Искусство

• Глава 5.
• Глава 4.
• Глава 3.
• Глава 2.
• Глава 1.

И вот этот день настал. День, которого пришлось ждать почти года.
Может, даже, меня и разбудил раздавшийся в квартире телефонный
звонок. Я давно подметил: неприятности являются именно в день,
когда проспишь слишком долго. Видимо, те, кто отвечают за доставку
неприятностей, сами спят очень мало (а вернее сказать, совсем
не спят), и излюбленное их дело — застать тебя утречком, когда
ты, как на грех, разоспался. Поэтому, если хочешь, чтобы неприятности
тебя посещали пореже, положи себе за правило вставать пораньше.
Как говорится, кто рано встаёт, тому Бог даёт. В смысле — даёт
что-нибудь хорошее, раз это Бог даёт. Но я, по обыкновению своему,
проспал, и мне было дано совсем другое, в смысле — нехорошее.
А что хорошего, спрашивается, если тебе утром звонят из КГБ и
спрашивают:

— Роман Владимирович! Что же это вы не на рабочем месте? Мы вас
там пытались отыскать. А вы дома.

Я спросонья бормочу что-то невнятное в своё оправдание, мол, приболел.

— Но ваша болезнь, надеемся, не помешает вам приехать к нам в
управление КГБ на улице Водопроводной, часикам к одиннадцати,—
бодро реагируют на том конце провода.

— Да нет,— отвечаю,— не помешает.

— Что ж, договорились. Ждём вас,— и вешают трубку.

Ну что ж делать? Не в бега же ударяться. Во-первых, всё равно
найдут. А во-вторых, с какой стати! Не чувствую я за собой никакой
вины. Ну, делайте вы со мной что хотите, не чувствую! Тем не менее,
на душе, ясное дело, скверно. Однако, как человек культурный и
обладающий гражданской ответственностью, собираюсь, чищу зубы
и еду.

Я сел в троллейбус №12 у кинотеатра «Юбилейный» и доехал до магазина
«Океан». Вышел. Повернул на улицу Первомайскую. Прошёл мимо гостиницы
«Заря», перешёл на противоположную сторону к хлебному магазину.
Повернул на Водопроводную, пошёл мимо гастронома «Юбилейный».
Помните, который раньше был «дежурным» и работал до 22.00. И оказался
перед крыльцом дома, рядом со входной дверью которого красовалась
табличка с надписью: «Управление Комитета Государственной Безопасности
по Тюменской области». Тут я остановился в последний раз, как
бы колеблясь. Ведь торопиться-то не стоило. Кто его знает, может,
войти-то, войдёшь, а выйдешь лет через десять. На двери, согласно
сакраментальному анекдоту, должна была бы иметь место надпись:
«Стучите!». Но таковой не было. Была только кнопка звонка. Я преодолел
последние колебания и надавил на эту кнопку.

Кстати, тот факт, что работники тюменского КГБ пытались отыскать
меня на работе, в учреждении ЯЦ 34/1, имел для меня дополнительные
неприятные последствия. Они, видите ли, просто позвонили мне на
работу. Ничего такого. Просто позвонили и поинтересовались. Один
факт этого звонка означал для меня почти неминуемое увольнение.
Руководство исправительных лагерей и зон всегда панически боялось
КГБ. Притчей во языцех стал случай, когда, используя это обстоятельство,
одному зеку удалось сбежать с зоны. Он просто пришёл к начальству
и сообщил, что он тут не просто «сидит», а сидит по заданию с
Лубянки, назвал свою кличку и сказал, что его вызывают на Лубянку,
к начальству. И ему поверили! Начальство любой зоны всегда было
просто уверено, что на их зоне обязательно сидят один или два
человека от КГБ. Сидят по обычным статьям. Но все сидят просто
так, а эти, один-два зека, тоже сидят, но не просто так. Обнаружить
этих «засланных» — это всё равно, что в лото выиграть. А тут звонят
прямо из КГБ и говорят. Нам, мол, один ваш работник позарез нужен,
прямо сейчас, по одному важному делу, о котором мы вам, разумеется,
докладывать не обязаны. И что? Да всё, Роман Владимирович! Начальник
тюрьмы с ума что ли сошёл — держать у себя такого «ценного кадра».

