Проза

 

 

Эрик Булатов. Улица Красикова. Холст, масло, 1977.

 

 

Она проснулась посреди ночи взъерошенная. Видимо, голова во сне металась по подушке. Наволочка пропиталась потом. Лидия быстро устала вздыхать и ворочаться, но уснуть уже не могла. Мысли лезли одна другой противнее. Жалкие, мелкие. Хотелось вынуть их из головы пинцетом, раздавить ногтем, как гнид. А еще лучше – достать мозг из черепной коробки и хорошенько промыть под проточной водой…

Вновь пробежала глазами переписку с ним в «Однокурсниках» и поняла, – как только раньше не догадалась? – что он – это вовсе не он. Милый лжец, имитатор, откуда взявшийся, непонятно. И множественные неувязки стали вылезать на свет из его скупых сообщений. Неувязки очевидные, как могла она их пропустить и ему поверить? Тетёха! Просто поверить очень хотелось.

Лидия встала и пошлепала в обход ванной на кухню. Плеснула квасу в оставшуюся от покойного мужа пивную кружку, сделала пару глотков, затем поставила на плиту чайник, спохватилась – почти пустой, в его утробе сразу зашипело, – долила в чайник отстоянной воды из трехлитрового баллона, застыла в ожидании свистка, – и опять провалилась к гнетущее раздумье. Да, как ни крути, он – это не он. Ловко притворяется. Выдает себя за него. Но зачем? Чтобы безнаказанно поиздеваться над незнакомой женщиной? Влезть в чужую жизнь, в чужие чувства и потоптаться там? Такое досужее развлечение. Виртуальный маскарад.

Она, как обычно, оттягивала поход в ванную и встречу с зеркалом, точнее, с отражением своего тела, давно потерявшего приятную глазу форму. Все эти разговоры про «принять», «полюбить», «улыбнуться и подмигнуть, дескать, привет, колобок!» не про нее. Как такое можно принять, да еще и с этим перемигиваться? «Это» нужно взять под уздцы и отвести на помойку или сдать в утиль. И единственное, что она могла сказать своему телу, увидев его в зеркале: «Не похудеешь, выброшу на помойку». Ради такого не захочешь ходить в ванную. Но ведь нужно умыться, почистить зубы, расчесаться. Вымыть под душем прежде, чем выбрасывать…

Кофе Лидия выпила без удовольствия по причине все тех же прилипчивых мыслей. Её разыгрывает какой-то незнакомый чужой мужчина. Она ему душу открывает, а он ржет, перечитывая ее излияния, довольный легко доставшимся трофеем. Но кому понадобилась нудноватая женская исповедь? Вот ведь вопрос. Выслушивать может человек заинтересованный, любящий. Даже любовник, приходящий раз в неделю, быстро устанет от подобных разговоров. Ему секс нужен и всякое такое, а не бабьи россказни об ушедшей молодости… 

«Люди идут: топ-топ, – напевала она, принимая душ, – время идет: тик-так». Смотреть на себя голую привыкла мельком. Взглянула и тут же зажмурилась, успев увидеть только одинокий уже выколотый циклопий глаз пупка по центру раздавшегося живота. Живот – хранилище жизни. Ее жизни нужны просторные апартаменты, она не согласна ютиться в тесной коморке. Пузо растет как опара, лезет, как тесто из кадки! Отвратительно!

«Вылезай, бегемотиха, хватит! Помылась».

Едва ее нога, тут же сделав лужу, приземлилась на холодный кафельный пол (коврик отъехал в сторону), как Лидию осенило: ничего не стоит проверить и вывести лгуна на чистую воду. Прямо сегодня, не откладывая в долгий ящик. «Люди идут: топ-топ, время идет: тик-так, а как там дальше?». Или: «Напомни, пожалуйста, третий куплет. Как не помнишь?! Ты же автор текста! Песня написана на твои стихи. Что значит, забыл? Может быть, никогда и не знал? Не писал? В списках не числился? В тесных рядах, как говорится, не состоял? Самозванец!» По рассеянности она оставила на краю раковины незакрытый тюбик зубной пасты, колпачок упал и закатился под ванну, пришлось потом отыскивать на карачках.

