Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Чем хорош «приход»? Он открывает внутри тебя некие новые
жанры. Потом «приход» уходит, а жанры остаются. Память о жанрах.
Память жанра, ага. «Приход» делает существование подробным и избыточным,
многослойным, многоступенчатым — как женский оргазм. Понятно,
откуда, в таком случае, возникает ощущение присутствия Бога —
мир является в такой выпуклости и полноте, что за его складками
невозможно не увидеть присутствие высшего начала. Когда «приход»
проходит, остаётся похмелье, перетекающее в послевкусие. Если
вы думаете, что я пишу тут о наркотиках, то ошибаетесь — я пытаюсь
описать прозу Андрея Левкина. Но не то, как она устроена, а то,
как она на меня воздействует.

К тому же, Левкин прав: в магазине «Дары моря» действительно
спотыкаешься о дыхание вечности. Точнее, о её запах. Раньше так
вечность пахла в овощных магазинах советского призыва, помните,
тогда ещё были такие небольшие эмалированные ванны с солёными
помидорами, с солёными огурцами? Other voices, other worlds: теперь
в моём продуктовом магазине на Шаболовке солёными овощами торгуют
из круглого аквариума на трёх ножках, замкнутого на себя, что
твоя малахитовая шкатулка.

Алеше Парщикову

Бомж и окрестности бомжа всегда составляют гармонию. Представим
ситуацию так: с неба падает огонь, упал. Как правило, головешка
или любой мусор в окрестностях, на тротуарах. Геодезически все
светящиеся вывески и фонари расползаются по лужам как черви, змеи.
Склонны, видимо, заползти через штаны в пищеводы, а далее в череп.
Тогда это будет самадхи, и обгорелое полено полетит обратно в
небо, догорая на обратном полпути.

Правило тут такое: это отстойное пространство также позволяет
гармонию любому лицу, в том нуждающемуся. Поэтому можно сделать
себе такую игру: убиваться всё время. То есть, постоянно обрушиваться
как то полено, когда каждый шаг означает, что опять упал сверху,
всё время получая тумаки. Хотя, конечно, странно, как удается
вот уже 5 минут попадать всё в тот же троллейбус номер 10, который
едет по часовой стрелке от Кудринской к Триумфальной, и свобода
тут ограничивается возможностью сойти на Спиридоновке, до Тверской,
в аптеку 36.6, в частности, так и не доехав, чтобы лечить тело
от простуды.

Но в это время — а это около полуночи — лучше всего себя понять
на Тверской, в кафетерии магазина «Дары моря». Там, кроме рыб,
разложенных на голубых пластмассовых подносах, очень чувствуется
вечность. Возле стойки кафетерия там аквариум, в котором то тонул,
то всплывал — отталкивая плечами рыб — небольшого размера Чапаев:
в бурке, папахе, с саблей, которой он то постукивал, то скрёбся
по аквариумному стеклу, пытаясь привлечь к себе внимание людей,
которые в трёх шагах от аквариума выпивали и закусывали. Как обычно,
никто не слышал, от чего Чапаев в конце концов довольно скоро
превращался в рака, его доставали и выкладывали в короб с такими
же раками — 245 рублей за килограмм, а в аквариуме вскоре оказывался
новый Чапаев, им становился кто-то из тех, кто пил за стойкой.

Тут было спокойно, как в пруду: килька постепенно превращалась
в салаку, далее — в селедку. Также и креветки превращались по
ходу жизни в раков, далее в лобстеров что ли, но просветление
состояло в том, что на самом деле в Чапаева превращались люди,
стоящие у стойки кафетерия, а уж от него происходили раки и далее.
Креветки же были просто продуктами мышления людей, стоявших сбоку
от этих превращений. Потенциально вкусными, как и все мысли, высосанные
из головы.

Утро же было сырым и почти тёплым. В окне болтались (в смысле
— за стеклом) остатки жёлтых листьев, уже истончившихся как какие-нибудь
китайские грибы, почти прозрачные. За листьями виднелся двор,
на котором два неизвестных, то есть не виденных ранее мужика стояли
возле чьей-то машины, что ли пытаясь ее вскрыть и, надо полагать,
угнать, или стырить оттуда что-нибудь. Вряд ли они были просветлёнными,
но, тем не менее, процесс занимал их более, нежели результат.

Мимо них прошла девушка, казалось, что она является просто неизбежной
упаковкой подсыхающих от ходьбы гениталий. Было интересно, как
в эту отдельную, небольшую фигурку входит всё её прошлое, прочитанные
в детстве книжки и куклы. То ли они входят в её темечко неким
конусом, то ли память о них вырабатывается какой-то примерно железой,
расположенной то ли в горле, то ли за пупком, то ли в кости грудины.
Последнее представлялось наиболее реальным.

У нее был дома какой-то притягивающий комок — занимавший её чувства
— не полностью, но изрядно. Возможно, это был ребёнок, хотя и
вовсе не обязательно. Вещество, пыльца счастья, которая — что-то
почти материальное — образовывалось в них по каким-то причинам.
Или не образовывалась, и это был очень важный пункт. Тогда на
свете есть такая комиссия, куда раз в месяц приходишь, говоришь:
вот жил так и так, сделал то и то, ощутил это и это, а они говорят
— молодец, в самом деле молодец, ну — живи дальше, раз уж что-то
получается.

Так что мы уже знаем о том, чего им знать не положено, потому
что тот свет, похоже, выстроен для них по типу советских учреждений,
с коридорами. Там всё за бесплатно, но надо ждать, чего-то добиваться,
а иначе бы как без этого знания возникло бы всё советское. У них
всех много-много слоев, и у кого до какого места достигает некий
свет, а где тормозится в каких-то волосатых пазухах.

Глядя из окна, впереди была трансформаторная будка в окружении
деревьев, их сырых листьев, листья лежали и на земле под будкой.
Казалось, в этом углу очень хорошо, там в самом деле было очень
хорошо — укромный, славный. Но там же не могло быть хорошо, потому
что там сыро. Потому что холодно, да там и просто нечего делать.
То есть — это душа, значит, ощутила свою приязнь к этому месту
— душа, что-то такое — ей, этому чему-то такому, там было в самый
раз, оно, собственно, там в это время и находилась.