Проза

• Прогулки по линии фронта. Окончание.
• Прогулки по линии фронта. Продолжение.
• Прогулки по линии фронта. Продолжение.
• Прогулки по линии фронта. Начало.

(дополнение)

Следуя литературной моде, в рецензии к этой работе надо написать,
пожалуй, так: «автор являлся единственным очевидцем и непосредственным
участником собственного расстрела...

...как это происходило, он теперь любезно всем рассказывает.
Особенно когда ему нальют. Иногда он так всех достает, что в слушателях
просыпается гаденькое желание слегка подправить ошибку судьбы...

...конечно, автор мог бы многое подметить за годы скитаний,
но не подметил, потому что был пьян. Автор мог бы описать, приукрасить,
высветить и дать определение, но не сделал ни того, ни другого,
ни третьего, потому как ему наплевать. Он все время занимался
шкурными вопросами: как спасти собственную задницу и где бы похмелиться».

Но раз эту рукопись никто не печатает, то и в рецензиях она
не нуждается.

Расстрельное дело

Теплым вечером, когда изнуряющее жаркое солнце скрывается за горами,
хорошо сидеть на природе в палатке и пить водку с газировкой.
Ароматы диких садов приятно щекочут ноздри. Высокомерно выстроились
вдали горы со снежными шапками набекрень. Летают в вечернем сумраке
звуки природы, и даже эхо автоматной стрельбы в нагорных лесах
перекатывается с некоторой ленцой.

Люди отдыхают.

Романтику вечера портит только одно обстоятельство: мне в голову
уперт ствол пистолета системы Макарова. Офицер-десантник говорит:
Молись, бля, по-своему, по-бусурмански. Мы тебя, шпиона, сейчас
кончать будем.

— Я не шпион,— говорю я и молиться не собираюсь, потому как ни
одной молитве не обучен. Зря, наверное. Но и времени, чтобы выучить
хоть одну молитву, мне все равно теперь уже не дадут. Такая вот
несправедливость жизни. Только хочешь чего-нибудь выучить — а
уже поздно.

Вокруг ухмыляющиеся лица офицеров ВДВ.

О чем я думаю? О чепухе. О том, что начальная скорость пули около
900 метров в секунду. Скорость звука 330 метров в секунду. Несложное
арифметическое сравнение показывает, что сначала я свалюсь с простреленной
головой и только потом услышу звук выстрела. Странно, да? Сначала
пуля, потом — звук. Да и неизвестно, смогу ли я вообще что-либо
услышать на ТОМ свете. Ангелы мои тоже чего-то заткнулись и привычных
советов не подают. Встречу, что ли, готовят? С оркестром?

— Ну, чего застыл? — Спрашивает тот, что с пистолетом.

— А что, собственно, говорить?

— Признавайся, ты шпион?

— Нет,— говорю,— и в мыслях не было.

Следует щелчок пистолета. Я даже не вздрагиваю. Вокруг возмущенно
галдят офицеры: — Какого хера! — Орут они.— Ты его мозгами сейчас
всю палатку нам забрызгаешь!

Теперь я понимаю, что эта скотина все-таки нажала на спусковой
крючок.

— Блядь! — Восклицает в сердцах мой расстрельщик.— Когда надо,
эта техника ни хуя не работает!

Он появляется у меня перед глазами, раздраженно передергивает
затвор и спрашивает меня: — Вот как, бля, с таким оружием воевать?
А? Мы тебя даже шлепнуть по-человечески не можем.

— Да, вам можно посочувствовать. Но что делать? Сказывается развал
СССР, оборонной промышленности, армии. Нигде нет порядка и должного
качества. А молодая демократическая Россия только-только становится
на ноги,— такие мысли вихрем носятся у меня в голове, но сам я
молчу. Чего говорить?

— Ладно,— прерывает мои раздумья какой-то незнакомый мне офицер,—
раз уж твое переселение откладывается, предлагаю выпить. Потом
мы решим, что с тобой делать.

