Онтологические прогулки

Часть первая

Однажды я побывал на фотовыставке, где автор в своих работах запечатлевает русские пейзажи – утренний речной туман, корабельные сосны на фоне закатных облаков, все такое.

Сразу скажу, визуальное искусство для меня – это мука, это означает искать скамеечку и ждать, пока жена ходит по залам, подолгу стоя перед картинами, а к иным даже возвращаясь. Одним словом, не разбираюсь я ни в живописи, ни в других художествах, что обрамляются в рамы и вешаются на стену.

Однако в чувстве прекрасного я этому фотохудожнику отказал сразу. Заодно и в таланте.

Как так? Как можно убедиться, что перед тобой посредственность, если ты в данном виде искусства почти что полный профан?

Сейчас объясню. Дело в том, что перед открытием выставки была так называемая презентация, на которой фотограф выступил с речью. И уж тут меня не проведешь.

«Знаете, когда я провожу время на природе, мне встречается красота, которая слишком красива, чтобы не поделиться ею с другими». Так сказал этот деятель искусства, так он объяснил происхождение своего «творчества». Кстати, выставка называлась что-то вроде «Наблюдения за красотой».

После этих слов мне стало грустно. Человек претендует на то, что имеет некое касательство к красоте, и при этом не понимает, не видит, не чувствует элементарного: красота есть нечто большее, нежели объект для субъекта. Стало быть, «наблюдатель красоты» наблюдает нечто иное – некую приятность, ласкающую взор, дарующую так называемые впечатления, прогоняющую скуку... Красоту с приставкой «как бы», красоту условную.

Настоящая красота вовлекает в себя как в завершенность, как в полноту, в которую нельзя не вовлечься хотя бы по той причине, что полнота не будет полнотой, если кроме нее есть что-то еще. Коль скоро имеется законченное, то единственная возможность быть – это быть с ним заодно, быть через приобщение к нему, быть через его бытие.

Настоящая красота оказывается целым миром, а кто и что есть еще помимо мира, который цел? Увидеть красоту – предоставить ей возможность быть так, словно есть лишь она одна. Самоустраниться, но не просто исчезнув, а отдав, уступив свое место, как бы признавая: лишь тому не нужны свидетели, что занимает и свидетельскую нишу тоже; лишь тому не требуется субъект, что занимает как участок объекта, так и участок субъекта, делая эти две территории единым пространством.

Когда мы находим в лесу необычный гриб, то сразу же вспоминаем о друзьях, которые бродят неподалеку: «Бегите все сюда, смотрите, что я нашел!» С красотой ситуация обратная. Это друзья начнут нас разыскивать, выкрикивать наше имя, но мы какое-то время не отзываемся, потому что на какое-то время нас нет.

Даже увиденная в чем-то, казалось бы, крошечном красота оказывается целой Вселенной, и мы проваливаемся в нее, ибо вне целого быть нельзя. Нельзя сохранить свою отдельность от всего – ее можно сохранить только от чего-то (имеющего пределы, являющегося частью).

Красота, взятая в своем наиболее полном значении, никогда не вызовет соображения: «Так, этим обязательно надо с кем-нибудь поделиться!» И дело здесь, конечно, не в эгоизме или мизантропии. Просто невозможно держать в сознании еще какие-то существования помимо исполненного завершенности бытия. Не о ком помнить, не за кого волноваться, когда есть красота, потому как – раз она есть – все хорошо. Можно было бы сказать: все хорошо у всех, да вот только нет, про каких «всех» вести речь.

Желание поделиться красотой, якобы красотой, возникает лишь тогда, когда «контакт» с ней сошел на нет и мы снова стали субъектами объектов. Идея сделать снимок приходит после того, как организм и психика, не выдержав интенсивности, связанной с вовлеченностью в полноту, «выбрасывают» нас наружу, где мы застаем перед собой уже не красоту, а красивость. Вот ее-то можно потребить и приобщить к этому потреблению других людей, жаждущих впечатлений и собраний, дабы развеяться от будней и одиночества. Собственно, именно этой жаждой объясняется наличие выставок и им подобных мероприятий.

В общем, настоящая красота слишком красива (слишком «целый мир»), чтобы делиться ею с кем-либо. А раз реплика, которая прозвучала из уст фотохудожника, сформулирована несколько иначе, то охоч он был не до красоты, а до красивости, отзывался на гармонию, позволяющую, чтобы ее наблюдали и оценивали со стороны, то есть и не на гармонию вовсе.

