого слова. Слово рождает слово, взаимодействие слов рождает семантические феномены. Интеллект управляет словами, назначая их именами (функторами), в соответствующих адресах и уже после сам подпадает под управление именами. Но интеллект, становится интеллектом только тогда, когда, преодолевая свою зависимость от именного управления, начинает управлять собой сам, упорядочивая тем самым знание которым владеет.

Очевидно, сегодня есть необходимость упорядочить наше знание о протоглаголических и глаголических ресурсах содержащихся в корпусе славянских языков. Это будет способствовать поиску взаимопонимания в современных условиях, когда возросло значение принадлежности к геополитическим союзам. Это также будет способствовать преодолению конфликтов, которые имманентно сопровождают всякое недопонимание. Это будет позитивной дискриминацией древнего знания, а значит освобождением интеллекта из плена устоявшихся догм современного знания. В физике есть такое понятие – горизонт событий, применительно к сакральному протоглаголическому знанию, наше желание заглянуть за горизонт событий прошедших времен, в дописьменную эпоху имянаречения земель, это путешествие в топологию времени. Как известно, топология, будучи понятием математическим все же не выводится из формул, а строится из неделимых элементов, в нашем случае это топы знания.

Следовательно, мы «в праве» использовать теорию подобия заимствованную из геометрофизики и применить аналоговую аппроксимацию для приближения к современности тех неделимых словоэлементов, из которых построены старинные топонимы. И с тем же успехом применить эту эвристику для реконструкции истинной значимости полноты имен, скрытых от «сглаза» специальной негэнтропийной техникой словосложения протоглаголического язычества. Как всякое культовое знание, подобная техника была в законченном совершенном жреческом виде доступна немногим из языкознатцев. Вполне естественным образом ее использование неким кажимым образом давало преимущество знатокам, и использовалась для отправления властных культовых знаний, т.е. фактически для сверхзначимого убеждения верующих. На том переломном этапе, когда всякий культ становится неотъемлемым ритуалом общества и его коренной традицией, культовые имена усваиваются всем обществом, как нечто само собой разумеющееся. Имя сигнал переходит в имя стимул, эпоним в топоним.

Так естественно-искусственным путем культовая целенаправленность достигает максимума своей значимости, оставаясь конечной мерой вероятности, пребывания в данном состоянии, настолько долго, насколько устойчива общественная мнемотехническая схема удерживающая культовые имена. Так культовые имена в конечном итоге обречены, быть теми самыми инициирующими эпонимами, которые отображаются в морфологию топонимов. Устойчивость топонимов на больших протяженных временах определяется той культовой силой, которая вложена в них изначально. Для обоснования этого смелого предположения необходимо вспомнить, на протяжении каких времен языческая эра предшествовала эре единобожия. По меньшей мере, эта эпоха на один исторический порядок превосходит современные двухтысячелетние времена. И в конечном итоге на ее исходе началась заря того русского языка, который вырос из язычества восточного славянства. И новую нашу историю мы знаем по той исторической жизни, которая выступает из неязыческой письменности, как носитель и объединитель предшествующих нам сложных и разнообразных культурных традиций.

Если принять во внимание, что языческое культовое наречение было изустным, то фактическим письмом к потомкам, наследникам культов были топонимы. Это письмо не имело правил свойственных письменности, т.е. было лишенным правил связного написания. Это был жесткий культовый язык, основным правилом которого было сложение слов на строго ограниченном ядре понятий. В тоже время передавалась изустная традиция прочтения такового письма, оглашения его значимости, в силу уже описанных причин, правила чтения были знакомы немногим. В этой целевой негэнтропийной культовой практике наработанной на больших временах выражалось особое стремление противодействия энтропии потери языческого знания. Что определялось стремлением носителей культовой системы к основному процессу сохранения целостности культа. Ограниченный круг посвященных, придавал языческой системе особую способность устранять последствия внешних и внутренних случайных воздействий. Поэтому инерционное «торможение» культовых имен в топонимах это осуществление сохранного поведения, преследующее достижение определенной культовой цели.

Цель эта содержанием своим имеет власть имени, заключающуюся в его особой правде, от лица которой осуществляется управление всем и всеми кто попал в адрес этого имени. Любое другое употребление этого имени это уже кривда, т.е. несостоятельность управления. Следуя той языческой логистике, которая приводит власть в одно-однозначные соответствия с именем, оно имя законченное действие, – сигнал-стимул. Сказано – сделано. Эта традиция установилась тем же непростым путем, как впоследствии и письменность, вошедшая в широкое общенародное употребление. Были древние времена, когда человек только учился слову, правилам словосложения и запоминания, эти логические правила долгое время заменяли семантику. Слово, будучи сигналом-стимулом, было одновременно и ключевым ориентиром, т.е. ссылкой на адрес и самим адресом подключения к действительности. Насколько та древняя языческая действительность расходится с нашей современной просвещенной действительностью можно понять, если сравнить атомарность короткодействующих значений древних имен с дальнодействующей значимостью их современной реальности.