Все одобрительно кивают. Булькают по железным кружкам.

— Шпиону тоже налейте,— говорит кто-то,— ему, чай, тоже на трезвую
голову помирать неохота.

Мне щедро наливают.

— За что пьем? — Спрашивает мой неугомонный «друг» с пистолетом.

— За здоровье пить вроде как-то неловко,— вставляет капитан,—
за упокой — рано еще.

Все снова давят на лицах довольную улыбку. Кружки с приглушенным
звяканьем снуют во все стороны, офицеры чокаются, выпивают.

Пока они закусывают, меня бешено колотит мысль: что дальше? Бежать
некуда. Ночь на дворе. Да и куда ты убежишь с позиций? Орать и
звать на помощь — тоже бессмысленно. Только насмешишь всех в округе.
Ситуация дурацкая. Смертельно дурацкая ситуация. Выхода из нее
не видать. Значит, кранты?

— Чего не закусываешь? — Говорят мне.— Давай ешь.

К моему лицу тянется офигенных размеров нож с наколотым куском
мяса. Я откусываю. Нож передается по кругу, и все тоже рвут мясо
зубами.

Нет, я, конечно, и раньше подозревал, что люди — существа хрупкие
и вечно не живут. Более того, люди настолько беспомощны, что не
могут даже приблизительно сказать, когда и как они умрут. Этим
активно пользуются страховые компании. Но в том-то и дело, что
я даже не застрахован. Приходил как-то к нам в редакцию страховой
агент. Носом водил, добычу вынюхивал. Анкетки раздавал. Как узнал,
что я езжу в Чечню, так у него интерес ко мне сразу пропал. Я
его даже найти потом не смог, чтобы анкеты вернуть.

Но умирать вот так — мне совершенно не хочется. Не готов я,— говорю
себе мысленно.— Все по-идиотски получается. Достоевщина какая-то
вперемешку с толстовщиной. Будь он неладен со своими кавказскими
рассказами. Даже беседы Сократа с учениками о бессмертии души
кажутся сейчас не такими убедительными.

— Чего задумался, шпион? — Спрашивает капитан с эмблемой ВДВ на
петлицах.

— Посмотрите его рюкзак,— говорит кто-то.— Может, там чего найдем?

Мой рюкзак переворачивают и просто вытряхивают все содержимое
на пол. Диктофон осматривают и откладывают в сторону.

— Что на кассетах? — Спрашивают строго.

— Интервью с начальником штаба вашего батальона.

— На хера оно тебе?

— Я журналист.

— Ты шпион, а не журналист, не хуй перед нами придуриваться.

— Ого! Фотоаппарат!

Молодой офицер из военной контрразведки откидывает крышку и засвечивает
пленку: — Не надо нам фотографий.

Та же участь постигает и все остальные катушки с пленкой. Идиоты,
бля! — несется у меня в голове. Это же месяц работы! Месяц съемок
в местах, куда я больше не попаду, и в обстоятельствах, какие
судьба больше не разыграет передо мной никогда.

— До хера наснимал, погляди,— обращается он к своим друзьям. Они
согласно кивают.

Пленка рыжим серпантином покрывает пол. Ее комкают и выкидывают
из палатки. Видя все это, я окончательно понимаю, что мне пиздец
в полном смысле этого хлесткого слова.

— Так, дальше,— продолжает осмотр вещей контрразведчик.— Штаны,
рубахи, майки — на хуй,— все летит в сторону.— Во, бля! Деньги!
И причем много. Откуда у тебя столько денег, козел?

— Это командировочные.

— Что? Столько?

— Я здесь обычно надолго задерживаюсь,— говорю я.— Приходится
платить буквально за все: за жилье, транспорт, жратву.

Но мои объяснения проваливаются в пустоту. Контрразведчик меня
не слышит: — Я получаю намного меньше, чем здесь есть! — Кричит
он и трясет деньгами перед моим носом.— Ты шпион, а не журналист.
Тебе пиздец, бля! Эти бабки — твой приговор.