Вопреки привычной логике душевное потрясение в других вызовет не тот, кто, встретив на своем пути нечто прекрасное (прекрасное своей самоценностью, прекрасное в силу своей самоценности), непонятно с какой стати вспомнит о себе подобных и решит их своей находкой облагодетельствовать, но кто, столкнувшись с самодостаточным совершенством, напрочь забудет и про себя, и про себе подобных, преисполнится этим совершенством до полной самоотдачи, которая и потрясет оказавшихся рядом, побудив их также отринуть себя как нечто избыточное, надуманное, позволив им тоже прийти в соприкосновение с тем, что больше, чем объект, чтобы можно было продолжать оставаться в качестве субъектов – отдельных существований со своими отдельными радостями.

Провалиться в красоту – это, если зайти немного с другой стороны, уступить ей свое место, дать ей быть тем, что действительно ничем и никем не ограничено. Если бы уважаемый фотограф, заприметив очередной пейзаж, подразумевающий, символизирующий, олицетворяющий полноту бытия, всякий раз позволял бы этой полноте заполнять себя как емкость, этого было бы достаточно, чтобы делиться этой красотой – правда уже не пейзажа, а состояния души, но какая разница? – со встречными или окружающими людьми и не только людьми. Причем это происходило бы само собой, без каких-либо целенаправленных действий. Лучший способ поделиться тем, что самоценно, это быть им наполненным. Бытия всегда больше чем достаточно. Скажем, не нужно каким-то дополнительным образом передавать другому хорошее настроение: достаточно, чтобы оно было в тебе.

Разумеется, в этом месте следует сделать оговорку. Не мы «даем» или «позволяем» красоте либо какой-то иной самоценности распространиться и на наше место тоже. Красота занимает нас, взятых как пространство или объем, не запрашивая никакого предварительного согласия с нашей стороны. Как говорится, берет и занимает. А если не занимает, то лишь по той причине, что в нас нет топлива, которым можно гореть, что мы не представляем собой места, пригодного для бытия.

Часть вторая

В предыдущей части речь шла о двух позициях или о двух персонажах, олицетворяющих собой эти позиции: первый персонаж красоту наблюдает, а второй – в нее проваливается. При этом первый заблуждается насчет того, будто наблюдает красоту, – он наблюдает нечто иное, ибо красота – это гармонично организованное, цельное бытие и, как таковое, не может быть объектом, поскольку цельность потому и цельность, что не нуждается в дополнениях, в то время как субъект по отношению к объекту – это именно его дополнение.

Также в предыдущей части этим двум позициям или персонажам явно и неявно дана оценка: тот, кто считает, будто красотой, особенно той, что «слишком красива», нельзя не поделиться с другими, подан едва ли не идиотом. В свою очередь, его визави – тот, кто «проваливается» в красоту как в целостность, то есть, в том числе, как в единство субъекта и объекта, – подан молодцом.

Казалось бы, сюжет завершен: глупцу противопоставлен другой, более правильный персонаж. Стало быть, эссе представляет собой законченную вещицу (условно, конечно, законченную как все рукотворное) и можно писать следующее, делясь с аудиторией своими соображениями по разным важным вопросам.

Но не тут-то было. Тема отнюдь не раскрыта, поскольку не выявлен, не вытащен на свет Божий еще один, третий игрок, проигнорировать которого – значит выставить на посмешище весь свой ум с его рефлексией и проницательностью. Впрочем, не факт, что благодаря обнаружению третьего персонажа все точки над «i» будут наконец-то расставлены.

Итак, имеется некто третий. Тот, кто взирает со стороны как на первого, так и на второго. Тот, кто осуждает одного и одобрительно кивает в сторону другого. Тот, кто знает, что есть условная красота и есть красота настоящая, а также знает, в чем разница между ними. Автор данного сочинения.

К нему действительно стоит присмотреться. Казалось бы, эта третья, обзорная позиция вполне возможна и имеет право на существование. Кое с чем, сообщаемым с этой позиции, пожалуй, можно даже согласиться. Например, с критикой подхода, согласно которой красота – это то, что наблюдают. Или с утверждением, что красота – это больше, чем объект.

