Искусство

Начало.

Триумф Модернизма

Вот с каким багажом Ленин отправляется в Россию, туда, где последним словом искусства почитался «Ослиный Хвост» да Маяковский. Что и говорить, Ленин готовил радикальную отповедь футуризму. Едучи в пломбированном вагоне, троянский конь дадаизма должно быть в сотый раз продумывал свою конструктивную критику слева. Разлитие желчи сменялись неутоленным сознанием превосходства, своей авангардной передовитости. Впоследствии, когда дело было сделано, Ленин с чисто дадаистским ерническим прищуром говорил о Маяковском: «Не одобряю... Признаться, я предпочитаю классику». И, про себя: «Как это все-таки красиво у Гомера: «бойтесь данайцев, даже дары приносящих!» Данайцев-дадайцев, хи-хи». Глаза зажигались плутоватым огоньком.

...К чести русских мыслителей той эпохи надо сказать, что тревога по поводу грозившей опасности со стороны экстремистских искусств была своевременно поднята. Например, Николай Бердяев незадолго до революции 1917 года зловеще предостерегал, что искусству после Пикассо некуда революционировать,— остается разве что вторгнуться, в полном соответствии с интенциями манифестов, в чужеродное качество, — в политику, например, и страшно предположить что будет, если богема прорвется к власти. Не дай Бог сие произойдет, господа... Ленин знал о разоблачительных выступлениях Бердяева, и в одном письме грозил непременно с ним разобраться по приезде.

Итак, троянский конь попадает в Россию. Уже на вокзале он произносит зажигательную речь в уайльдовском духе (мол, то, о чем так долго мечтали Трудящиеся...). Широким резонансом от которой и ограничились бы всякие там «ослиные хвосты» и прочие любители риторических скандалов. Но не Ленин, да-да! Урчал понятливый мотор броневика, но механика уже была приручена футуристами («о гудящий мотор, ты прекрасней Ники Самофракийской» — признавался в любви Маринетти). Его художественная амбиция шла дальше — лепить из человеческих масс, манипулировать веществом поинертней мрамора. Дадаисты много думали о новых материалах для искусства. Это они изобрели рэди-мэйд. Но никто не смог применить это открытие так широкомасштабно.

Лукавый эмиссар дадаизма вел себя как грамотный конспиратор: он не зазывал публику прямо поучаствовать в своем художественном проекте «социальной скульптуры» (запоздавшее «открытие» Бойса). Он знал — только пустив пыль в глаза высокопарными эвфемизмами вроде «социалистическая революция» (цель оправдывает средства) и приведя в действие рычаги шкурной заинтересованности (мир — народам, земля — крестьянам, грабь — награбленное), можно было не отпугнуть, не насторожить, а наоборот подбить на участие в своей «социальной скульптуре» (Бойс) широкие массы. Которые, в обратном случае, были бы совершенно безразличны к судьбам модернистского искусства.

Политика Ленина изобличала типично модернистскую эстетику, в самых ужасных своих проявлениях она — ни больше, ни меньше, как конструктивное воплощение известных манифестов. Возьмем наугад одно из соответствий: «Каннибальский манифест» дадаиста Пикабиа («Смерть — вот это серьезное дело!») и те пять тысяч загубленных жизней, бывших, по подсчетам Авторханова, на счету Ленина уже к 1918 году. Эти жертвы вышеназванный дадаист назвал бы «лучшей аудиторией Ильича».

Да, все это оказалось кошмарной заварухой (Unfug, любимое словцо дадаистов). Да, мы дорого заплатили. И ради чего все, спрашивается? — Так ведь должен же был кто-нибудь, пусть ценой одной отдельно взятой страны, вызволить мировое искусство из тупика! И именно этот человек, скрывшийся под творческим псевдонимом «Ленин», исполнил предначертанное — произвел энтелехию модернизма в ткань Истории.

«Образ жизни»

Интимнейшая тайна советской Действительности раскрывается перед нами как тотальная художественная акция (отсюда «тоталитаризм»), в результате которой возник так называемый «советский образ жизни». Образ жизни — это ведь образ, термин из области эстетики, а отнюдь не сама жизнь. По совести, мы, подневольные участники 70-летнего перформанса «СССР», не жили в западном смысле слова, но активно или пассивно творили «образ жизни». Впрочем, эту тайну на каждом шагу бесхитростно разглашали уличные лозунги: «Да здравствует советский образ жизни». Теперь мы знаем, что источник этой образности — ленинская затяжная акция, ставшая «гвоздем сезона» 1917 года. Инсталлированная им тирания дада оказалась неуязвима — поди с ней поборись, когда даже самые разгромные разносы только на руку: чем яростней критика, тем прочнее успех артефактов.

