Литературная критика

 

"Адмиральский час" – это звездный час старейшего русского писателя Алтая Марка Иосифовича Юдалевича. Романа такого калибра – по крайней мере, исторического – мы давно не имели, если имели вообще на Алтае. Более того, если судить по средствам массовой информации, этот роман вообще явление в отечественной литературе о Гражданской войне (роман, кстати, перепечатан многими издательствами по всей стране). И все же при чтении не покидает ощущение какой-то неувязки, то ли художественной, то ли тематической. Поэтому интересно было разобраться в ощущениях и попытаться понять, что же беспокоит читательское нутро и не дает вольности отдаться ничем неомраченному потоку чтения. Такие разборки со своими ощущениями тем более интересны, что незаметно вылезаешь за границы данного конкретного романа и, в поисках этого "что-то не так", вынужден озираться по разным сторонам литературного и исторического направлений и оценивать ситуацию в целом.

 

 

 

Произведения о гражданской войне в советской литературно-критической мысли всегда проходили под рубрикой "историко-революционной тематики". Каноны жанра были строго фиксированы в русле концепции "противостояния двух миров": прогнившего, в яростной агонии отстаивающего право продлить свою прописку на русской земле мира помещиков и капиталистов, и нового, нарождающегося мира светлого будущего.

 

Те, кому давно уже впору прописаться в клубе "кому за 50", а то и выписаться из него, без труда вспомнят атрибуты жанра: стоит только чуточку просигналить до боли знакомыми им понятиями: "героическое подполье", "несгибаемые борцы за народное счастье", "белогвардейщина", "нравственные тупики [белого движения, разумеется]" и т. д.

 

Поближе к перестройке в рядах белого движения стали обнаруживаться трагические фигуры "искренне заблуждающихся, но любящих Россию" интеллигентов и офицеров. А на волне перестройки те, кто воевал не на победившей стороне уже вознеслись в ранг героев в противовес озверевшим комиссарам, к тому же частенько формировавшимся из лиц нерусской национальности (вроде одного из главных героев "Адмиральского часа" Залмана Клубкова). А сейчас и вообще тема иссякла в декоративных ухищрениях без какой-либо идеологической или художественной подоплеки.

 

Определяя место "Адмиральского часа", изданного впервые в 1995 году, в этой хронологической линии, мы видим, что он прочной, как морской просмоленный канат, пуповиной связан с традициями революционной тематики с солидной дозой метаний "мятущегося", но субъективно честного офицера, каковую скрипку в романе ведет не только заглавный герой, но и даже подполковник колчаковской контрразведки, и целый ряд эпизодических, колоритно выписанных персонажей.

 

Стилистика жанра воспроизведена в романе так четко, что "Адмиральский час" мог бы служить учебным пособием при прохождении соответствующего раздела в курсе советской литературы (интересно, какие крохи от него еще остались в современных учебных планах?).

 

Коснемся некоторых элементов этой стилистики, как в назидание будущим поколениям, так и в качестве подведения итогов закончившегося литературного этапа (а действительно ли он закончился? -- по, крайней мере, придумать что-то новое в этом направлении уже невозможно, можно лишь повторять пройденное и комбинировать).

 

Сначала о тех, кому предстояло в недалеком будущем стать умом, честью и совестью нашей эпохи. Вот их портрет, нарисованный автором "Адмиральского часа":

 

а) несгибаемость

 

"от людей вашего склада нельзя вырвать признание пытками," -- признается комиссару начальник колчаковской контрразведки. "Фанатики" -- иначе большевиков их противники и не именуют

 

б) вера в торжество своего дела

 

"Неужели люди когда-нибудь забудут чистых, этих совершенных борцов и подвижников, -- [размышляет в свой предсмертный час комиссар]. -- Никогда! Потому что рано или поздно придет наша... победа. И удивленный мир захочет понять ее начала. Захочет понять, как удалось разбить противника, который по любой привычной оценке был сильнее нас. Что поколебало чашу весов истории... вопреки здравому смыслу в нашу сторону? И тогда засияют чистые души этих людей".