— Это вам так хочется, чтобы я был шпионом,— говорю я твердо.

Водка уже подействовала на меня, и я могу выражаться свободно.

— Нет, мы тебя все же расстреляем! — Негодует он и кричит в сторону
выхода.— Иванов! Автомат сюда, быстро!

Появляется солдат и протягивает контрразведчику оружие. Пока он
протягивает автомат, мы смотрим друг другу в глаза. Мне кажется,
что солдат взглядом хочет сказать мне, что оружие не заряжено.
По его лицу видно: затея с моим расстрелом ему не нравится. Или
мне это просто кажется?

Контрразведчик передергивает затвор: — Пошли, бля, я тебя кончу,
и дело с концом.

— А что с телом будешь делать? — Спрашивает кто-то из офицеров.

— В арык бросим. Хер найдут. Документы его где?

Контрразведчику протянули пачку моих официальных бумажек: паспорт,
удостоверение, командировочное предписание, разрешение на работу
в зоне боевых действий.

Он все это внимательно изучает, прячет бумаги в карман: — Пошли,—
в его голосе решительность и злость.

— Подайте мне мою куртку,— говорю я капитану ВДВ.

Он протягивает мою камуфляжную куртку с едкой ухмылочкой:

— Что, холодно стало?

— Нет,— говорю я просто,— хочу умереть, как офицер, при погонах,—
и натягиваю свой новенький камуфляж, выданный мне накануне в штабе
группировки ВДВ. С этим людьми я разговаривать больше не хочу.
Они мне надоели. В голове гулкая пустота, и хочется, чтобы все
поскорее закончилось. Страха как не бывало. Только тихая злость
на окружающих.

После моих слов повисает молчание.

— А ну-ка садись,— говорит мне капитан ВДВ.— Контрик, отдай автомат
солдату.

Нехотя контрразведчик отдает оружие и садится рядом. Мой расстрел
снова откладывается. До новой вспышки гнева.

— Этот человек — офицер,— продолжает капитан ВДВ,— пусть и вражеский.
Но его звание надо уважать.

Я смотрю на капитана и не верю своим ушам: шутит он или всерьез
несет эту чушь? Я не офицер, никогда им не был. Хотя и страстно
мечтал по молодости о военной карьере. Но не сложилось. Самое
высокое звание, до которого мне удалось дослужиться на срочной
службе — матрос военно-морского флота.

На полном серьезе они разливают по кружкам спирт. Мне снова дарят
щедрую порцию.

— Пей,— говорит капитан.— За твое офицерское звание надо выпить.

Я не спорю и опрокидываю порцию спирта внутрь. Мне уже все по
фиг. И я хочу, чтобы спирт, чистый, как слезы ударниц коммунистического
военного трибунала, и дальше давал мне такое ощущение безопасности
и неуязвимости.

— Не боись, теперь мы тебя до утра не расстреляем,— говорит капитан,—
поскольку ты не просто шпион, а еще и офицер, то дело, надо полагать,
серьезное.

Мне снова кажется, что мои мучители просто повредились рассудком.
Бывает ведь и такое. Ведь был же случай в мотострелковом полку
в Таджикистане, когда один прапорщик неожиданно решил, что под
штабом лежит офигенная бомба. Приказал саперам срочно все проверить.
Они ничего не нашли. Прапорщик побежал к командиру полка, потом
к замполиту, потом еще к кому-то. Показывал всем какие-то цветные
провода. Разубедить его в этой гнетущей мысли смогли только санитары
из психиатрической лечебницы.

В моем случае — все намного сложнее. Во-первых, я — не психиатр.
Во-вторых — меня банально лишают жизни.

Молодой контрразведчик явно недоволен, что расправа надо мной
откладывается до утра. Самое смешное: именно он вызвался подбросить
меня этим утром к десантникам из штаба группировки ВДВ на боевые
позиции под Рошни-Чу. Он твердо знает, кто я, видел, как я общался
с офицерами из штаба группировки, и они же просили его взять меня
в батальон.