Для начала надо немногое, просто читать, что написано в адресе древнего имени, и никоим образом не интерпретировать его в свете современного знания, за тем исключением, которое внесет ясность, о чем идет речь. Читаем: Украина = Ук раина, где «ук» – наука, учение; «раина» – тополиная роща, культовое место древлян; «раин» – странник, проповедник. В ранней русской письменности имя Украина появилось в XI-XII веках, вначале как обозначение пределов Волынско-Галицких земель, т.е. сразу как топоним, без указания эпонима. Позже, когда употребление этого имени в текстах стало фактически синонимом Киевской Руси, то христианским писателям нужно было обыгрывать смысл этого имени, но не его функторную значимость, т.е. целевое культовое назначение. Переключившись на семантику, подыскали подобие в русском слове «окраина», и нашли якобы подтверждение в других языках славянской семьи «краiна» – край, округ. Как бы не спорили об этом историки, религиоведы, языковеды, как бы не бились над онтологией философы, имя Украина выстояло в веках, и являет собой подвиг древнего Слова.

Понимание слова в ложементе исторических обстоятельств ему соответствующих, позволяет избегать заблуждений по поводу его действительной одно-однозначной актуальности, – живое слово-событие. И в этом смысле роль Слова, единственный источник факта. Слово, извлеченное из контекста своих исторических обстоятельств, и внесенное в иные исторические времена не меняется само, меняются обстоятельства его наблюдения. Фактически деактуализированным, но продолжающим жить Словом начинают оперировать незнайки и полузнайки, тем же самым словом злоупотребляют сведущие в истории, языкознании, философии, последовательно начиняют его все новыми логическими и метафизическими значениями. И все это предпринимаемое с субъективным энтузиазмом сообщает одно-однозначности слова обыденность. Слово перестает быть событием, оно всего лишь свидетельство процесса накопления знаний на длящихся временах своего бытия.

В своей перемежающейся обыденности слово, привлекаемое в свидетельство правоты некоего прикладного формально-описательного метода, это слово-схема. Схема мертва, это чертеж слова, на время действия представляющий упрощенно-обобщенную его состоятельность, существующую в ущерб жизни слова. В умелых руках слова инструменты, схема-ложь и схема-правда одинаково унижают или возвеличивают производимым воздействием того на кого направлено их действие. Однако, возможно их взаимоисключающее взаимодействие, так сведенные вместе историческая правда и историческая ложь это всего лишь части одной общей топологической схемы познания. Схематизм познания, данный как обыденность, это статистическая данность, где часть причисляется к целому, основываясь на текущем здравом смысле. И само это действие не требует точного определения для понимания исторической целостности былых и текущих процессов и состояний Слова и пользующегося им человека. Но то же самое познание, определяемое как научная развивающаяся динамическая система, находит историческую ложь и историческую правду в качестве изменяемых фазовых переменных. Топология, которых, выстраивается вовсе не в стройную фигуру истины, а в ту самую образную жизненную кривизну кривды настоящего знания, которое тяготит нас своим несовершенством. И стараясь усовершенствовать наше знание, надо помнить, каждое слово этого знания находится в прямой зависимости от благонамеренности и добросовестности владельцев Слова.

Различие между детерминизмом современного обыденного и научного познания и предетерминизмом протоглаголических времен, очевидно, состоит в том, что мы владеем всеми деталями и тонкостями слова, а в языческие времена Слово своей целостностью довлело над человеком. Для нас слово, ядро продукции нашей мыслительной деятельности и в этой его ипостаси оно всецело принадлежит нам. Что позволяет нам свободно искать для него возможности применимости и цели применения. Язычник же был обязан соответствовать условиям применимости Слова, будучи при этом мишенью, в которую направлена значимость слова. Что тоже было своего рода свободой, человек освобождался от обязанности рассуждать, ведь находясь в адресе главенствующего над ним слова, он знал его Имя. Имя являвшееся самым подходящим откликом на часто встречавшиеся жизненные ситуации, где человек лишь ограниченная область обстоятельств. Но человек, потому и Человек, что, целенаправленно стремясь освободиться от власти Слова, тем самым создает систему негэнтропийных координат действующую на всех временах, сохранно сберегающих все понятия вложенные в Слово.