Литературная критика

9.

В 1910 году, Грин пишет еще один замечательный рассказ на экзотическом материале, но с чисто русской фактурой и автобиографическим подтекстом.

Рассказ этот называется "Трагедия плоскогорья Суан" и сопровождается эпиграфом из Библии: "Кто из вас приклонил к этому ухо, вникнул и выслушал это для будущего" (Исаия 42, 23).

В этом рассказе несколько героев. Хейль и Фирс - два партийных деятеля, которые вытащили из тюрьмы и используют в своих целях уголовника Блюма, чья биография "укладывается в одной строке: публичный дом, исправительная колония, тюрьма, каторга". Эти двое уверены в своем интеллектуальном и нравственном превосходстве и над Блюмом и над всем миром, и Блюм им нужен для того, чтобы это превосходство доказать. Утверждать прямо, что этот треугольник повторяет отношения Быховского-Слетова-Гриневского невозможно, но очевидно, что глубоко в подтексте такая ассоциация у Грина была. Просто вместо себя, человека к революции не подошедшего, не преступника - Грин создал образ того, кого эсеры искали и кто бы им подошел.

Вот кредо Хейля - замените журналист на писатель - чем не Борис Савинков с его культом утонченных психологических наслаждений и переживаний?

"Я честолюбив, люблю опасность, хотя и презираю ее; недурной журналист, и - поверьте - наслаждаться блаженством жизни, сидя на ящике с динамитом, - очень тонкое, но не всякому доступное наслаждение".

А между тем сам Блюм этих людей презирает:
"Кровавые ребятишки (…) В вас мало едкости. Вы не настоящая серная кислота. Я кое-то обдумал на этот счет. В вас нет прелести и возвышенности совершенства. Согласитесь, что вы бьете дряблой рукой".

Все это чем-то еще напоминает отношения Ставрогина, Верховенского, Федьки-каторжника - политика смешанная с уголовщиной, уголовщина - как политика, к чему уже несколько десятилетий шла Россия.

Блюм похож на также и на другого героя "Бесов" - Шпигалева и излагаемая им политическая программа приобретает зловещие черты антиутопии:
"Я мечтаю о тех временах, Фирс, когда мать не осмелится погладить своих детей, а желающий улыбнуться предварительно напишет духовное завещание. Я хочу плюнуть на веселые рты и раздавить их подошвой так, чтобы на внутренней стороне губ отпечатались зубы. (…) Придет время, - угрюмо произнес Блюм, - когда исчезнут леса; их выжгут люди, ненавидящие природу. Она лжет."

Но именно в мир природы попадает этот вынужденный бежать из города человек. Вообще сюжет "Плоскогорья Суан" чем-то повторяет историю, рассказанную в "Карантине", но с совершенно иными логическими акцентами. После ряда заказных убийств Блюм вынужден скрываться от полиции в тихом, идиллическом месте, а через некоторое время за ним приезжает Хейль и дает новое задание, но Блюм, как некогда Сергей, отказывается. Правда, причины у него другие.

Вот диалог Хейля и Блюма. Политика и уголовника. Очень сильно напоминающий то, что пережил Грин в молодости.
"- Вы ренегат, что ли?
- Я преступник, - тихо сказал Блюм, - профессиональный преступник. Мне, собственно говоря, не место у вас (..) вы решили, что я человек отчаянный, и предложили мне потрошить людей хорошо упитанных, из высшего общества. Мог ли я отказать вам в такой безделке, - я, которого смерть лизала в лицо чаще, чем сука лижет щенят. Вы меня кормили, одевали и обували, возили меня из города в город на манер багажного сундука, пичкали чахоточными брошюрами и памфлетами, кричали мне на одно ухо "анархия", в другое "жандармы!", скормили полдесятка ученых книг (...) Вы бьете все мимо цели, все мимо цели, милейший. Я не одобряю ваших теорий, - они слишком добродетельны, как ужимочки старой девы. Вы натолкнули меня на гениальнейшее открытие, превосходящее заслуги Христофора Колумба. (...) Вы уйдете с сознанием, что все вы - мальчишки передо мной. Что нужно делать на земле. (...) "Сочинения Блюма. О людях. Следует убивать всех, которые веселы от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены. Все, которые имеют зацепку в жизни, должны быть убиты. Следует узнать про всех и, сообразно наблюдению, убивать. Без различия пола, возраста и происхождения".