Но этот довод на него не действует. Впрочем, действует ли на него
вообще хоть что-то?

Снова разлили по кругу спирт.

— У меня дядя в ГРУ служит,— говорит злобно какой-то младший офицер,—
он говорит, что у боевиков есть славянского вида офицеры-инструкторы
из иностранных армий. Может, ты один из них? А? Сволочь?

— Я не могу им быть,— говорю я.

— Это почему?

— Потому что я русский язык знаю хуже, чем они.

Им нравится эта шутка.

Дальше обсуждают продажных журналистов. На подставы из Москвы.
Треклятых боевиков и шпионов. Все заметнее разговор кренится к
завершению. Люди из палатки потихоньку уходят. Одному мне идти
некуда, поскольку еще днем батальонное начальство определило ее
как мое место ночлега.

Нас остается трое. Военный врач со шкодливой улыбкой, контрик
и я. Врач достает тюбик-шприц. Такие используют как обезболивающее
при ранении.

— Знаешь что это? — спрашивает он.

Я киваю.

Он жалит меня шприцем в ногу, и я моментально проваливаюсь в небытие.

Опохмел

До сих пор я благодарю Бога за то, что он дал мне сил в тот гнусный
летний вечер. За то, что он дал мне решимости и твердости. За
то, что я не ползал у них в ногах, не молил о пощаде, не унижался
и не пресмыкался. В противном случае меня бы точно шлепнули. Просто
из чувства брезгливости.

Утром я до проникновенной глубины, до сверкающего откровения понимаю,
как несовершенен человек. Еще вчера мне совершенно не хотелось
умирать, а уже сегодня — хочется, чтоб пристрелили. Смятение и
поиск, сомнения и тоска всегда сопровождают человека по жизни,
особенно корреспондента с похмелья.

Я выхожу из палатки и делаю легкий променад по лагерю. Замечаю,
что вчерашние мои знакомцы старательно меня избегают. Конечно,
я могу теперь пожаловаться на них командирам, и они получат за
свои расстрельные проделки по полной программе. Наверное, в мирной
жизни я бы так и поступил. Но есть одна заковыка. Как отнесутся
к моим рассказам сами командиры? Есть ведь еще и такое понятие
— «честь мундира». И его совсем не стоит сбрасывать со счетов.
Какое решение примут отцы-командиры, когда услышат мой рассказ?
Если все всплывет — по шапке им обеспечено. Ежели я начну настаивать
на возмездии, в подразделение может приехать прокурорская проверка.
И «счастливое» время растянется для них на долгие месяцы. Покумекав
над обстоятельствами, отцы-командиры могут просто принять решение
избавиться от потенциального источника неприятностей.

На войне люди часто и необъяснимо погибают. Можно схлопотать случайную
пулю, и виноватых потом не сыщешь. Мало ли боевиков шляется по
горам? Мало ли растяжек или мин понатыкано кругом? Случись чего:
кто сюда поедет проверять обстоятельства моей гибели? Да если
даже и приедет, то много ли он тут поймет? Еще я знаю пару военных
журналистов, которые погибли именно от рук собственных солдат
и офицеров. Случайно погибли. Кого пристрелили по ошибке, кого
по пьяни. Их гибель списали на несчастный случай, на неких прорвавшихся
в расположение боевиков.

Я знаю, что военные прокуроры могут мне возразить: есть, мол,
баллистическая экспертиза и все такое. У каждого солдата и офицера
— свой автомат. Виновников можно отыскать. Но дело в том, что
в подразделениях полно трофейного оружия. Его не все сдают по
назначению. И происходит это потому, что боевики чаще используют
старые автоматы калибра 7,62. Наши военные вооружены Калашниковым
5,45. И солдатики, и офицеры стараются брать именно 7,62. Пуля
у такого автомата тяжелее. То есть устойчивее в полете. Да и убойной
силой Бог не обидел. В отличие от калибра 5,45.

Раскидав эти мысли по полочкам и обозрев картину, я принял решение
помалкивать. У меня созрел другой план.