В восемь с копейками позвонила дочь. На прошлой неделе ей исполнилось тридцать пять. Двое детей, в разводе она уже четыре года, и все никак не может встретить «своего мужчину». Кругом, говорит, одни альфонсы. Попросила завтра посидеть весь день с младшим внуком, исполнить, так сказать, долг бабушки. Лидия внуков любила нежно и беззаветно. На просьбы дочери отзывалась по возможности безотказно. Но в этот раз что-то в ней как защелкнулось. Ей тоже нужно посвятить время себе. Есть в жизни еще кое-что, помимо любви к нашему биологическому продолжению. Лидия пожаловалась дочери на здоровье: «Что-то я сегодня неважно себя чувствую, если завтра будет так же, я пас, ты уж извини». Завтра она проникнется сочувствием к своей старшей (одна, совсем замоталась) и на все согласится. Но сегодня ей важно было позволить себе отказ. Она даже не стала долго оправдываться, как раньше в подобных случаях – колит тут, гложет там, желчный совсем замучил. Просто сказала: «я пас, ты уж извини».

В половине девятого проснулся и прошаркал на кухню сын. Ему почти тридцать, к десяти на работу. Живет с ней и никуда не ходит. Лишь однажды, лет в восемнадцать совершил побег в Москву – там жила девушка, любимая им по переписке. Рванул в столицу, слова никому не сказав, и пропал. Только на пятый день объявился («Не волнуйтесь, я в Москве»), в аптечке сердечные уже закончились, а в милиции не хотели принимать заявление на розыск. Отец поехал, отыскал, за шиворот приволок домой. С тех пор сын сидит дома, уставившись в ноутбук. После смерти отца стал ездить с Лидией по супермаркетам, помогает ей таскать тяжелые сумки. А так только на работу, в офис, как теперь говорят, и домой, юрк в свою комнату. На работе у него комп, дома ноут, круглые сутки перед монитором. Обрюзг. Ест много, плотно с самого утра. Достал из холодильника и разогрел котлеты. Ей оставил. Она взяла одну, на хлеб и с чаем. Не сказали друг другу ни слова, каждый был занят своим. Лидия пила чай у себя в комнате и не заметила, как сын, бесшумно повозившись на кухне, ушел – по-английски, без прощания, – но через пять минут от него пришла эсэмэска: «Мама, доброе утро! Я уже в офисе».

Поженившись, Лидия и ее ныне покойный муж вселились в коммунальную квартиру. С рождением их очередного ребенка кто-то из соседей чудесным образом выселялся, освобождалась комната, которую тут же занимала поступательно расширявшаяся Лидина семья. Теперь Лидия с сыном обитали в этой четырехкомнатной квартире на первом этаже уже без соседей, с невероятно просторной кухней, через которую черный ход вел во внутренний двор. Туда же выходило огромное, почти от пола до потолка, окно – на его подоконнике можно было сидеть, как на лавочке, между кадок с цветами. По соседству жил скульптор, и во дворе стояло его непутевое творение – Ленин без постамента; отлитый в бронзе в канун Перестройки, он нигде не сгодился и остался здесь, очень грустный, особенно в дождливую погоду. Зимой на лысине Ильича белела шапка снега. В конце 90-х его, наконец, куда-то пристроили, по слухам, на дачу к какому-то бизнесмену в качестве садовой скульптуры. Сын Лидии всегда уходил из дома через черный ход на кухне, а возвращался через парадный. Так у него со школы повелось. Пройдет мимо Ильича, постучит по его колену на удачу и отправляется за пятерками. Теперь той же дорогой топает на заработки, считает ее удачной, хотя Ленин его больше не благословляет, на его месте экологичный мусорный контейнер.

На двери черного хода нелепо с внутренней стороны висит почтовый ящик, в который письма извне проникают сквозь щель, прикрытую металлическим козырьком. Под ящиком у самого порога издавна стоит обувь сына. Лидии это уже не первый год не нравится. Заколотить бы дверь во двор, все-таки это не дело – совмещать кухню с прихожей…

Все утро ее мучила жажда. Полкружки кваса, чашечка кофе, чай – один пакетик на полторы чашки, все автоматически, как сомнамбула, рука сама тянется к посуде; «пора завязывать с этим водохлёбством, и так пухлая»…