Это - программа-максимум, доведенный до логического конца катахезис революционера. Бред выродившейся нигилистической мысли, и вслед за обнародованием программы Блюм убивает своего слушателя и воспитателя, как то английское чудище по имени Франкенштейн, созданное фантазией Мери Шелли, убивает своего творца. Хейль Блюму больше не нужен. На очереди другие веселые от рождения люди. Но сама идея убийства - столь значимая для Грина - получает в этом рассказе совершенно фантастическое освещение.

Блюму противопоставлен охотник Тинг - первый, по-настоящему совершенный абсолютно положительный, без неопределенности Горна герой, который живет в уединенном доме со своей женой Ассунтой - будущей Ассоль - и любит " лес, пустыню, парусные суда, опасность, драгоценные камни, удачный выстрел, красивую песню".

Тинг читает Ассунте стихи про любовь. А Блюм, подслушав их - "медленно повторил про себя несколько строк, оставшихся в его памяти, сопровождая каждое выражение циническими ругательствами, клейкими вонючими словами публичных домов; отвратительными искажениями, бросившими на его лицо невидимые в темноте складки усталой злобы..."

И с этой минуты Тинг становится его врагом, он ищет как его унизить и пытается убить Ассунту и скрыться, а потом, когда Тинг его догоняет говорит:
"Две ямы есть: в одной барахтаетесь вы, в другой - я. Маленькая очень маленькая месть, Тинг, за то, что вы в другой яме".

Блюм - это олицетворение всего скотского, что есть в человеке, что-то вроде маньяка Чикатило или героя американских фильмов ужаса "Молчание ягнят":
"- Овладеть женщиной, - захлебываясь и торопясь, продолжал Блюм, как будто опасался, что ему выбьют зубы на полуслове, - овладеть женщиной, когда она сопротивляется, кричит и плачет... Нужно держать за горло. После столь тонкого наслаждения я убил бы ее тут же и, может быть, привел бы сам в порядок ее костюм. Отчего вы так дрожите? Погода ведь теплая. Я не влюблен, нет, а так чтобы погуще было. У нее, должно быть, нежная кожа. А может быть она бы еще благодарила меня".

И вот финале рассказа - Тинг догоняет Блюма. Он не хочет его убивать. Он хочет его отпустить и взять с Блюма честное слово, что тот "спрячет свое жало", но Блюм так же честно и ненавистно отвечает, что убьет Тинга через неделю. И тогда Тинг стреляет. Только тогда. Ассунта остается жива, но ее муж не пишет больше стихов про любовь и счастье жизни, потому что думает о Блюме.
- Ты жалеешь?
- Нет. Я хочу понять. И когда пойму, будь спокоен, весел и тверд, как раньше".

Это желание понять зло, заглянуть ему в глаза стало своего рода сверхидеей Грина. К этой теме он не раз возвращался, совершенно по-разному ее варьируя и пробиваясь своим путем к одному ему ведомой истине о человеке. Пока что изображать зло у него получалось лучше чем добро. Блюм написан гораздо убедительнее Тинга.

Самые лучшие рассказы Грина этого времени - рассказы о зле. Но никакой его эстетизации нет - есть только отвращение и желание зло победить. Врага надо знать в лицо - именно к этому стремился писатель с очень ясной нравственной позицией и очень загадочными художественными приемами Александр Степанович Грин. Было это не вполне по-декадентски. Но и реалисты не могли Грина у себя прописать. Так он и мучался как неприкаянный среди разнообразных течений и направлений русской литературы Серебряного века, нигде не находя приюта, и позднее писал Миролюбову:
"Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен. От этого, т.е. от постоянной борьбы и усталости, бывает, что я пью и пью зверски. Но так как для меня перед лицом искусства нет ничего большего (в литературе) чем оно, то я и не думаю уступать требованиям тенденциозным, жестким более, чем средневековая инквизиция. Иначе нет смысла заниматься любимым делом".

"Трагедию на плоскогорье Суан" Грин отослал в "Русскую мысль" Брюсову, где она провалялась почти полтора года, и Брюсов долго сомневался, стоит ли этот "Судан" размером в два печатных листа публиковать. Но в конце концов летом 1912 года, когда обычно нам время летних отпусков даются вещи похуже, напечатал. Грин в это время был в Петербурге, но вот промежуток времени между отправкой рукописи в "Русскую мысль" и ее публикацией в который раз перевернул его жизнь.

10.

Четыре года с 1906 по 1910 Грин легкомысленно и беспечно жил в Петербурге по подложному паспорту покойника Алексея Мальгинова, четыре года печатался в журналах и издавал книги под своим звонким иностранным псевдонимом, водил литературные знакомства, вспоминал революцию как давнопрошедшие времена и черпал в ней материал для литературных произведений, и казалось, так будет продолжаться всегда. Но кто-то донес, и в июле 1910 года Александра Степановича Гриневского арестовали за бегство из ссылки и проживание по подложным документам. Это был уже третий его арест.

