Проза

 

Давным-давно, в стародавние времена, когда пала знаменитая Троя, когда отгремели бои за Елену Прекрасную, когда истлели останки воинов на полях сражений, на берег древней Италии высадился народец.

Если присмотреться к нему повнимательней, то можно узнать предков знаменитых римлян. У народа не было ничего кроме кораблей, штанов и мечей. Как сказали бы современные барышни — материально не обремененные женихи.

Родни в чужих краях никто не имел. Идти им было некуда. Поэтому они порешили поселиться там, куда глаза их смотрят.

 

Погоды стояли в древнем мире просто чудные. Экологии всякой навалом. А уж дикая, нетронутая природа так и лезла в окна своими буйными ветвями, бывало и медведями, но это, впрочем, редко.

 

Вот посреди этой благодати и зажили будущие римляне.

Царствовал тогда над этим народом Амулий.

Как говорит Тит Ливий, царек этот был самым младшеньким в семье. Но до того смышленым на всякие пакости. В короткий срок он вытряхнул из трона своего старшего брата Нумитора, истребил всех его детей — мальчиков, а единственную лапочку дочку, Рею Сильвию, назначил весталкой в монастырь. От мужиков подальше.

И только после этого Амулий немного успокоился.

Рея Сильвия зажила несчастливо. Замуж ей не светило и с парнями на сеновале — тоже нельзя было. В общем, стала жить она среди женского коллектива, да среди статуй всяческих богов.

 

И вот лежит как-то этот самый царь Амулий попой к огню, винцо потягивает, пузо волосатое почесывает, на танцы живота смотрит и слушает, как музыка райская тренькает.

 

Расправился он, значит, со всеми. На душе у него тепло и уютно.

Но приходит тут к царю депутация:

— Вот,— говорят,— Ваше сиятельство, племянница-то Ваша, того.

И пальцами этак многозначительно крутят.

— Чего это — ТОГО? — спрашивает царь, а сам жмурится, как кот.

— Да с Богами чей-то у ней не того, напортачила че-то она с ними.

И жмутся этак неловко, словно в туалет хотят.

— Чего это напортачила? — спрашивает уже раздраженно царь.

— Да,— говорят,— вроде как технику безопасности по работе с богами нарушила — и того.

— Не понял! — воскликнул царь,— Выражайтесь яснее, вы мне вино мешаете пить. Сами знаете, как у меня: либо пить, либо трепаться. Так чего там с племянницей?

— Да так, двойня у нее родилась.

Тут царь подавился, вино расплескал, вскочил и закашлялся. Посетители покраснели, кто со стыда, кто со страху.

— Вот и мы думаем — многовато что-то,— подхватили они в смущении.

Царь меж тем откашлялся, отдышался и спрашивает змеиным голосом:

— Папашу, надеюсь, уже нашли?

- Дык, это,— говорят,— сложновато искать-то. Она говорит, что от самого Марса понесла-то. У него ж не спросишь.

И снова покраснели все, засмущались, глазками в пол уставились.

— Мда-а-а-а,— протянул царь в задумчивости и открыл новую бутылку винца.

Всем тоже захотелось и вздохнуть, и выпить. Но никто не решился.

Амулий помолчал немного, отпил из свежего бокала и начал так:

- Я, конечно человек древний, по понятиям далеких потомков, человек и вовсе необразованный и темный. Чего греха таить. Многого, конечно, не знаю. Льва Толстого не читал, про Бориса Акунина и Дарью Донцову вообще не слышал, не знаю, например, что у планеты Марс есть спутник Фобус, да и вообще есть ли жизнь на этом самом Марсе — мне неизвестно... но уж откуда дети берутся — это-то я уж наверняка знаю! И что? я должен поверить, что моя племянница Рея, сиротинушка и можно сказать кровинушка — понесла от невесть кого? От Марса? От планеты? Да надо мной все потомки и их друганы просто хохотать будут!