Лидия выдвинула ящик старого, еще бабушкиного комода. Там были собраны архивные бумаги. Порывшись, она достала исписанный мелким почерком полуистлевший листок и перечитала текст песни, хотя помнила его больше сорока лет наизусть. То были его стихи, положенные ею на музыку. Сильно сказано, конечно, «музыку», так, перебор гитарных струн. Ей было 19, ему на год больше. Она участвовала в кипучей жизни институтского театрального кружка, пела со сцены под гитару. «Балладу о гвозде» Новеллы Матвеевой, «Среди миров, в мерцании светил…», «Будет ласковый дождь…», еще что-то. Пробовала себя и как чтица-декламатор. «Письмо незнакомки» Цвейга в ее исполнении запомнилось многим. А он считал себя поэтом, вступил в местный литературный кружок и даже пару раз где-то по знакомству напечатался. Они учились на разных факультетах, равноудаленных и от драматического искусства, и от литературы. Оба технари. Песню на его стихи Лидия исполняла дуэтом с подругой. Та подхватывала за ней и тянула последнее слово строки: «…топ-то-оп… тик-та-ак…» или фоном выводила то «о-о-о», то «а-а-а», то «у-у-у». Глупо получалось, по-детски, безыскусно. Но всем нравилось. Чем проще, тем ближе к сердцу. Кому нужна в песне заумь?

Когда Лидия перечитала текст в этот раз, ей так и бросились в глаза его недостатки. На них уже тогда указывал общий знакомый Толик Федосеев, ставший впоследствии известным журналистом. «И как это у тебя язык не спотыкается?» Ему очень не нравились «тропы», не выбирая которые приходят стихи. Неумелый каламбур. «Невидимый зрак» царапал и не самый придирчивый слух. Совершенно неуместный архаизм, звучит некрасиво, явно для рифмы. Толик, не прекращая язвить, утверждал, что автор не погнушался даже срифмовать «филантропа» с «мизантропом», хотя в тексте такой дурацкой рифмы не было. В целом, заключал Толик, наивно и коряво, а это губительное сочетание. И нескладно, что для песни просто беда. Все эти повторяющиеся «топ-топ», «тик-так», «кап-кап» – жуткий примитив. Если бы барышня написала, еще понятно, но когда парень молодой… Теперь Лидия все это замечала и с Толиком соглашалась, но внутри нее песня продолжала звучать как в те студенческие годы – да, бесхитростно, но как-то тепло, согревающе.

Они познакомились на неформальном студенческом концерте, в котором Лидия принимала участие – пела «Ваши пальцы пахнут ладаном…» Он подошел к ней в вестибюле. Сказал, не отводя взгляд: «Это было прекрасно». «Что?» – уточнила она. «Ваше пение». Представился, она назвала свое имя, которое ему тоже понравилось: «Красивое, древнее, греческое». Сразу три эпитета, он был мастер расточать слова, как и положено поэту.

Посидели в кафе «Олимпия», послушали бесподобный джазовый дуэт Рудольфа и Лоры. В первый же вечер, не стесняясь, перекрикивая армянских джазистов, он читал ей свои стихи, включая и это «топ-топ», Лида слушала внимательно, с интересом. Сказала, что «топ-топ» можно положить на музыку, и выйдет песня. Песня вышла.

Потом он разыскал ее комнату в общежитии. Скребся под дверью. Просил его впустить, опять читал стихи, какие-то жалобные. А она чего-то боялась, не открывала, делала вид, что в комнате никого нет, и от страха даже залезла в шкаф. Закрываясь от его не умолкавшего стука, обеими руками держала дверцу. Пришла соседка по комнате, сказала, что он с самым несчастным видом спрашивал о Лидии всех подряд и передал ей автограф, который теперь спустя сорок лет перечитывался совсем по-другому, критически, но, понятное дело, и с ностальгией…

Разоблачение состоялось вечером. «Да, все верно. Тезка, однофамилец. Окончил тот же институт, но на четверть века позже. Я в сетях не указываю свой возраст. Мне не 60, а 35. Семьи нет и не было». Она ничего не ответила. Ему столько же лет, сколько и ее дочери. Хороша возрастная разница! Можно похвастаться подругам, так ведь не поверят. Вычеркнуть, забыть.

Ближе к полуночи, он, увидев, что его сообщение прочитано, но осталось без ответа, написал еще. «Не знаю, зачем я втянулся в эту игру. Вы так интересно, увлекательно написали. Меня одолело любопытство, и я не смог устоять. Согласитесь, заманчиво побыть в роли другого человека, прожить еще одну, другую жизнь, пусть и здесь, в сети. Простите меня, мне очень стыдно!»