Как только пылкий гомо советикус дебютировал на сцене истории, возникла необходимость в Железном Занавесе. Ибо наш Спектакль встретил непонимание сторонних людей, всей этой буржуазной публики, с самого начала недружелюбной ко всему, что исходило от дадаистов. За исключением отдельных художников (а кого же еще?), вроде Арагона или Гуттузо, западный зритель не рукоплескал нашей игре. И побаивался, что огонь зажигательного энтузиазма перекинется со сцены на бархатные кресла. Во всех театрах, со времен страшного пожара в венском Рингтеатер в 1881 году, стоившем жизни множеству людей, были предписаны такие защитные железные занавесы. Просто норма, принятая для безопасности зрителей.

Итак, дальнейшее исследование дадаизма мыслимо только на материале советских партийных документов — вот они, аранжировки и сценографии «Спектакля», который «готовили» дадаисты (слова из их первого Манифеста). И наоборот, для углубленного понимания феномена «исторического социализма» политологам необходимо превратиться немного в художественных критиков и штудировать каталоги выставок, уставы творческих союзов, резолюции съездов писателей и эстрадные программки. Вот прямое следствие того, что искусство и действительность поменялись местами, точнее, действительность уступило искусству свое.

Только теперь нам становится ясно, почему идеологическая продукция, вроде плакатов Моора или тарелок Чехонина комплектовали экспозиции не только Музея Революции, но и художественных музеев. И ясно теперь, отчего посетитель музея, где были выставлены образцы советского искусства, не мог отделаться от чувства, будто здесь он входит в соприкосновение с самою душой Государства.

Вот почему государственных контролеров и кагэбэшников народ тонко прозвал «искусствоведы в штатском» — они действительно по роду службы имели дело с охраной произведения искусства, каковым являлась наше артократическое государство как минимум до 1986 года.

Красное и Черное

После своей кульминации дальнейшая судьба цюрихского дадаизма, как и следовало ожидать, была бесславна. То, что резиденция дада переместилась из Швейцарии в Россию, поняли многие. Как ни странно, никто из называвших себя дадаистами не эмигрировал в советскую Россию, страну победившего авангардизма. Впрочем, Хаусман, Баадер, Хюльзенбек и Херцфельде решили последовать примеру их русского товарища и, очертя голову, кинулись в революцию по своему месту жительства. Разумеется, Ноябрьская революция 1918 года в Германии потерпела заслуженный неуспех: по законам модернизма, лавров удостаивается только тот, кто приходит первым, а Ленин опередил их на целый год. К тому же, как всегда откровенные, эти немцы прямо с кафедры берлинского собора брякнули, что, дескать, именно «дада спасет мир». Им и в голову не приходило держать это обстоятельство в тайне — они ничему не научились у дипломатичного Ленина. И потом, извольте заметить, мир уже больше года, как был спасен.

Некоторые дадаисты, отдав себе отчет в том, что инициатива упущена, примкнули к очередным провинциальным «измам» (де Кирико, Кроти, Клее, Эрнст). Другие предпочли остаться единоличниками (Дюшан, Швиттерс). Третьи, в соответствии с ленинским прогнозом-рекомендацией «кино для нас важнейшее из искусств», занялись кинематографом (Пикабиа, Рихтер, Рэй).

Кому из художников было под силу серьезно конкурировать с Лениным? С осени 1917 года все частные потуги модернизма перестали заслуживать внимания. Это учуял своим мессианско-художественным чутьем Адольф Шикльгрубер, справедливо назвавший это искусство «выродившимся». Настоящий модернизм, в котором ему не терпелось сказать свое слово, был Большим Стилем, большим «Измом». И он изобретает «национал-социализм», конкурирующий с «социализмом советским». Эти две эстетические тенденции — одна с пристрастием к бодрому красному цвету (цвет свежей крови), другая к пассеистическому коричнево-черному (цвет крови свернувшейся) — неизбежно должны были столкнуться.

Свежая кровь победит. Потом и она замедлится — «изм» падет под тяжестью лет. Конец Советов маркирует предел эпохи модернизма — искусства, начавшегося дадаизмом и закончившегося с распадом (хотя более уместен искусствоведческий термин «фиаско») СССР. Таким образом, в учебниках по истории искусств следует научно датировать конец модернизма серединой 80-х годов — барьером, который пузатая кляча (смотри на очертания империи дада на карте) взять не смогла.

P.S. Существует знаменитая фотография, на которой запечатлены Ман Рэй и Марсель Дюшан, как бы играющие в шахматы. По фотографии видно, как тяжел дадаистский угар, как тяжело беспросветно игрокам на душе. Два художника на преждевременной пенсии, твердят зады. Они грустно поедают один у другого противных коней, опустив глаза, в которых заметна досада.