Рядом неожиданно появляется контрик. Он протягивает мне кепи:

— Ты искал ее вчера, вот она.

Я смотрю на злосчастный головной убор. Вчера вечером он пропал
у меня из палатки. Когда я начал искать его среди разбросанных
вещей и рюкзаков, меня объявили шпионом. Мелькнула неприятная
догадка: контрик просто-напросто спер у меня это кепи. Чтобы не
признаваться в этом, он хотел расстрелять меня как шпиона.

Я прокрутил события и только утвердился в этой мысли. Поначалу
в палатке нас было двое. Сидел он рядом. Я вспомнил, что положил
кепи между нами. Потом оно исчезло.

Сейчас его, видимо, пришибло раскаяние или не знаю что.

Господи! Я мог подохнуть за какое-то сраное кепи! Денег не взяли,
вещи оставили в целости, за кепи хотели убить. Ну как назвать
все это?

Новенькую форму мне выдали в штабе перед поездкой на позиции.
Я полагал, что должен буду вернуть ее по приезду. Только поэтому
я хотел найти поганую кепчонку и чуть не нарвался на пулю. Бред.

— Мд-а, не всех еще дураков война поубивала,— услышал я голос
Ангелов.

— Это вы о ком? — спросил я подозрительно.

— Да это мы так... вслух размышляем,— их ответ был подозрительно
уклончив.

Я показал им средний палец.

— Будь мы видимы, мы бы тебе тоже много чего показали, но, думается,
тебе пора отсюда сматываться. И чем скорее, тем лучше. Интервью
у кого надо взял. Материал ты собрал тоже очень яркий и богатый,—
и при этом они глумливо хихикнули.

Опохмел

Если кто-то полагает, что описывать военные события мне доставляет
удовольствие, то глубоко ошибается. Все это время я старался забыть
эту фигню. Теперь вот скребу руками поросшие забытьем стенки памяти,
пытаясь разглядеть, что за картины они запечатлели. Иногда удивляюсь
сам себе. Многие свои финты я уже вряд ли когда повторю. Духу
не хватит. Интересно, какой бес подталкивал меня под задницу тогда?

В те дни в Грозном шли переговоры между боевиками и генералами
о прекращении военных действий. Все разговоры проходили под эгидой
ОБСЕ, разместившегося в частном доме с тенистым садом.

Стороны выпустили обращение о прекращении огня по всем линиям
противостояния. Вот я и ездил в войска, чтобы узнать, как эти
благие пожелания претворяются в жизнь. Оказалось — никак. Бои
шли повсюду. За одним исключением. Войска перестали продвигаться
вперед. Линия противостояния замерла там, где их застало соглашение.
Во всем остальном, стороны начхали на желания политиков и постреливали
друг друга довольно активно. Десантники рассказывали, как были
поражены, когда на какой-то горной поляне их атаковали боевики
верхом на лошадях. Только вместо шашек они вооружились автоматами
и стреляли по десантникам, катясь конной лавиной.

Лошадям не повезло. О боевиках и говорить нечего. Еще одна странность
той войны касается снабжения войск. Его, как известно, почти не
было. Поэтому каждое подразделение, что стояло в горах, помимо
боевых задач обязательно отряжало группу охотников. Одни воюют,
другие на дичь охотятся, добывают пропитание. Боевики оказались
точно в таком же положении. По негласному соглашению, если две
группы охотников неожиданно сталкивались в лесу, то просто расходились
в стороны. Как они уж там друг друга различали: кто охотник, а
кто теперь десантник — мне неведомо. Но факт такой есть. Война
войной, а поохотиться и пожрать — это святое.

Разговаривая с начальником штаба, я спросил его: — Боевики, что
в горах сидят, разве не знают о перемирии?

На что получил лукавую усмешку, разбавленную встречным вопросом:

— А кто ж за ними бегать будет, объяснять им про перемирие? Они
ж дикие!

С этой информацией для газеты я и возвращался к местам своего
временного пребывания.