И Амулий с размаху шмякнул кубок на стол.

— Дык это,— робко вмешались посетители,— че делать-то тогда? Отечество-то в опасности. Че о нас тогда все эти потомки, как вы говорите, подумают. Позор на всю Древнюю Европу с блоком НАТО в придачу.

Вздохнул царь Амулий. Рукою дал знать, что танцовщицы с музыкантами свободны, и после заговорил:

— Вы, братаны и друганы мои — свидетели. Не хотел никого трогать. Сами видели: лежал, винцо попивал, двадцать восьмую серию танца живота смотрел, а тут вы с этими родами. Некстати.... Некстати все это. В общем, давайте по-быстрому эту сиротку в наручники и под охрану, пока она нас на всю округу не ославила, а детей ентих — в корзинку и в пруд, то бишь в реку, в Тибр. Только смотрите никому ни гу-гу. А то Гаагский трибунал, ОБСЕ и все такое. Сами понимаете…. рейтинг у меня должен быть стабильным.

 

И завертелось тут, завелось. Пришли к жрице Рее тайные агенты царя, наручники ей — КЛЯМС — на ручки тонкия и тихонько так в сырой тюремный закуток, где одна солома под голову, да крысы в друзья.

 

Слуги повздыхали, сложили детей марсовых в корзинку, рогожкой прикрыли сверху, чтоб неприметно было, и так, посвистывая, словно они по грибы собрались да ягоды — пошли к речке детоубийство учинять.

Но Тит Ливий (наш древний историк) пишет нам из глубины веков, что в ту пору Тибр разлился широченно. Слуги бродили с корзинкой по колено, вздыхали и ругались меж собой тихонько: где топить-то, а? Во работа: они контрацепцию не соблюдают, а нам последствия топить приходится. Вот мать-перемать, и утопить-то никого нельзя сейчас по-человечески.

Да, думают, меняется климат-то е-мое. Глобальное, видать, потепление. И так за разговором о погоде, о видах на урожай, положили они корзинку с детями на какую-то кочку (пусть мол — надо будет — сами утопнут) и пошли домой. Рабочий день у них к тому же закончился.

Место, где они оставили корзинку, потомки прозвали Руминальской смоковницей.

Вот что случилось дальше. Как пишет Тит Ливий: «Пустынны и безлюдны были тогда эти места». А от себя добавим: и только шпана всякая шарилась тут в поисках заблудших прохожих.

Рассказывают, что, когда вода схлынула, лоток с детьми очутился на суше. Волчица, проживавшая аккурат на соседнем холме, бежала как-то к водопою. Хвостиком виляет, глазками по сторонам стреляет — и тут — ЕПРСТ! Встала столбом:

— Мясо! — подумала мать-волчица.

Но тут дети как завопят из корзинки.

— Маугли! — дошло до нее.

— Хотя нет. Их же двое. Мдя-я-я. Какая-то непонятная сказка — подумала волчица,— Двое Мауглей — это чересчур.

Почесала она себе задумчиво задней лапой за ухом и вспомнила:

— Да это ж основатели Рима! Эти два сосунка, ну-да, ну-да — все сходится. Фу-у-у,— перевела волчица дух,— Аж перепугалась от неожиданности. Ну, ладно, с этим разобрались. А че мне дальше-то надо делать?

Присела она опять и почесала другой задней лапой за другим ухом. Смотрит кругом: ни тебе Красного креста, ни «Врачей без границ», даже Британского географического общества поблизости не видать.

 

 

— Ну,— думает,— Придется самой что ль кормить оглоедов? Вот всегда так!

Дала она братьям свои сосцы, и зачмокало тотчас по всей округе эхом. Минут через пять шел теми местами «смотритель царских стад». А проще говоря, пастух шел с барской свинофермы. Звали его Фавстул. Идет он по безлюдному месту, вдруг слышит: кто-то что-то громко жует, глотает да причмокивает. Похолодело у него все внутри. Проснулись в душе суеверия всякие. Огляделся пастух осторожно, глядь — волчица кормит детенышей.

