Литературная критика

Если рассматривать идиотизм не с медицинской точки зрения, а,
наоборот, с точки зрения популярной философии и социологии, то
очень быстро выясняются весьма любопытные вещи. Идиотизм! Это
утопическое учение, оказывается, неявно заключает в себе главную
русскую национальную идею и даже идеологию. Идеология проста.
На вопрос первого типа, «что делать?», она отвечает: ничего не
делать! На вопрос второго типа, «кто виноват?», ответ таков: виноват
тот, кто неправильно отвечает на вопрос первого типа!

Разумеется, вышеприведенные соображения не так уж неожиданны,
об этом самом идиотизме сказано и писано немало, и автором этих
строк тоже. Но дело в том, что поэтическая русская мечта о блаженном
возлежании на печи (прерываемом разве что свистанием в какие-нибудь
свистульки и продажей задарма на барахолке халявой доставшихся
лошадей, каких-то птичьих перьев и тех же свистулек) и о внезапном
обретении неслыханного богатства, или авторитарной, абсолютной
и праведной власти, эта мечта оказалась не такой уж утопией. А
как только сия вековая утопия была, что называется, материализована
в реале, так тут же и разразился глубокий и системный кризис идиотизма
в России.

Сиюминутные приметы этого всеохватного кризиса видны каждому.
Но за мельканием скандальной суеты быстротекущей жизни как-то
остается втуне гораздо более, как представляется, важное, и вполне
неподвижное обстоятельство. А именно, кризис, вызванный конкуренцией
идиотов, способен зачеркнуть все культурные основания нашего бытия,
то есть поставить крест на всем том, чем веками жила великая русская
литература, и чем, следовательно, жили и мы с вами. Ибо не хлебом
единым!

Хотелось бы подчеркнуть, что когда мы размышляем здесь о конкуренции
идиотов, то мы, по преимуществу, употребляем слово «идиот» в его
самом высоком значении, примерно в таком же, в каком Федор Достоевский
употребил его, назвав так один из своих самых знаменитых романов.
Что и говорить, ФМД совершил своего рода прорыв, прямо и явно
назвав идиотом главного героя, положительного во всех смыслах
героя своего произведения. До этого момента, да и в последующем,
герои произведений великих русских писателей, будучи совершенными
идиотами той или иной степени высоты, таковыми публично не объявлялись
и даже не осознавались. Даже типы из Мертвых душ или из Ревизора
не считались до конца идиотами. Даже Ноздрев, или Хлестаков, скажем!
Да они и не были до конца идиотами в том углубленном понимании
термина, которое мы для себя определили. И, тем не менее, массовый
читатель скорее им присвоил бы наше почетное звание идиота, скорее
Добчинскому и Бобчинскому, чем Башмачкину или Девушкину, то есть
подлинным, аутентичным русским идиотам, хотя и посконным, грубым
и необразованным, но идиотам!

Идиотами были, разумеется, и другие, уже не столь маргинальные
супергерои русской литературы, за весьма немногими исключениями.
Например, Пьер Безухов. Или Раскольников.

Итак, как опознать русского литературного Дурака? Это очень просто.
Если перед нами персонаж, не очень приспособленный психологически
и интеллектуально к достижению богатства, благополучия, власти
или хоть какого-нибудь влияния, или к достижению некого концентрированного
суррогата всех этих благ, то есть счастья, то перед нами исходный
субъект. Но мало этого, русский литературный идиот очень часто,
пусть и ненадолго, сталкивается с реализацией варианта «по щучьему
веленью», иногда, правда, прилагая, как ни странно, в особо тяжелых
случаях, к этому веленью и собственные титанические усилия. Безухов
и Мышкин получают огромные наследства, а Мышкин прямо с вокзала,
еще и без денег, обретает непонятной этиологии страшное обаяние
над суетной светской чернью. Башмачкин, пусть ненадолго, но облачается
в свою волшебную шинель, которая ему дороже тридесятых царств.
Онегин нехотя слезает с аристократической печи, чтобы получить
в наследство собственность всех своих богатых родственников. Мир
Достоевского вообще буквально кишит идиотами из всех слоев общества,
которые ничего не умеют, как только страдать и мечтать, но, однако
же, им как-то странно всегда благоволит судьба, подбрасывая то
там, то тут каждому свою щучку с ее волшебным велением.
И Николай Ростов, и Андрей Болконский, по моему, вполне идиоты
в данном контексте. И Герман в Пиковой даме. Короче, я считаю,
что Пушкин, Достоевский и Толстой, как истинно народные художники,
и есть наши главные столпы литературного идиотизма. И пусть всем
известные персонажи вместо заветного счастья обретают порой жестокое
наказание, дела это, на мой взгляд, сильно не
меняет.

Очень легко установить, что в идейном плане классическая русская
литература представляет собой единство и борьбу собственно идиотизма
и отталкивающегося от него контридиотизма. Ярчайшими контридиотистами
являются Лермонтов и Чехов, я думаю. Их герои, контридиоты, изначально
не нуждаются ни в каких паранормальных способах обретения счастья.
У них и так все есть. Положение, талант, обаяние, способность
работать и даже материальные средства. Их задача деконструировать
все это, глупо разориться, покончить с собой или быть застреленными
на нелепой дуэли, или угодить в сумасшедший дом до конца дней,
за небо в алмазах как бы.

И вот получается, что уже такой мастер, как Чехов, изображая русский
мир населенным сплошь контридиотами, предсказывал неявно и грядущий
наш глубокий кризис идиотизма. А представьте себе, что роман Достоевского
Идиот населен одними исключительно двойниками князя Льва Николаевича
Мышкина. Это ведь ситуация еще более мрачная, чем чеховский мир
скучных людей. А именно такая ситуация в конечном итоге и образовалась
на просторах России на современном этапе, и отнюдь не без влияния
на умы и души россиян русской же великой литературы. Впрочем,
Достоевский предвидел такой поворот и написал рассказ Сон смешного
человека.

Разумеется, возвышенные идиоты, со временем населившие, так сказать,
современную русскую историю, они, что понятно, совершенно не обладают
способностью князя Мышкина любить человеков любовью Иисуса Христа,
а даже если и обладают, значения это иметь никакого не может.
Важно другое, блаженно-печное, так сказать прошлое, и внезапная
ситуация «по щучьему веленью». И в отличие от романа или сказки,
где на один роман или на одну сказку может приходиться не более
одного князя Мышкина или не более одного Емели-дурака, в действительной
русской жизни, прямо произошедшей, как мы условились, от русской
литературы, количество этих счастливых Емель сильно зашкаливает.

Отсюда и кризис, интересный, как представляется, только тем, что
провоцирует новый, чуть более свежий взгляд на самое дорогое,
что у нас имеет место быть, то есть на русскую литературу. Взгляд,
впрочем, придется это повторить, достаточно тревожный. Мне-то
лично никакие (или почти никакие) последствия не совсем благопристойной
связи искусства и жизни на нашей российской почве не помешают
и далее до экзальтации обожать эту бессмертную русскую литературу.
Однако дело в том, что в случае терминальности того культурного
состояния, до которого эта литература довела наше общественное
сознание, собственно это бессмертие Пушкина, Достоевского или
Толстого оказывается под большим вопросом. А без бессмертия, в
этом надо признаться, ну какая же это уже будет русская классика?!