Лидия снова ничего не ответила. Наглый мальчишка! Как он посмел женщине, которая ему в матери годится, писать: «Ты моя фея»?! Вошёл в роль, увлекся? Когда ему надоедало, он, желая обеспечить себе продолжение после передышки, всегда обрывал ее глупый лепет какой-нибудь уменьшительно-ласкательной фразочкой на прощание, вроде «Пора на бачок, волшебница» – причем «бочок» через «а», как будто отправлял ее почивать на бачок унитаза. Тот, настоящий, служивший ему прототипом, никогда не допустил бы такой грубой грамматической ошибки. Но она не придала ей значение, проглотила, решив: набирал с телефона, опечатка.

Лиде было неловко из-за того, что она проявила малодушие и не пустила на порог беднягу поэта. Чего она испугалась? Зачем, как ребенок, залезла в шкаф? Неужто не смогла бы справиться с одолевшими его чувствами и постоять за себя? Он принес ей свое произведение и, конечно, знал, что она в комнате, вахтер ему сказал, а она повела себя негостеприимно, чем наверняка обидела незваного гостя, выставив его в невыгодном смешном свете. Мелодия, которую она в тот же вечер подобрала на гитаре к подаренному им стихотворению, была попыткой загладить вину.

Вскоре написанная ею песня вошла в репертуар студенческих концертов, Лида исполнила ее в местном ДК и в Клубе радиолюбителей. Еще через некоторое время слушатели просили спеть «Люди идут: топ-топ…» едва ли не на каждом Лидином выступлении, ее первое самостоятельное сочинение на его стихи обрело популярность, как это случается с молодежным фольклором. Неказистые куплеты зазвучали у походных костерков, на сабантуях, а позднее – на встречах выпускников. Но автор не объявлялся. Его как будто след простыл. Лишь однажды – прошло больше года – Лиде показалось, что там, в самом конце зала… он сидел и слушал песню на свои стихи, закрыв лицо руками, и ушел, не дождавшись окончания концерта, хотя она так надеялась на новую встречу в вестибюле… но ей могло и показаться.

Полночь давно миновала, а Лидия все никак не могла заснуть. Во рту пересохло, жажда вперемешку с изжогой. Дрянь редкостная. Лидия дала себе слово после двенадцати ночи ни при каких обстоятельствах не объявляться на кухне, но не сдержала обещание: по лунной дорожке, тянувшейся от кухонного окна через весь коридор, она пустилась к заветной цели – холодильнику, где ее дожидался спасительный трехлитровый баллон с компотом. Она всё зачем-то хранила в трехлитровых баллонах: компот, квас, мед, отстоянную воду, всевозможные крупы, соль, сахар, соду, муку. Сына раздражал избыток стекла на кухне – все полки были заставлены баллонами, как в кладовке. Эстетическое чувство восставало против этого.

В щель из-под двери сыновьей комнаты сочился тусклый свет, и полуночница свернула на огонек. Сын, сгорбленный, в неподвижной позе сидел за ноутбуком, вероятно, во что-то играл. «Мама, я утром помою посуду», – произнесла его широкая спина, опережая ее, хотя Лидия не собиралась ничего говорить про посуду. «Мыть нужно сразу, пока жир не застыл, чтобы потом не отдирать». Но спина упорствовала: «А я помою завтра».

– Мне плохо спится, – пожаловалась мать сыну. – Можно, я с тобой поиграю?

Сын смутился, замялся. Обернувшись, ответил уже не спиной, а передом:

– Извини, мама, но в эту игру не сыграешь вдвоем.

И добавил, спрятав в усах усмешку:

– Тем более, с матерью.

 

Разоблаченный имитатор писал еще, в пять утра и в начале восьмого. Писал пространно, что-то объясняя, но Лидия не стала читать. У нее в этот день было много других хлопот. Старшая дочь уговорила-таки посидеть с внуком. Тот обиделся на мать, которая, сбагрив его бабушке, отправилась с его братом по каким-то важным делам, до которых он, карапуз, еще не дорос. Обида перетекла в непослушание. Внук весь день капризничал, отказывался есть и перечил бабушке, Лидия с ним намаялась. Вернувшись с работы вечером, сын Лидии попытался наставить племянника на путь истинный и услышал в свой адрес слова, которые в лучших домах Филадельфии не принято произносить вслух и в более зрелом возрасте. Лидия не позволила сыну поднять руку на внука, требовалось какое-то другое педагогическое воздействие, но оно отсутствовало в ее арсенале. Кричать и урезонивать, казалось, одинаково бесполезно. «Запустили мы тебя, – сказал дядя племяннику. – Как Хрущев – первый Спутник и сельское хозяйство».