Впрочем, для меня это было даже кстати.

Нанюхался я уже там и насмотрелся. Чаю я зекам принёс, пачек 15,
заработал на этом свои 360 рублей («30 сребреников», если брать
по градации оперативной части), купил себе новенькую «Кремону»
и начал на ней наяривать в Спортсквере первые свои песни. Выглядело
это именно так, как на фотографии.

(на фото, слева направо, Владимир Медведев «Джаггер», Роман Неумоев, Наталья Кургузова)

Пора было сваливать. Зона «кумовская», то есть стучат все на всех,
включая родную маму. И в том, что я уже определён оперчастью как
активный несун, не приходилось даже сомневаться. Так что кстати
этот звоночек. А в жизни почти всё оказывается кстати, если разобраться.
И нету худа без добра.

Сердце будущим живёт
Настоящее уныло
Всё мгновенье, всё пройдёт
Что пройдёт, то будет мило...

Дверь в Управление КГБ открылась, и на пороге меня встретил молоденький
лейтенант в военной форме.

— Вы, к кому, гражданин?

— Меня вызывали.

— Ладно, проходите.

Лейтенант провёл меня в кабинет, располагавшийся на первом этаже,
сразу же у входа. Что-то вроде кабинета первичного приёма у врача.
Обстановка до предела минималистична. Стол, несколько стульев,
и больше ничего. Никаких даже портретов на стенах. Тут, в этом
кабинете, вы ещё никто, не подозреваемый и не обвиняемый, и даже
не свидетель по делу, а просто — обычный гражданин. Вот когда
вас поведут наверх, в настоящие кабинеты, то там будут уже портреты,
и там с этих портретов на вас уже испытующе поглядят товарищи
Дзержинский и Петерс, а может и товарищ Андропов. А если потом
вас поведут, наоборот, ниже первого этажа, то там уже будет и
всё остальное, что положено тем, кого туда отводят. Что именно?
Ну, не будем о грустном. Будем надеяться на лучшее. Я, видите
ли, пишу обычную книгу, а не сценарий фильма ужасов про застенки
КГБ. Тем более, что в застенках, признаюсь, забегая вперед, мне
побывать на сей раз не довелось.

Через несколько минут в кабинет первичного приёма вошёл человек
с непроницаемым землисто-коричневым лицом. Это был, как потом
выяснилось, сотрудник КГБ по фамилии Кравцов, в чине майора. Этот
специфический цвет лица и его строение, как у «старого высушенного
чёрта», говорили о его оккультных способностях. Майор Кравцов
оказался довольно сильным гипнотизёром. А вы, может, думаете,
что в КГБ у нас ребра ломали, зубы выбивали и иглы под пальцы
загоняли. Обижаете! Методики допросов «с пристрастием» были в
советском КГБ уж куда совершеннее. А вот нынешнее ФСБ «эрэфии»
снова опустились до тривиальных пыток. Падение квалификации —
оно, знаете ли, происходит быстро, а растёт медленно. Таков уж
закон природы. Под горочку легче катиться.

Итак, майор Кравцов с лицом оккультиста-гипнотизёра сухо меня
поприветствовал и повёл наверх, в кабинеты.

Кабинет, куда он меня привёл, располагался на третьем этаже здания
КГБ. И тут уже всё было как положено: и сейф, и стол полированного
дерева, и мягкие стулья, и, разумеется, портрет заслуженного «чекиста»,
взгляд которого говорил: «тут, гражданин, юлить и запираться бесполезно,
тут надо всё выкладывать как на духу». С портрета на меня взирало
само «Его Величество Государство».

За столом сидел симпатичный, молодой ещё человек с неестественно
для его возраста, практически полностью, седыми волосами на голове.
Ага, думаю я, работка у них тут известно какая. Тут не только
поседеешь.

— Меня зовут Александр Александрович Мартышкин,— обаятельно улыбаясь,
представился молодой седовласый кгбэшник,— собственно, я и буду
вести ваше дело.

Ага, думаю я, а дело-то у них заведено. Всё как положено. Ну,
а в конце всякого «дела» в данном учреждении бывает «срок». Значит,
шутить тут никто не собирается, а собираются данные товарищи оное
«дело» мне, как говорится, «шить».