Фавстул вздохнул облегченно:

— Чуть не околел, зараза.

Волчица, увидев пастуха, решила, что с нее достаточно и побежала на водопой, навсегда исчезая из этой сказки.

Взял Фавстул корзинку и понес детей к себе домой. Воспитанием братьев-сироток занялась, естественно, его женушка по имени Ларенция.

Правда, альтернативные историки древности (не стоит удивляться, завистники существовали всегда), так вот кое-кто из них стал язвить, что это Ларенцию звали «волчицей». Мол, от пастухов пошло прозвище. Ларенция жила с ними можно сказать по очереди. Да и вообще, мол, за шашлычок — с кем угодно. Но мы эту некрасивую версию с негодованием отметаем.

 

Лишь только сорванцы подросли, стали они работать в хлевах, пасли коров и охотились по окрестным лесам. Накачались и закалились они за этой работенкой не хуже, чем в спортивной секции. Говорят, имели склонность к языкам. Особенно к телячьим. Натерпелись от них все. И не только зверушкам невмоготу стало в окрестных лесах, но и разбойникам влетало порой по первое число.

 

Всякий раз, как шпана ограбит кого-нибудь на темной тропинке, идет себе, посвистывая, и, гигикая, добро пропивать, тюки здоровенные так и тянут к земле, а тут эти близняшки из кустов — ТЫГДЫМ-ТЫГДЫМ, и промеж рогов им давай стучать до слез и слюней кровавых.

Отберут они добро и поделят его среди пастухов, с коими творили труды праведные.

Шайка близнецов, сказывают, богатела и расширялась с каждым днем. Осерчала шпана. Проходу им братья не дают, воровской промысел с авторитетом подрывают. И стали замышлять они коварный план отмщенья.

Предание гласит, что в те времена на Палатинском холме каждый год справляли празднество Луперкалии. Во время него молодые юноши, стыдно сказать, бегали нагишом по холму, трясли срамными местами и вообще прикалывались всяк на свой манер, чествуя Ликейского Пана. Обычай этот (срамной по нашим понятиям и непотребный) был известен всем.

Обозленные разбойники подстерегли братьев на том холме и в самый разгар утехи бросились на них с кулаками. Затруднение вышло у братьев: то ли биться, то ли срамное место прикрывать. В общем, Ромул, сверкая кулаками и ягодицами, кое-как отбился. А вот Рема разбойники схватили кое за что (впрочем, история не уточняет за что именно) и передали его царю Амулию.

Царь, надо сказать, к тому времени ужо изрядно поистаскался и постарел. Верил всему, как дитя неразумное. И рассказали ему разбойники, что Рем с братом во главе шайки угоняли скот.

Рема передают брату царя: землевладельцу и плантатору, фермеру и барину Нумитору.

Рема решают казнить, как разбойника.

Приемный папаша Фавстул с самого начала подозревал, что в его доме воспитываются царские отпрыски. А еще Фавстул прочел где-то в секретном справочнике царских указов о выброшенных младенцах. Он не хотел болтать об этом раньше времени. Мало ли чего?

Но тут надо вроде как спасать сорванцов. Оставил он свой теплый диван. Сложил газетку и позвал Ромула. Так и так, говорит. Не родной ты мне. Нашел я вас среди кочек и кочережек. Помню, мол, волчица была там еще. А сами вы с братцем царской крови.

— Ну-у-у-у,— думает Ромул,— Спятил, значит, папаня наш. Работа на свиноферме без выходных совсем мозги ему набекрень поставила. Жаль. Во, мля, время настало! Братана заточили, папаня сбрендил. Не иначе как экология портится, значит продукты немытыми руками есть и вправду нельзя.