В обед позвонила младшая дочь, с которой Лидия после смерти мужа по-крупному рассорилась (на идейной и социально-бытовой почве) и уже год не поддерживала отношения. Дочери было двадцать четыре. Успешно окончив институт, она жила с бойфрендом в Саранске. Характер у нее был вздорный и упрямый: если что-то втемяшит себе в голову, пиши пропало, никто, даже Цицерон, не сможет ее переубедить, какие бы ни использовал аргументы. Она пришла в мир и семью Лидии незапланированно, за что получила имя Дария и прозвище «Дар Небес». Дария, как никто, умела преподносить семейству преимущественно неприятные сюрпризы. Позвонив матери после полугодового молчания, она сообщила, что собирается замуж за своего бойфренда и предложила заключить перемирие. «И не думай, что я буду мириться с тобой, когда тебе удобно и на твоих условиях», – сухо ответила Лидия, уже раздосадованная безобразным поведением внука. Мысль о предстоящем замужестве дочери только добавила неприятных эмоций, и Лидия решила не думать ее. «Хочет выскочить замуж за очередного проходимца, пусть выскакивает, мы к этому никакого отношения иметь не будем», – заявила она сыну, который в ответ лишь снисходительно улыбнулся.

За день от разжалованного адресата пришло восемь многословных и путанных сообщений. Он извинялся, оправдывался, просил продолжить заочное общение, изливал свои чувства по разным поводам, предлагал дружбу и старался продемонстрировать предельную откровенность, т.е. эмоциональную обнаженность и уязвимость, которую она, по его расчету, могла бы принять за компенсацию и выравнивание позиций. «После нашей вчерашней переписки, – признавался он, – стало очень грустно, кошки так и скреблись на сердце, и я почему-то вспомнил, как гулял с отцом по набережной, мне было тогда пять лет. Отец нес меня на руках, прижимался ко мне щекой, бормотал что-то, и вдруг я почувствовал, что моя щека, шея, майка намокли, хотя дождя не было. Только теперь, тридцать лет спустя, я понял, что отец тогда горько плакал – плакал в меня, как в жилетку, утирался мной, как платком. Я уверен, это как-то связано с тем, о чем Вы писали».

«Причем здесь его отец? – недоумевала Лидия. – Зачем он приплел сюда эту душещипательную историю из детства? Хочет меня разжалобить? Исповедь за исповедь, такой бойкий товарообмен… нынешние молодые люди с легкостью торгуют чувствами. А я больше не хочу участвовать в этом торге». И она внесла его в черный список.

Ночью Лидия почувствовала себя совсем потерянной, никому не нужной, никчемной. Друзей-подруг к шестидесяти годам, мягко говоря, поубавилось, у всех свои заботы, которыми они рады поделиться с ней, – неблагодарные дети, непослушные внуки, хронически болеющие мужья, разлюбившие любовники – и все это ей на голову в каждом телефонном разговоре; нагрузят по самое не могу, а слушать не хотят, перебивают на полуслове – «извини, муж зовет, дорасскажешь в следующий раз» – разве это друзья? Это потребители. Им нужны просто свободные уши, не она, подвернется кто-то другой. А дети? Для них она теперь помеха, а скоро станет обузой. Старшая дочь, забирая внука, с ласковым упреком назвала ее «бабушкой-уклонисткой». Не простила вчерашний отказ. И это вместо того, чтобы призвать к порядку маленького смутьяна. Так-то. Хочешь, чтобы любили, не манкируй обязанностями и все сноси, терпи любое хамство. Для сына Лидия – главное препятствие на пути к полноценной семейной жизни; это же очевидно: она прикована к нему, точно неподъемная гиря и тащит назад или, по крайней мере, не пускает вперед. Ему уже тридцать, а он от нее ни на шаг, постоянно за стенкой, на расстоянии окрика, но это ведь ненормально. Рано или поздно взбунтуется, перепилит цепь и сбежит. Дай бог, чтобы так и было. О младшей и говорить нечего, Лидия не спустит этой мерзавке просто так, за давностью, сама знает, что. Муж в могиле. Перед смертью он говорил ей: «Отпусти меня, зачем ты меня взаперти держишь?» А она ему: «Разве я тебя держу? Ты давно мог уйти». В разгар ссор он хлопал дверью и демонстративно залезал в халабуду, построенную сыном и соседскими ребятами из палок-тряпок под надзором дворового Ильича. На ее уговоры шипел: «Лучше здесь буду жить, чем с тобой!» Дальше – хуже: бывало, вскакивал с постели посреди ночи и в одних трусах да майке выбегал во двор и стоял там неподвижно, упершись взглядом в ствол растущего под окном тополя, в место спила старой трухлявой ветки, а когда Лидия пыталась загнать его обратно в дом, отмахивался от нее, как от овода, нецензурно ругаясь и обзывая жену срамным пятибуквенным словом. Вскоре им с сыном и вправду пришлось запирать ополоумевшего отца. Он стал совсем плох. Расстройство какое-то. Нарушение в работе мозга, которое и приблизило его конец. Перед смертью он неожиданно спросил ее: «Как мы оказались здесь?» «Где? – удивилась Лидия. – Мы дома». «Какой к черту дом! Мы за городом, отсюда ничем не уедешь, надо как-то выбираться!» Он выбрался без нее. Она осталась здесь за двоих – потерянная и никчемная.