К сожалению, я не в состоянии привести здесь стенограмму допроса.
Она, если таковая была, осталась в стенах и в архивах этого учреждения.
Да это был, собственно, и не допрос. Это был, по существу, фарс,
устроенный для меня, то ли с целью меня напугать, то ли проверить
на вшивость. На языке работников «комитета» это называется «беседой».
Правда, эта «беседа» была обставлена именно как допрос. И на мой
вполне законный вопрос, зачем меня сюда, собственно, пригласили,
и что мне, собственно, собираются здесь инкриминировать, мгновенно
посуровевший товарищ Мартышкин заявил мне самым официальным тоном:

— Не надо, Роман Владимирович, думать, что с вами собираются тут
шутить. Ничуть не бывало. Мы вам намерены предъявить обвинение
по статье 190 «прим», то бишь «распространение в устной или письменной
форме сведений, порочащих советский государственный и общественный
строй».

— Да помилуйте, дорогой товарищ Мартышкин,— удивлённо восклицаю
я,— где же и когда я этот строй порочил, устно или письменно?

— Ну, вы, Роман Владимирович, разумеется, будете утверждать, что
нигде и никогда его не порочили. У нас тут все так говорят. А
мы будем вам на фактах доказывать, что именно порочили, и будем,
освежая вашу память, показывать, где и когда.

В кабинете, кроме Александра Александровича, так сказать, ассистировали
ещё двое. Во-первых, это товарищ Креков, тот самый куратор от
КГБ по Тюменскому Университету, который присутствовал год назад
на памятном театрализованном представлении 12 апреля 1985 года.
Во-вторых, какой-то ещё один их коллега, с комплекцией оперативника,
фамилия и звание которого для меня остались тайной. И вот все
означенные товарищи укоризненно на меня глядят и всем своим видом
дают мне понять, что я очень виноват, и вина моя не подлежит никакому
сомнению.

Затем товарищ Мартышкин достал из папки с надписью «Дело» толстую
пачку показаний и объяснительных, собранных им и его коллегами
по данному делу во время таких же вот «бесед» с моими друзьями
и соратниками по рок-музыкальной деятельности. И начал он мне
аккуратно и планомерно доказывать на примерах из этих показаний,
что я, пытаясь отрицать факты моих высказываний и факты исполнения
мною песен, в которых как раз и были «сведения, советский строй
порочащие», всё время вру и пытаюсь уйти от ответственности. В
качестве основного моего прегрешения мне всё время ставилась в
вину песня под названием «Коммунисты — вперёд!» Весь ужас был
в том, что песни, как таковой, на самом деле не было, были только
её наброски. Более того, кроме какой-нибудь пары фраз я из этой
песни ничего вспомнить не могу, и тогда не мог.

Фразы же были такие:

«Коммунисты — вперёд!
Это новое время
Коммунисты — вперёд!
Движение вечно...»

Что в этих строчках такого, из чего можно было вывести моё намерение
советский строй опорочить, ума не приложу. И я вот так честно
отвечал товарищу Мартышкину, что строй я советский не порочил
и ничего негативного по отношению к товарищам коммунистам в виду
не имел. На это, однако, товарищ Мартышкин реагировал в том смысле,
что:

— Э-э, Роман Владимирович, не надо запираться и говорить, что
строй не порочили. У нас вот тут полным-полно показаний ваших
товарищей, в которых ваши же товарищи утверждают, что именно вы-то,
Роман Владимирович, а не кто-то другой, именно и порочили наш
советский государственный и общественный строй!

И товарищ Мартышкин постоянно выдёргивал из стопы лежащих перед
ним на столе бумаг чьё-нибудь покаянно-раскаянное показание по
данному делу и обильно приводил свидетельства моих друзей, в которых
они, будто бы, утверждали, что я, Неумоев Роман, там-то и там-то
и при таких-то обстоятельствах говорил и пел то-то и то-то. И
из всего этого вырисовывалась картина, прямо скажем, невесёлая.
Тут фигурировали и показания Юрки Шаповалова, и Немирова, и Юры
Крылова. И по всему выходило, что никто другой, ни Шаповалов,
ни Немиров, ни Крылов, а я, именно я и ещё раз я, был главным
негодяем и антисоветчиком. И статья 190 «прим», если внимательно
приглядеться, у меня «просто на лбу нарисована». Осталось только
этим лбом упасть в великом раскаянии на чистый лист бумаги и перенести
туда всё, что для этой статьи надобно. А полагается по этой статье,
ни много ни мало, 10 лет тюрьмы.