Вскоре после этого Грин писал Леониду Андрееву:
"Я арестован, вероятно, по доносу какого-нибудь из моих литературных друзей. Мне это, впрочем, безразлично. И за то, что уехал из административной ссылки, прожив эти четыре года в Питере по чужому паспорту. Я сообщаю Вам это для того, чтобы Вы не подумали чего-нибудь страшного или противного моей чести."

Но несмотря на очень независимый тон этого послания душевное состояние Грина было ужасно. Он только-только начал устраивать свои литературные дела, как - эта неудача. Грин был в отчаянии и снова писал письма Его высокопревосходительству господину министру внутренних дел, а заодно и самому царю. (Вспомним, что в 1903 году Грин отказался писать прошение о помиловании на высочайшее имя - теперь его настроение совсем иное).

"Ныне арестованный, как проживающий по чужому паспорту, я обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с покорнейшей просьбой не смотреть на меня как на лицо, причастное к каким бы то ни было политическим движениям и интересам. За эти последние пять лет я не совершил ничего такого, что давало бы право относиться ко мне как к врагу государственности. Еще до административной высылки в миросозерцании моем произошел полный переворот, заставивший меня резко и категорически уклониться от всяких сношений с политическими кружками. (…)

Последние 4 года, проведенные в Петербурге, прошли открыто на глазах массы литераторов и людей, прикосновенных к литературе; я могу поименно назвать их, и они подтвердят полную мою благонадежность. Произведения мои, художественные по существу, содержат в себе лишь общие психологические концепции и символы и лишены каких бы то ни было тенденций. (…)

Организм мой надломлен; единственное желание мое - жить тихой, семейной жизнью, трудясь, по мере сил, на поприще русской художественной литературы".

Последнее - если не лукавство, то условность, с идеалом тихой, семейной жизни литератор Грин разделался и был как никогда от него далек, но правительство едва ли его творения читало и пошло писателю на встречу. Вместо четырех лет в Сибирь ему присудили два года ссылки в Архангельской губернии, да плюс к этому министр приказал архангельскому губернатору "при хорошем поведении Гриневского в месте водворения войти в обсуждение вопроса о дальнейшем облегчении участи названного лица". Вера Павловна поехала вместе с ним.

Для нее этот арест обернулся одним преимуществом, теперь она могла обвенчаться с Грином и честно смотреть в глаза людям. После венчания молодые сели в разные кареты и отправились каждый в свою сторону, он в пересыльную тюрьму, она - домой укладывать вещи. Местом ссылки был назначен город Пинега в двухстах километрах от Архангельска.

Гриневские сняли жилье и зажили той самой обывательской жизнью, которой так боялся Грин и к которой втайне стремилась его жена. По ее воспоминаниям, он много читал, писал, спал, ел, играл в карты, ходил на охоту, наслаждался северной природой и впоследствии "не раз вспоминал, что два года, проведенные в ссылке, были лучшими в нашей совместной жизни". Однако если обратиться к духовной биографии писателя, его прозе, относящейся к событиям той поры, то можно увидеть тоску, не меньшую, если не большую, чем в описании тюрьмы, и это противоречие еще раз косвенным образом подтверждает, насколько Вера Павловна была далека и как плохо понимала своего мужа.

Владимир Сандлер в своей замечательной работе "Вокруг Александра Грина" именно в связи с северной ссылкой Грина писал: "По образованию и воспитанию она была типичной буржуазкой, не способной, в силу целого ряда причин, до конца понять столь сложное, сотканное из противоречий явление, как Грин, окончивший университеты российских дорог".

Оставим "буржуазку" и "университеты российских дорог" на совести Сандлера и тех романтических времен, когда его документальное повествование создавалось, но в его книге приводится замечательный отрывок из воспоминаний других ссыльных, рисующий облик Грина и его первой жены.

"Александр Степанович был высоким худым молодым человеком, с желтоватым цветом лица, живым, веселым и приветливым. Вера Павловна - красивая молодая женщина, всегда подтянутая и молчаливая, производила на ссыльных впечатление "тонкой дамы из аристократической семьи". Часто уезжала из Пинеги в Петербург. В обращении была приветливо-холодновата, так что собираясь к Гриневским, ссыльные всегда говорили: "Пойдем к Александру Степановичу" и никогда: "Пойдем к Гриневским".