…И теперь еще этот молодой извращенец, гадкий обманщик хочет зачем-то «продолжить заочное общение»! Когда ему было пять лет, Лидия с пятилетней дочерью на руках и мужем в бесконечных командировках носила в пузе сына, маялась без помощи на шестом или седьмом месяце; однажды посреди знойного буднего дня в вязкой тишине квартиры зазвонил телефон, и знакомый голос на том конце напел затертые до дыр строки. Лидия успела улыбнуться, приготовилась сказать что-то ласковое, но в трубке после задорных «топ-топ» и «тик-так» зазвучало бесчувственное «ту-ту-у…».

А ровно за год до этого она встретилась, наконец, с обиженным ею поэтом-соавтором – совершенно случайно в Таллине, куда ее отправили в командировку. Встретилась на концерте входившего в моду местного певца Яака Йоалы, который вскоре завоевал всесоюзную популярность. Йоала исполнял песню «Битлз» «Леди Мадонна», когда они, не дожидаясь окончания концерта, ринулись друг к другу. Весь вечер до полной луны и мигания звезд в кромешном мраке заметно возмужавший поэт, признавшийся, что строчить стишата давно бросил, хватило ума, водил ее по старому Таллину. У Ратуши, под Старым Томасом он крепко обнял ее и прошептал что-то обжигающее, а затем пригласил к себе в номер. Пытаясь вернуться памятью к трепетным подробностям той ночи, Лидия вспоминала только, как он целовал пальцы ее ног, самые кончики пальцев… Она несколько раз просыпалась от этого воспоминания, как от чего-то навязчивого, не оставляющего в покое, как будто на пальцы ее ноги, оголившиеся из-под простыни, вновь и вновь садилась дурная осенняя муха, от которой никак не удавалось отмахнуться.

 

Прошёл месяц, и Лидия узнала, что ее поэт уж полгода, как умер (кажется, инфаркт). Узнала от приятельницы студенческих лет – та объявилась вечность спустя с этой вестью, как неугодный гонец: написала в «Однокурсниках» Лидии и всем, всем, всем, кого это могло касаться. А коснулось многих: по сети стал кочевать текст бесхитростной и популярной когда-то молодежной песни, который теперь в память о беззаботной поре пересылали друг другу пенсионеры. Многие знали автора единственного шлягера лично, то тут, то там на страницах пожилых советских инженеров появлялись его фотографии разных лет, иногда в траурной черной рамке. У Лидии стали просить запись песни (по странному недоразумению многие выражали ей соболезнования, точно второй неофициальной супруге), и она отправила сохранившееся, недавно оцифрованное сыном концертное исполнение еще тех времен на десятки адресов.

Когда Лидия получила печальное сообщение, она как раз изготовилась слушать Пражский концерт певицы Далиды 1977 года (сын скачал по ее просьбе). Первая же песня этого концерта, прослушанная на пробу, прозвучала невыносимо грустно, даже сердце защемило. Лидии показалось, будто певица пытается взбодриться, как говорится, хорохорится, бравирует своей внутренней силой, но печальный мотив берет верх, побеждает, и благородный пафос тонет в глухой беспросветной тоске. Известие о смерти только усилило это впечатление.

