Литературная критика

Могила для пятисот тысяч растяп

Жители блокадного Ленинграда

Россия, пожалуй, единственная европейская страна, элита которой никак не осмыслила свои уроки второй мировой войны. Россия не использовала “материал”, в то время как другие извлекли из соответствующей своей истории максимальную “пользу”.

Европа создала новую философию, социологию, психологию и литературу. Это было естественно, традиционно. Ведь европейская культура и передвигалась во времени всегда скачками, от краха к краху.

У нас – ничего! Ни тебе войны и мира, ни даже Гийота какого-нибудь русского. Тишина, и причины понятны. Власть утопии над умами. Цензура, гнет и произвол. Отрыв от мирового интеллектуального процесса. Изоляция. Шок, наконец, такой качественный, что когда от него очнулись, то событие, словно русская земля, было уже за холмом.

Стало быть, наши истинные ценности - это мираж вокзала, с которого последний поезд давно ушел, и многие наши интеллектуалы а ля
Маруся Климова бросились по шпалам за ним в погоню, прощаясь с опостылевшей станцией плевками (дискурса), и другими, не при дамах будь сказано, отправлениями души человеческой, расстающейся навсегда с тем, что получилось плохо. Типа весь ваш пантеон все равно лишь свалка отставных истуканов.

Но куда же бегут они, и куда прибегут они? Смею предположить, что туда же, откуда и выбежали, то есть, в мир, в котором история – стая волков, а люди – разбегающееся стадо. И кто не спрятался, никто не виноват, а просто растяпы. Что-то в этом плане было всегда, так как всегда что-то бывает всегда. А все же мир, все говорят, неуклонно превращается в подобие России, тупо молчащей по поводу собственной судьбы. Ну, не знает, что сказать. Что, да как?! Кто его знает! Так получается.

Так может, и не отстала вовсе Россия в своем отказе осознавать даже такое скандальное происшествие своей биографии, как так называемая Великая Отечественная Война? Может быть, наоборот? Может быть, молчание России, это и есть ее самый что ни на есть адекватнейший ответ на вызов времен? Я почти убежден, что это именно так!

Уже никогда не будет никаких могил для пятисот тысяч солдат, а будут, обязательно, наверное, будут могилы для тысяч растяп, как в случае с нью-йоркскими башнями, или с чеченскими детьми, или с заложниками и беженцами всех сортов.

Приоритет все равно наш, и книга Гиннеса плачет по рекордной могиле на пятьсот тысяч растяп.

Об этой ленинградской блокаде так никто ничего и не написал никогда, как будто ее и не было. Но, повторяю, это не удивительно, а, наоборот, даже закономерно. Ведь и обо всей-то войне было написано, кажется, два небольших, хотя и гениальных, и, на мой взгляд, не совсем верно трактуемых текста. Судьба человека и Враги сожгли родную хату – это один текст, и Возвращение (Семья Иванова) – это другой. О двух-трех возвращениях. Казалось бы, возвращение – это линия с началом и концом, это всегда, и это старо, как мир. Это Одиссей даже, или Гамлет, и пусть недотыкомку Пенелопу сожгли, а вечно рассеянную Офелию поимели, но, в общем, это не совсем об этой войне, а об общечеловеческих как бы ценностях.

Да, согласен, не возвращаются растяпы с войны, не возвращаются, вот в чем дело, с медалью за город Будапешт. Они ловкачи, эти оставшиеся в живых парни, но ведь сами же понимаете, что в данном случае, лучше бы им не возвращаться. А так, они, в сущности, такие же растяпы, как и их лежащие в могилах близкие. И даже, в гораздо большей степени! Мягко выражаясь! Вы спросите, возможно, почему мне кажется, что платоновское Возвращение тоже в этом коротком ряду? Ну, я думаю, это ясно. Во всяком случае, мне всегда казалось, что Платонов, описывая эту встречу солдата с женой и детьми, забыл предупредить, что происходит она на том свете. Или во сне.

Франкл счел вполне уместным, и даже необходимым, сделать опыт концлагерного быта решающим обстоятельством откровения, обретения бытия. Опыт блокадного быта не подошел бы и Франклу, если иметь ввиду настоящий опыт, заканчивающийся печью бывшего кирпичного завода бывшего города Ленинграда. Опыт растяп.

Но этот духовный опыт был как бы предвосхищен, и даже слабо намечен одним человеком за полвека до зимы сорок первого-сорок второго.

Да, конечно, это был Чехов, и я даже хотел назвать сначала этот материал “Могила для пятисот тысяч Войницких”. Хотя, ну какие это были Войницкие!

Ведь главные герои Чехова – растяпы, умирающие от духовного (хотя, это слово и не совсем точно) голода. Они близки друг другу, их много, они охвачены тревогой, они нуждаются друг в друге, и одновременно бесконечно чужды друг другу, так как никто ничем не может никому помочь. Они обречены, и готовы рычать и биться от тоски, но они ведут себя правильно, скованные железной и безумной логикой обманувшей их жизни, они получают свои сто двадцать пять грамм, и не пытаются урвать чужое. Они изнемогают от голода, но строят планы, рассказывают новости, не слышат, нервно перемещаются пересекающимися курсами, почти не обращая внимания на перемещение таких же теней. Они равнодушно смотрят на тех, кто сыт и пьян рядом с ними, кто будет жить, когда все они умрут. Они просто знают – они просто другие. Они растяпы, а так – они ни причем.

И герои Чехова, и жители блокадного Ленинграда напоминают мне чем-то шахматные фигуры, делающие по доске хаотические, бессмысленные ходы, но в строгом соответствии с правилами. Постепенно силуэты большинства фигур истончаются, становятся прозрачными, и исчезают.