Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Я давно не слышал такой пронзительной «домашней» интонации
в русле абсолютно (по меркам нашего времени) традиционного русского
стиха. Единственное, что меня в Раковиче раздражает — это полное
безразличие к дальнейшей судьбе своих текстов. Но это, как говорится,
личное дело самого Раковича. Мне же судьба его стихов далеко НЕ
БЕЗРАЗЛИЧНА.

Я всегда умел восхищаться чужим даром и всегда ЗНАЛ, что
если дар есть — то его надо ВОСТРЕБОВАТЬ. Иногда даже — через
силу. Поэтому я посылаю тебе небольшую выборку стихов Раковича,
испросив у последнего вялое на то согласие.

Будем считать, что сейчас я выступаю в качестве его литературного
агента.

Дмитрий Воденников

***

То появлялись, то исчезали,
То опадали, то набухали,
Белые листья в белом стакане,
То на столе, то на шкафе стояли.

Не было солнца, и всё же садилось,
И становилось прохладно и сонно.
В песочных сумерках нашего дома
Сразу заснешь, если сесть удобно.

То было лето, то была осень,
Взрослые сами не понимали.
Белые листья ветер приносит
Белыми мамиными руками.

Шептали шёпотом и говорили,
В креслах сидели и тихо пели,
И собираться чаще хотели,
И всё жалели, что нет камина.

И Мама моя эти дни любила,
То появлялась, то исчезала.
То у дивана, то у малины,
Которая в миске на полке стояла.

***

Кто-то скачет, кто-то скачет, кто-то скачет,
Без меча, и без копья, и без улыбки,
Он убит своим врагом, но он не плачет,
Он ползёт к нам по пейзажу, как улитка.

Где-то родина его осталась сзади,
Кто-то ждёт его с победой неизвестный.
Он летит в своём порезанном наряде,
Как невеста, как невеста, как невеста.

Где же счастье, где же счастье, где же счастье?
Где оно скучает на диване?
Где его завёрнутые сласти,
Перевязанные тонкими бантами?

У покойного Синбада Морехода
Нет ответа, нет ответа, нет ответа.
Озирая мармеладную природу,
Он ползёт к нам, как улитка, по портрету.

По портрету Бога нашего, теперь немого,
Где он сам себя изобразил холмами,
Чёрным лесом, синим небом, и дорогой,
И цветами, и цветами, и цветами.

Старые папины книги

Когда я засыпаю в темноте
Квадратов окон, потолка и пола,
Я вынимаю вещи этих книг из книжных полок,
Как вынимают спицы из петель.

Отцовских книг пустые пиджаки,
Их локти стертые и их подкладов клочья,
Их пуговиц пластмассовые многоточья,
И их карманов дранных тайники

Меня томят. Увядшая печать
Мне наполняет горло соком увяданья.
С тех пор, как он ушел, его руками
Они меня пытаются встречать.

И снова ждут, утратив аппетит,
Живя за стеклами в фанерной духоте беззвучно,
Где золотых узоров нищета, как грозовая туча,
По спинам их обшарпанным летит.

Псалом

Ты думаешь мне, Господи, смешно?
Ведь Твоих шуток я не понимаю.
И Твоих слов мне слышать не дано
Тобою же, я только наблюдаю

В глухоте. Я лучше у калитки постою,
Ты не пришел и мне на сердце дунул ртутью.
Она теперь по стенам ног моих
Стекает туго вниз. Как плохо без Тебя.

Я ждал и дома, в четырех стенах,
Но там оно лежит в своей кровати
Укрыто кожею и венами заплетено.
Мне страшно с ним. Приди.

Вон Твои слуги за Твоей спиной
Листами шелестят, качаясь, и у окон
Мяучат, и по небу летят. А я?
Я задыхаюсь. Слышишь? Приходи!

Вдохну Тебя и задержу, чтоб БИЛО!
Чтоб грудь моя летела сквозь Тебя.
Чтобы вцепившися в Тебя что было силы
Уже не выпускать.
Тебя.
Тебя.
Тебя.

***

В копилке из пластмассы нежной,
Без стен, без окон, без двери,
Кусая маленький подснежник,
Сидит предмет моей любви.

И мимо глаз его зефирных,
По легкой складке на лице,
Бежит душа моя с кефиром
И булкой в сахарной пыльце.

В моей душе, такой невзрачной
И непохожей на меня,
Лежит любовник новобрачный
На пальцах чёрного огня.

Но я лечу к тебе в бутылке,
Как смертоносная оса,
Сквозь деньги в розовой копилке
На голубые небеса.

***

Смотрю кругом и вижу вновь
Всё ту же перспективу, что и прежде,
Всё тот же задний план (он тоже всё такой же)
Всё те же шутки в оркестровой мгле,

И то же освещение с подтекстом,
Которого в помине нет давно.
И только декораций пыль передвижных
Стирает кто-то иногда рукою,

Когда по делу срочному спешит.
У Бога нету времени довольно,
Чтоб посмотреть на эту жизнь мою,
Тем более чего-то там стирать

С передвижных деталей этой жизни.
Так и не знаю по сей день, кто это делает
С загадочной надеждою порадовать меня.
Однако же спасибо.

На смерть Ларисы

Сквозь чёрный кружок на коричневой стенке
Я вижу Ларису в хрустальном пенале,
Я вижу её золотые коленки
И чёрное сердце в бордовой эмали,

Прозрачные руки, нестрашные руки,
И синие камни — усталые глазки,
И шум ее слов сквозь неважные звуки,
Сквозь чёрный кружок и остатки замазки.

Я знаю, что ты — предо мной, и над нами,
Мне шлешь поцелуй того самого дня,
В огромный кадык мой впиваясь ремнями
Всех рук, что растут из тебя.

Тебе нарисуют на листьях прожилки,
И всяких цветов невозможною краской.
С овальной картинки, с овальной картинки
Ты будешь смотреть и всегда улыбаться.

***

Исполнившись какой-то продуманной печали,
И выпросив погоды на пару дней вперед,
Я принимал настойки холодными ночами,
Бессонные таблетки, которые сберег.

По наущенью свыше и точно зная дело,
Я пил их эти пару амбулаторных дней.
И выпил до такого волшебного предела,
Что ангелы шептались в прихожей у дверей.

Настойки из балконов с любимыми вещами,
Как провода прозрачны, летучи, словно пар,
Лечили мне исправно холодными ночами
И комнатными днями мой выпускной инфаркт.

Ах Боже, что за жизнь над нами почивала,
В настойках отражаясь все так же молодой!
Как мама старый свитер по новой начинала,
Дополнив его ниткой какою-то другой.