«Зря ты ее слушаешь, – в комнату Лидии с этой ремаркой заглянул, а затем вплыл неспешным тюленем сын. – Она черная вдова и самоубийца, зачем пропускать через себя такую скверную энергетику?»

 

Встреча в фойе, безуспешная осада комнаты в общежитии с передачей автографа стихотворения, эпизодическое появление на концерте (возможно, иллюзия), прогулка по старому Таллину, гостиничный номер, а в нем – разговор не о чем, два бокала токайского, очень красивый, романтичный секс и через год – она беременна, от мужа, разумеется, – неожиданный телефонный звонок, две строчки, как позывные и – ту – ту-у – ту-у-у… Вот и все. Возможно ли было связать эти малости в единый каркас какой-то другой жизни, в которой они были бы вместе, творили бы вдвоем, гастролировали, как супруги Никитины, – всегда рядом, в едином порыве вдохновения, овеянные славой и любовью публики?.. Но от этой жизни она инстинктивно пряталась в шкафу, видимо, нутром понимая: ей написана на роду иная участь.

Лидия вспомнила, что молодой самозванец, тезка и однофамилец Поэта, отправленный ею в черный список, слезно просил прислать ему текст стихотворения, которое она то и дело упоминала в посланиях к нему. «Не наказывайте меня молчаливым отказом, прошу Вас! Вы не представляете, какую важность приобрели для меня эти стихи! Я буду мучиться от невозможности прочесть их, ведь они, кажется, давно уже звучат во мне, но пока только как смутный гул, как предчувствие…»

Могла ли она теперь, узнав о безвременной смерти Поэта, отказать кому-либо в чтении его стихов, пусть даже лжецу, самозванцу? Ей не улыбалась роль сороки-белобоки, которая этому дала, этому дала, а этому не дала; не ей решать, кто достоин, а кто нет, давать – так всем, щедро, без разбору, особенно, если речь о стихах: каждый вправе прочесть их. Вряд ли столь настойчивая просьба через месяц просрочена. И в память об умершем Лидия написала сообщение тому, кто бессовестно выдавал себя за него и морочил ей голову.

 

«Мой дорогой!

На днях я получила горькое известие, что тебя больше нет. Мы никогда не встретимся в этом мире, а в другом, даже встретившись, друг друга не узнаем, как, помнишь, у Лермонтова? Наше время уже никуда не идет – оно навсегда ушло. Мне еще предстоит топать по этой жизни одной, зная, что ты уже нигде не топаешь, земля больше не пружинит под тобой. Звуки твоих шагов остались лишь в моей памяти. Но там они перемешаны со стуком моих каблучков и неотделимы от нашей общей бодрой поступи, от мелодии той единственной таллинской прогулки.

На протяжении трех месяцев мне писал молодой человек, выдававший себя за тебя. Я очень рассердилась, когда обман обнаружился, и резко прервала переписку. Но теперь мне почему-то кажется, что этот самозванец, сам того не подозревая, был твоим поверенным и выполнял твою посмертную волю. Не ты ли с того света руководил им?

Это короткое прощальное письмо я посылаю ему, а в придачу – твое стихотворение, когда-то так некрепко связавшее нас в этой жизни.

Прощай, мой несбывшийся любимый!»

 

 

 

Ей захотелось поменять местами эти «топ-топ» и «тик-так». Пусть будет звучать абсурдно, но хотя бы не так ходульно. Топ-топ – так ходят дети, а не взрослые люди, у взрослых пути извилистые; тик-так – звук настенных часов, а не времени, гул времени совсем другой, его пытается передать музыка. Она никогда не считала, что жизнь проста, но в молодости почему-то полагала, что смотреть на нее следует просто. Теперь Лидия стыдилась даже не этой простоты взгляда и лапидарности слова, но некоторых сомнительных интонаций, которые позволяла себе при исполнении их заветной песни.

 

А что, если ей писал, выдавая себя за покойного отца, его сын?

Запоздалая догадка осенила Лидию, когда она, еще какое-то время спустя, рассказала эту историю своему тридцатилетнему сыну. Получив от нее посланное по ошибке письмо, великовозрастный отпрыск Поэта, названный в его честь и окончивший тот же институт, что и отец, решил сыграть его роль. Должно быть, чтобы что-то важное для себя прояснить и понять, чтобы получить ответ на вопрос: почему тридцать лет назад, когда он гулял с отцом по набережной, сидя на крепких отцовских руках, щека, шея, майка вдруг намокли, хотя никакого дождя не было и в помине…