Так что по десятке вам, Роман Владимирович, по десятке на душу
населения!

И в таком вот духе всё это продолжалось часов около четырёх-пяти.

Здесь позволю себе сделать некое отступление с целью пояснения,
как в те времена расценивались фразы из песен людьми, облечёнными
властью, ну, например, теми же «кгбешниками». Вот что вспоминает
по этому поводу лидер питерской группы «Тамбурин» Владимир Леви:

«Игравшаяся нами музыка не несла никакого диссидентства, но всё
в то время воспринималось с каким-то подтекстом. Большинство песен,
исполнявшихся в Рок-клубе, было наполнено т. н. “социальным звучанием”,
и даже если его не было, то товарищи цензоры непременно что-нибудь
подразумевали. Например, строчка “Пора, пора, я покидаю этот берег”
однозначно должна говорить о том, что музыкант хочет свалить из
страны. Если пелось “Корабль с названием «Не вернусь»” — тоже
ясно... А вот строчка “Глухая тетеря на самом верху” вообще вызывала
ажиотаж...

Создание Рок-клуба было обусловлено, с одной стороны, желанием
музыкантов иметь некое объединение, благодаря которому они могли
бы выступать, а с другой стороны, желанием КГБ весь процесс локализовать,
исключить незапланированные, неизвестные концерты...».

Так что «легенда» о том, что Питерский рок-клуб был создан с подачи
и под патронажем питерского КГБ — это никакая не легенда, а фактейший
факт и суровая реальность.

Но получалось, что тюменские коллеги питерских кгбешников отнюдь
не намерены были перенимать опыт и идти по их стопам. А решили
изобрести свой, более простой способ решения проблемы рок-музыкального,
неформального творчества в городе Тюмени. Зачем чего-то там «локализовывать»
и организовывать? Долгая дорога в дюнах всё это. Есть способ более
простой и действенный. Раз завелись во вверенной нам Тюмени какие-то
рок-певцы и рок-творцы, надо им быстренько «пришить» антисоветчину,
и если уж не посадить лет на 10, то уж, во всяком случае, напугать
так, чтобы раз и навсегда отбить у них охоту к сочинительству
любых песенок, тем более с подтекстом. Ведь если им сегодня «не
дать по рукам» и позволить горланить свои песенки с т.н. «социальным
звучанием», в которых они своими подтекстами намекают на несостоятельность
и абсурдность нашей родной советской действительности, то завтра
они совсем обнаглеют и уже открыто начнут заявлять, что Советская
власть — говно!

Это, опять таки, как в анекдоте.

«Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Толстиков ¹ должен быть на просмотре нового спектакля, но
ему некогда. Он вызывает своего референта по вопросам литературы
и говорит ему:

— Посмотри эту пьесу и завтра текст мне на стол.

— Но в ней есть ещё и подтекст.

— И подтекст на стол!»

Так что вы теперь, надеюсь, понимаете, что искали в моих песнях
товарищи из тюменского КГБ, и в чём они хотели заставить меня
сознаться. А чего они мне вообще хотели, как вы думаете? Добра
они мне хотели! Давали они мне понять: бросай ты, Роман
Владимирович, всю эту трихомундию с песенками, наполненными «социальным
звучанием» и снабжёнными подтекстом! Не порти себе жизнь!