Но тут случилось так, что барин Нумитор, которому отдали Рема для расправы, любил все подсчитывать-рассчитывать. Дебет с кредитом сводить. Недаром помещиком был. Подсчитал он на досуге, на мешках с наворованным богатством, что по летам братья-то и взаправду могут быть царской крови. Задумался барин. Воля царская, что трость, на ветру колеблемая, что зыбь по воде, что дым из печи. Сегодня казнить — завтра обниматься-лобызаться лезет. Не поймешь вобчем этих аристократов.

Решил Нумитор не трогать сорванца. Царю-то батюшке все равно помирать скоро. Старенький он, мозги одрябли, руки дрожат. А этот — молодой. Да и братан его с друганами поблизости шляется. В общем, было ему над чем задуматься.

Тем временем Ромул попросил друзей своих пастухов собраться по утру возле царского дома. Причем идти туда надо было разными тропками. Чтобы не вызывать подозрений. А из Нумиторова дома пришел на помощь Рем с другим отрядом.

Так еще до утреннего с кофе бубликами и расслабляющего душа старенький царь-батюшка оказался в окружении.

Поднялось тут на улицах смятение. Застучали закрываемые ставни и ворота. Побежали с полей крестьяне. Нумитор, завопил, как резаный: враги, мол ворвались в город и напали на царский дом. Он увел всех мужчин города Альбы в крепость, которую-де по его словам надо срочно занять и удерживать оружьем.

Потом смотрит, выходят из царского дома Ромул и Рем.

— Ну, думает,— капец царю батюшке, ихнему дедушке, брату моему подлому. Кровопролитье свершилось. Преступленье налицо.

 

А юноши меж тем идут балагурят, руки об фартук вытирают, мечи в ножны пихают и уже издалека орут Нумитору:

 

— Ну, ты, мля, дед, даешь. Старый-старый, а в крепость сиганул, как будто всю жисть легкой атлетикой занимался и чужие яблони обворовывал. Проверить бы тебя на допинг, ну уж ладно. Заслужил,— сказали они с улыбкою и похлопали его по плечу.

 

Нумитор смотрит, братья, вроде как, подобрели. Смягчились. Собрал тогда дед Нумитор сходку народную и все о братниных преступлениях рассказал как на духу. Говорил он громко, с придыханием, точно его прорвало и дали всем свободу слова. Покаялся в общем он за брата. А о себе не забыл помянуть, как о зачинщике всего бунтарского дела.

 

Тут на сходку народную братья заглянули. Ромул с Ремом спорить с дедом не стали. Поздоровкались, почмокались, почеломкались по их старинному обычаю, и давай деда при всех царем называть: все царь да царь, ваше высокородие, не угодно ли, шарфик подверните —застудитесь, счастья вы наш учредитель, царь царей над царями царскими. И все в таком духе.

В общем, заморочили народу голову. Ну вот люди-то и привыкли. Стали и сами Нумитора царем называть. А расходясь по домам, чесали затылки, репу морщили и спрашивали друг друга:

— Если Нумитор царь, тогда кого ж этим утром прибили в царском доме?

А потом сказали:

— Ну, да ладно, люди мы маленькие, не по нашей зарплате вопрос, и вообще пора домой идти. А то скотина не кормлена, жена не доена. А может и наоборот все. Тьфу ты — заморочили голову этими царями. На ровном месте спотыкаться уже начали.

 

***

 

Получил значит на старости лет Нумитор царство Альбанское. Собрались Ромул с Ремом и говорят дружка дружке:

— Ну вот получил дедулька царство. И че? О том ли мы, братан, мечтали? Дедок старый. Мы сами живем чисто, как в доме престарелых. Пора основать свой город. В котором потом будут жить всякие великие люди: художники, писатели, поэты, актеры, может даже философы. Туристы, наверное, толпами будут шляться по нашим древним улицам. Короче, пора жилье себе отдельное подыскивать.

И такое желание охватило их, такая тоска, что даже кушать они не могли, на девчонок совсем не смотрели, засыпали с трудом и часто ворочаясь.