На самом деле Грин ужасно тосковал в Пинеге. Он писал одно за другим прошение о смягчении своей участи и переводе или хотя бы отпуске на три дня в Архангельск по состоянию здоровья; но ему не спешили ответить, на него нападало отчаяние, однажды во время зимней прогулки по лесу большой компанией Грин соскочил с саней и ни слова не говоря ломанулся в лес. Думали, шутит - вот-вот придет, потом стали искать и звать его, а он вернулся домой только на следующий день. Ночь провел в охотничьей избушке. Как провела эту ночь буржуазка Вера Павловна - остается только гадать.

Среди произведений Грина, относящихся ко времени ссылки, есть рассказ "Ксения Турпанова". Место его действия - северная деревня на острове с говорящим названием Тошный. На самом деле это был Кегостров, находящийся всего в трех верстах от Архангельска, куда наконец Грина перевели осенью 1911 года по ходатайству жены и отца. Но описан он как край света и тьма кромешная. Главный герой, как и автор, политический ссыльный, Турпанов, который "чрезвычайно боялся воды, и ко всему, отмеченному риском, к рекам, лесу, охоте и ружью, относился с брезгливым недоумением интеллигента, - полумужчины, неловкого голодного человека".

Душевное состояние его - тоска, уныние, бесцельность, споры и ссоры с другими ссыльными из-за разного понимания "самоценности жизни".

Турпанов живет на Тошном острове не один, а с женой, к которой относится снисходительно, а она любит "его сильной, думающей любовью".

Но Турпанов этого не понимает, не ценит, он все воспринимает иначе и Грин очень ядовито описывает эту инаковость, вновь возвращаясь к теме своего революционного прошлого.

"Мы все-таки с ней разные, - мои идеалы, например, чужды ей". Под идеалами он подразумевал необходимость борьбы за новый лучший строй. Но представления об этом строе и способах борьбы за него делались у Турпанова с каждым годом все более вялыми и отрывочными, а остальные ссыльные даже избегали говорить об этом, как живописцы не любят вспоминать о недоконченной, невытанцовавшейся картине".

Это - экспозиция. А сюжет построен на двойном обмане. Ксения очень любит мужа и хочет подарить ему на день рождения часы. Для этого, ничего ему не сказав, она с риском для жизни едет на баркасе в город и едва не погибает на обратном пути в волнах. Сам же Турпанов отправляется искать жену, но встречает на берегу другую ссыльную Мару Красильникову, срок ссылки которой вот-вот заканчивается и она на прощание говорит Турпанову:

"Довольно с меня. По горло сыта! (...) Актеры вы все, и плохие, плохенькие. Ну чего там? Какая еще революция? Живы - и слава Богу".

Поразительно, но это прямая перифраза и ранних эсеровских рассказов Грина с их идеей "просто жизни" как самой высшей ценности, и блюмовского "кровавые ребятишки, в вас мало едкости".

А дальше следует обыкновенная, в сущности, история. Турпанов, решив, что жена сегодня уже не вернется, после недолгой моральной борьбы, нравственно или нет супруге изменять, заводит Мару к себе домой и их застает спешащая к мужу с часами Ксения. Он жалко пытается объясниться, но она уходит от него навсегда.

Вслед за приговором революции - полный моральный крах ее героев и ветеранов - "революционеров на покое".

В неопубликованных воспоминаниях Е. И. Студенцовой говорится: «У меня в памяти остались разговоры о рассказе Грина «Ксения Турпанова», напечатанном тогда в журнале «Русское богатство». Он (брат Е. И. Студенцовой – А. В) говорил, что в основу этого рассказа лег действительный случай ухода жены А. С.»

Так это или не так, сказать трудно, во всяком случае в рассказе автор явно дистанцирует себя от героя, но правда и то, что Калицкая довольно часто уезжала от мужа в Петербург. Другой поворот этой темы "ссылки и ссыльных" - рассказ "Зимняя сказка". В далекую северную деревню приезжает человек, который нашел себе мужество бежать. Его товарищи по несчастью смотрят на него и с тоской, и с завистью, и с восхищением. А он дает им надежду и излагает свое кредо:
"Я еду, думаю... все скучаем, это сон, сон, мы проснемся, честное слово, надо проснуться, проснемся и мы. Будем много и жадно есть, звонко чихать, открыто смотреть, заразительно хохотать, сладко высы-паться, весело напевать, крепко целовать, пылко любить, яростно нена-видеть... на подлости отвечать пощечиной, благородству - восхищением, презрению - смехом, женщине - улыбкой, мужчине - твердой рукой..."

(Продолжение следует)