За пять часов такой «беседы» я уже был основательно убеждён, что
виноват. Правда, никак не мог понять, в чём конкретно моя вина
состоит. Ещё я уяснил, что большинство моих товарищей в подобном
же состоянии со страху наклепали друг на друга и, в частности,
на меня всякой небывальщины и напраслины. Ну, понятно, думаю,
товарищи мои все люди ещё молодые, в подобной ситуации первый
раз оказались, а тут ребята опытные, неплохие психологи, работу
свою добре знают. Ладно, думаю. Но там я тогда вдруг твёрдо решил,
что от меня они ничего подобного не добьются. Не буду я ни на
кого никаких показаний давать. Вот не буду, и всё, пусть что хотят,
то и делают. И я этим ребятам-«кгбешникам» так прямо и заявил,
что про себя готов им поведать хоть все свои грехи с самого детсада,
как ещё будучи пацаном хулиганил и мамку не слушал. А вот о других
ничего ни говорить, ни, тем более, писать — не буду.

Те, видя такое дело, как-то пригорюнились и вроде бы и не знают,
что со мной дальше делать. И тут в кабинет вошёл тот самый майор,
который меня провожал из кабинета первичного приёма наверх, по
фамилии Кравцов. Я не зря его облик сравнил с оккультистом-гипнотизёром.
При его появлении все мои собеседники сразу приумолкли, и Мартышкин
сиганул из-за стола и примкнул к двум своим коллегам. Кравцов
по-хозяйски занял место во главе стола. Он имел вид человека,
который вовсе не намерен тратить на меня столько времени, как
его коллеги, а намерен решить всё сразу и уверен, что решить всё
со мной — это дело минутное. В кабинете возникла какая-то особая,
гнетущая атмосфера. Кравцов некоторое время молча глядел на меня
спокойным взглядом удава, а потом медленно проговорил:

— Вы сейчас возьмёте ручку и будете писать. Что-то произошло со
временем. Какие-то минуты буквально выпали из моей памяти. Не
знаю сколько. Но я вдруг обнаружил себя с ручкой в руке, передо
мной лежал листок бумаги, и я внутренне был совершенно готов писать
всё, что мне скажут. Потом вдруг внутри меня раздался какой-то
щёлчок, вся моя воля и решимость мгновенно вернулись ко мне. Я
бросил ручку на стол и тихо, но твёрдо сказал, ни на кого не глядя:

— Я ничего писать не буду. Ни единого слова. Вообще ничего!

И, скрестив руки на груди, стал отрешённо смотреть в одну точку
прямо перед собой. Присутствующие кгбешники молчали. Было видно,
что они поражены. Тогда раздался голос майора Кравцова. Он стал
каким-то трескучим и неприятным, но уже не производил никакого
завораживающего действия:

— Роман Владимирович, у вас всё в порядке с психикой? Вы к врачу
никогда не обращались?

— С психикой у меня всё в порядке. И к врачам я по этому поводу
не обращался,— стараясь казаться спокойным, вымолвил я.

— Хорошо,— сказал Кравцов,— тогда запомните, мы с вами ещё встретимся
и разговор у нас с вами будет совсем другой. Сейчас мы вас больше
не задерживаем. Выпишите ему пропуск.

Он встал и молча вышел из кабинета.

Вниз до дверей на улицу меня проводил Александр Александрович
Мартышкин. Я вышел на весеннюю улицу, повернул налево, к гастроному
«Юбилейный», и пошёл обратным маршрутом на остановку «Горсад».
Когда проходил скверик между улицей Республики и улицей Ленина,
меня окликнули. Меня догонял Сан Саныч Мартышкин. Нет, он не гнался
специально за мной. Просто был уже конец рабочего дня, и он тоже
торопился домой. Жили мы, как потом выяснилось, по соседству.
Сан Саныч остановил меня и предложил на минутку присесть на скамейку.

— Ну что же это ты, Роман! — По-доброму, но с лёгкой укоризной
сказал мне Сан Саныч,— ну зачем было строить из себя «Орлова»
из романа «Мать»?

— Знаете, что,— ответил я ему,— я скажу вам честно, я ничего не
имею ни против нашего государства, ни против его компетентных
органов. Но ничего про других людей говорить не буду. Я твёрдо
знаю, что имею на это право, и, более того, не должен
ничего про других говорить.

— Ну ладно, ладно,— примирительно сказал Сан Саныч. И мне показалось,
что он хотел меня приободрить. Наверное, ему, хоть он этого и
не сказал, всё же было приятно, что я поступил именно так.

¹ Толстиков — секретарь Ленинградского
обкома КПСС в конце 1960-х — начале 1970-х годов.