 

 

Поутру, выйдя за город, братья направились к тому месту, где когда-то их не добила царская охранка. Буйными волнами колыхалась трава по холмам, как всклокоченные головы торчали тут и там головки репейника. Шумели не стриженые кроны деревьев. Небо, словно свеженарисованное, переливалось и проваливалось ввысь, тащились лениво клубчатые облака.

У братьев сердце защемило от таких красот и ностальгии. Сошлись на том, что город надо основать непременно здесь.

Как рассказывает древний историк Тит Ливий, у альбанцев и латинов было много лишнего народу (совсем как в России). И вообще, им мало кто был нужен. Собрали братья переселенцев и стали решать, кто станет отцом-основателем их города.

Вдвоем быть отцами основателями было им вроде как неловко. Меж переселенцами слышались на этот счет смешки, ухмылки украдкой, и вырывались даже словечки «групповуха» и «разврат». Темные люди.

Впрочем, братьям самим хотелось единолично царствовать. Тут еще одно непреодолимое обстоятельство мешало этому делу. Ромул и Рем были близнецами. Их по трезвому-то люди с трудом отличали один от другого. А выпимши так и вообще народу казалось, что в глазах двоится. Одному царствовать также не было никакой возможности. Второй близнец из озорства всегда бы сограждан дурил и отдавал противоречивые приказы.

Решили тогда братья испытать судьбу свою гаданием. Самой модной методой было гадание на птицах. Отчего последние весьма страдали. Так как редко могли понять, что от них хотят. Уже тогда птицы и люди жили разной жизнью. Птицы расстраивались, когда люди порой начинали драться и швыряли в них, чем ни попадя, стоило им приземлиться на чью-нибудь крышу.

Старинный способ гадания таков: испытуемый намечал мысленно пределы и действия, которые должны произвести птицы в этих местах.

Вышли переселенцы с братьями в поле и расселись, как в кинотеатре.

Ромул местом наблюдения за птицами избрал холм Палатин, а Рем — Авентин.

 

В тот день в сторону зрителей летели две стаи коршунов. Два враждующих семейства. Одна стая была вдвое больше другой. Надо сказать, что коршуны эти не дружили настолько, что, как люди, на одном поле ни за что не присели бы.

 

И вот спикировали они из-за облаков и приготовились к посадке, как видят: два холма, посередке люди сидят и таращатся вверх. Коршуны посмотрели назад: может, на небе чего показывают? Небо молчало. Оглядели себя: может, у них расстегнулось чего-нить? Но перья сидели, как влитые.

Тогда, снедаемая нехорошим предчувствием, маленькая стая первой спикировала на холм Авентин. Люди молчали.

Наши источники из глубины древних веков подтверждают, что Рему явилось именно это знамение. Шесть коршунов сели на его холм. Через несколько секунд толпа взорвалась криками, вскинулись к небу руки, полетела чья-то тюбетейка. Коршуны занервничали.

Но тут вторая стая из 12 коршунов устала парить и решила сесть на соседний холм — Палатин. И тогда толпа завопила еще пуще. Сторонники Ромула ликовали. Коршуны забеспокоились еще больше. Предчувствие их не обмануло.

Каждого из братьев толпа приверженцев провозгласила царем. Одни орали, что придают значение только первенству знамения, другие посылали их на римском матерном, и, брызжа слюной от волнения, говорили, что в количестве коршунов и есть суть знамения.

Началась перебранка. Потом, как всегда, кто-то кого-то толкнул. Кто-то упал и не встал. Кто-то кричал и онемел навсегда. Появились палки, ножи, брызнула кровь.

Коршуны с удивлением смотрели вниз, как люди мутузят друг друга, и все из-за того, что они, коршуны не захотели присесть друг с другом на одном холме. Сидят они по разным холмам и думают:

— Опять ведь эти древние историки все на нас свалят.

В сумятице Рем получил от кого-то исподтишка смертельный удар. Причины спора за трон отпали сами собой.