Попутный военный УРАЛ домчал меня до штаба группировки ВДВ на
Ханкале где-то в полдень. Знакомых офицеров нигде не было. Я положил
форму на койку и пошел в Грозный.

Я и мой коллега Саша Колпаков жили на так называемой площади трех
дураков. Там стоит памятник русскому, ингушу и чеченцу. Местные
жители давали ему самые разные названия. Но абсолютно все — с
издевкой. Например: «два вайнаха русского ведут».

Мы снимали квартиру у русской бабушки, которая пережила штурм
Грозного и теперь вместе со своим уже взрослым внуком размышляла,
куда бы уехать, чтобы слово «Чечня» больше не слышать до конца
дней своих? Сегодня в России таких мест не осталось. Довольно
долго мы к ней приезжали на гостевку. Привозили с собой лекарства,
что-нибудь из еды или конфет. Потом как-то так случилось, что
мы с бабушкой и ее внуком (он уже служил в местной милиции) расстались
навсегда.

Наша угловая квартира находилась на втором этаже. Как заходишь
в прихожую — налево кухня и маленькая комната. Их окна выходят
во двор. Прямо — большая комната с окнами на пустырь. На другом
конце пустыря стоял блокпост милиционеров, который, несмотря на
переговоры и ОБСЕ, обстреливали каждую ночь. Причем боевики, по
непонятной причине, выбирали одну и ту же позицию: во дворе под
нашими окнами. Стоя в квартире, можно было наблюдать, как кто-то
завывает в ночи на манер волков и палит в блокпост. Потом перейти
в большую комнату и полюбоваться, как отстреливаются наши милиционеры.
К счастью, ни те, ни другие меткостью не отличались — и потому
ночные перестрелки обходились без травмирующих последствий для
обеих сторон.

Мы как-то зашли с другом на этот злополучный блокпост и пообщались
с милиционерами. Убитых и раненых не было. Единственное, от чего
они страдали — так это от бессонницы. Что все равно жизни не облегчало,
поскольку дневное дежурство «тоже никто, бля, не отменял».

Каждый раз мы ждали какой-нибудь шальной пули или выстрела из
гранатомета. Последнее было бы особенно неприятно. Мы показали
ребятам с блокпоста наши окна. И попросили их по возможности не
шмалять туда. Они клятвенно пообещали этого не делать. И, довольные
друг другом, мы расстались.

Так вот, доехав до площади «Трех дураков», я поплелся под палящим
солнцем к единственной палатке с пивом. Кстати, и пиво здесь продавалось
только одного сорта — под названием «всегда теплое».

— Дайте пять бутылочек,— попросил я сухим с похмелья голосом.

— Да берите уж десять,— откликнулась продавщица.

Я удивился: какой заботливый человек! Знает, наверное, что пять
бутылочек меня не спасут.

— У меня все равно больше нет, а я домой спокойно пойду,— пояснила
продавщица. Рядом ее поджидал какой-то человек, наверное, муж.
Он крутил на пальце связку автомобильных ключей. Явно рассчитывая
на мою покупательскую способность.

Как пишут маститые литераторы: зоркий наблюдатель заметил бы,
что у него было всего лишь две руки, и нести сразу десять бутылок
пива ну никак не представлялось возможным. Но поскольку все зоркие
наблюдатели куда-то попрятались от жары, то и заметить мои затруднения
никто из них не мог. Кроме продавщицы. Я одолжил у нее ведро,
клятвенно пообещав завтра утром вернуть эту частную собственность
владельцам.

Воды в квартирах, понятно, не было. Как и электричества. Все окрестные
жители ходили к прорванному водопроводу во дворе. Тут хлестал
непрерывный фонтан. Играли дети. Стирали мамаши. Набрав ведро
холодной воды, чтобы остудить пиво, я как раз подумал о том, что
ее хватит и на смыв в унитазе.

Колпаков еще торчал на переговорах. Его я ожидал только к вечеру.

Окончание следует.