И все же к упомянутому третьему игроку, даже если он – всего лишь наблюдатель, то есть скорее пассивная, нежели активная сторона, имеются вопросы. В какой момент он понял, что красота – больше, чем объект? Когда он был к ней приобщен? Навряд ли. Чтобы понять, что красота – не объект, нужно находиться снаружи красоты. Но когда находишься снаружи нее, она – объект. Объект, представляющий собой усеченную, неполноценную версию красоты.

Или вот еще вопрос. Если красота – это то, во что проваливаются, к чему приобщаются, с чем прекращают разделяться, то разве может она одновременно быть тем, о чем философствуют? Если человек действительно «столкнулся» с красотой, то даже будь у него философский склад ума, он в нее сразу же провалился и философствовать уже некому.

Может быть, он стал философствовать, когда вернулся обратно, когда вышел из переживания красоты как целостности? Однако, как уже сказано в первой части, вернувшись «обратно», мы теряем контакт с красотой и имеем дело уже не с ней, а с ее выхолощенным эрзацем – красивостью. Можно ли, потеряв контакт с настоящей красотой, тем не менее понимать про нее нечто важное? Вопрос очень напоминает риторический. Нельзя. Если мы оказались чему-то чужды, то все, что мы про него отметим, будет фальшью или, как минимум, третьестепенными деталями. Тем более, если в этом «чем-то» имеется некий объем или внутреннее наполнение (это о плоской вещи можно составить более или менее верное мнение, не особо вникая).

Может быть, он помнит, что некоторое время составлял с красотой одно? И его прозрения рождены из воспоминаний? Похоже, это предположение тоже никуда не годится. Ведь если составляешь с чем-то одно, о чем тут помнить и кому? Воспоминание – это некая фактура, событийность, а опыт слияния – это, скорее, опыт по ту сторону всякой фактуры и событийности. Вне разделения на субъект и объект отмечать некому и нечего: какие уж тут факты и события! Память – это память о моментах, когда я был, а не когда меня не было.

Если я составляю с чем-то одно, то ни обо мне, ни о том, с чем я составляю одно, говорить уже не приходится. Если описать некое единство как единство A и B, то это будет, скорее, описание разделения. Единство A и B только тогда единство, когда про A и B уже не вспоминается. В общем, когда кто-то, припоминая опыт единства, указывает на составляющие этого единства или сообщает о своих ощущениях во время собственного исчезновения, то он припоминает самый поверхностный аспект того, что было.

Получается, что третий персонаж не так уж глубок в своих «прозрениях». И это еще мягко сказано. Судя по всему, он крайне поверхностен. Будь он глубже, не-объектность красоты скорее стала бы поводом в нее вовлечься, нежели отметить ее не-объектность. На не-объект субъект отзывается прекращением. «Повстречав» не-объект, перестаешь выполнять обязанности субъекта, а отнюдь не отмечаешь, что перед тобой – не-объект. К тому же перед кем-то не-объекта и не будет. Перед кем-то будут только объекты.

Будь третий игрок хоть сколько-нибудь глубже, чем на самой поверхностной и, соответственно, самой несущественной стороне происходящего, он попросту соединился бы с одним из тех персонажей, на которые он взирает со своего невозможного места. А именно с тем, кому и в голову не приходит, чтобы об «обнаруженной» красоте узнал весь мир, потому как всем миром оказалась сама эта красота.

Персонажей, игроков в этом сюжете должно быть двое. Чувствительный к красоте и чувствительный к красивостям. Площадки, с которой их можно было бы обозревать, описывать и сравнивать между собой, не существует. В противном случае это было бы место, с которого видно, что такое настоящая красота и чем она отличается от ненастоящей. А значит, красота была бы тем, что вполне определяется снаружи и, стало быть, незачем в нее проваливаться. К тому же разница между красотой и красивостью оказалась бы не столь существенна, чтобы поднимать по ее поводу такой шум. В общем, третий – лишний.

В конце концов, если я одобрительно киваю в сторону того, кто проваливается в красоту, почему сам от этого воздерживаюсь? Что меня останавливает? Реальной причиной может быть только одно – я не вижу в красоте того, про что утверждаю, что я это вижу. То, что я в ней якобы вижу, не показывает себя наружу, а точнее, не является тем, что может быть показано.

То, что красота – больше чем объект, не является внешним фактом. Это не может открыться тому, кто занял по отношению к красоте стороннюю позицию. Разве что в виде изощренного самообмана. Мы подтверждаем, что красота – целое, а не часть (в том числе не часть пары «наблюдающий и наблюдаемое»), поступком, а не суждением. То, что красота – целое, проявляет себя не через наблюдение, а через прекращение наблюдений. То, что красота – это целый мир, не может быть понято. А если и может, то такое понимание будет само себя не понимать, будет пониманием, состоящим из непонимания.

Третий персонаж гораздо ближе к тому из первых двух, кого он порицает. А от того, кого он поддерживает, он, наоборот, далек. И это противоречие лишний раз доказывает, что третий персонаж разместился там, где наблюдательного места не предусмотрено, в том числе из-за бессмысленности наблюдений с этого места.

Если присмотреться, я укорял фотохудожника отнюдь не за то, что он не проваливается в красоту как в целое, а всего лишь за непонимание, что красота – больше, чем объект. Стало быть, я, главным образом, противопоставлял его себе, более тонко разбирающемуся в том, что такое красота. И его изъян я видел всего лишь в недостаточных интеллектуальных усилиях по пониманию красоты. Скажи он на презентации что-то похожее на то, что провозглашается мною, и я был бы удовлетворен, я признал бы за ним талант и все, что угодно. Таким образом, мне нужен был коллега, тоже знающий, что красота – это то, чему себя отдают, и тоже не собирающийся отдавать себя чему-либо: как можно, чтобы люди с таким глубоким уровнем понимания красоты, уступили себя чему-либо, пусть это будет и сама красота! Нет уж, обойдется. Пусть ей уступают себя другие, а мы будем обеспечивать им философскую поддержку.

Философскую поддержку, которая им совершенно не нужна. Ведь правильного отношения к красоте от нас не требуется. Как уже было сказано, не мы отдаем себя красоте – она забирает нас сама. Не мы прекращаем субъект-объектное разделение. И перед нами не стоит задачи к нему готовиться или его приближать. По крайней мере, образ наших мыслей вообще не играет никакой роли в том, случится или не случится подобного рода трансформация. Мы ничего не знаем про то, что есть, когда субъект-объектного разделения нет. Нам туда не заглянуть. Это лишнее. И лишним является даже понимание, что нам туда не заглянуть.

Как бы странно это ни прозвучало, неважно, насколько правильно наше понимание красоты. Красота вообще не относится к тому, о чем может быть представление, родившееся вследствие его внешнего осмотра. Поэтому между мной, понимающим, что красота – это не объект для субъекта, и фотографом, полагающим себя наблюдателем красоты, нет существенной разницы. Больше того, его заблуждения в известном смысле более простительны. Да, его представления о красоте – глупы и несостоятельны, но они таковы вследствие того, что он не очень-то красоту анализировал, не очень-то размышлял по ее поводу. В отличие от меня, буквально вцепившегося в нее своим умом, настолько, что я даже вскрыл ее не-объектность, которая не может быть проявляемым вовне фактом и которую я, соответственно, в качестве такого факта выдумал. Фотограф наивен, а я – искушен. Кого из нас скорее выберет красота, чтобы вобрать в себя, – большой вопрос.

Пожалуй, неправильное, примитивное отношение к красоте скорее позволит отозваться на нее адекватным образом, чем правильное, а точнее, искушенное. Красоте нашего правильного взгляда на нее не требуется. Тем более, что вовне она просто-напросто не показывается, не фигурирует. Зато это нужно нашему уму, который готов сымитировать превосхождение над самим собой, лишь бы сохранить свое на нас влияние.

Самое обидное, что мнимые успехи работы нашего рацио по разбору того, что есть красота, создают в нас чувство причастности к ней – приятное, даже сладостное, но столь же, разумеется, мнимое. И чтобы усилить это чувство, мы подстегиваем свой ум – этого охотничьего пса, лишь притворяющегося нашим рабом, но давно над нами хозяйничающим, – рыскать дальше.

Вернемся к самому началу: видимо, неслучайно философ, пишущий о красоте, ищет в картинной галерее, куда бы присесть, в то время как его супруга может часами проводить время возле полотен. Хотя во многом он прав, утверждая, что все эти выставки и перформансы – не более чем профанация приобщения к искусству.