 

в) они беззаветно преданы идее революции, их воодушевляет вера в народ

 

"Пусть диктатор кичится своей армией, пусть [в его распоряжении] уральская промышленность, сибирский хлеб, людские резервы... иностранная помощь, все равно хозяин здесь не он, Колчак, а люди, затаившиеся в маленьких, с виду мирных, домиках. Масленников [один из лидеров большевистского подполья] почти физически ощущал непреклонную волю, необоримую силу этих людей".

 

А теперь все чаще полагают, что русский народ отупел в своей апатии и терпении и уже ни на что не способен.

 

г) в их суровые лица как мазут на рабочих руках навечно въелись бескорыстие и суровый аскетизм.

 

Запомнилась сцена, когда члены комитета докатились на завтрак до по одной картофелине в день на человека, и казначеем было предложено взять хоть немного из партийной кассы на "поддержание сил".

 

"-- Сегодня мы 'должны' поддерживать силы, а завтра нам захочется поддержать настроение," -- резко обрывает предложение секретарь подпольного горкома".

 

д) И тем не менее в их среде буквально культивируется чувство товарищества. Друг с другом они разговаривают

 

"нарочито грубо, но в голосах плещутся доброжелательство, даже нежность".

 

е) И, наконец, подпольная борьба почти как с синонимом срослась с революционной романтикой. Кстати издерганные почти официальной ложью, многие из наших современников уже настолько во всем изуверились, что подлинно героическое и возвышенное им представляется невероятным. Но здесь мы не обсуждаем или осуждаем моральные качеств комиссаров, а всего лишь обращаем внимание на то, что стереотипизировалось в нашем искусстве, когда о них заходит речь.

 

Также обронзовели в определенного рода памятниковых чертах облики красных сибирских партизан. Мужики прижимистые, немногословные, чистые медведи, хитроватые, непростые, а главное самостоятельные.

 

Вот какой видится Сибирь колчаковскому агенту:

 

"Грохочет поезд. За окном лес сменяет темная бесконечная степь. Где-то перепоясала ее неизвестная Константину речка, где-то пересек увал, и опять уходит она в бескрайность. Притихла, затаилась закутанная в сермягу да овчину кряжистая чалдонская Сибирь. Сибирь, не прощающая обид, готовая за свое кровное да заветное с рогатиной идти на Колчака, как не раз хаживала на матерного медведя. И в лихой беде адмирала приберегшая на заимках, в лесных сторожках, а то и во дворах своих неказистых избушек, да порой и рубленых в лапу крестовых домов, не рогатины, а прикладистые, кучно бьющие винтовки и самодельные кованые пики, бритвенно отточенные шашки и жаждущие крови штыки.

 

Притихла, затаилась... Но тишина эта обманчива.

 

Каждую секунду могут возникнуть из синей дали, из предутреннего морозца, из речного либо озерного тумана бородатые пикари в пешем солдатском строю и на низкорослых выносливых своих лошадках. Каждую минуту может буйно и ало окраситься жухлая, вылезшая из-под талого снега прошлогодняя стерня..."

 

Где только теперь она, эта Сибирь?

 

Читая все это словно шелестишь давно читанными страницами или смотришь на военных сборах один и тот же старый, за неимением в коробке киномеханика запасных лент, один и тот же фильм. Но если раньше он выворачивал скулы от скуки или срывал с губ не самые возвышенные слова русского языка, теперь в уголках глаз появляется влага ностальгического происхождения, а грудь неровно дышит по временам, когда жили в тесноте, дефиците, но, теперь кажется, не в обиде.

 

Когда упрекаешь автора, что его персонажи хотя и ладно сшиты и хорошо скроены, но образцы-то уже давно отработаны массовым производством, как правило, отвечают: "Но ведь такими и были большевики". Не могу согласиться с этим доводом.

 

Во-первых, литература -- это искусство особенного. Кто-то из классиков говорил, не описывай ветку, пока не увидишь, чем она отличается от остальных тысяч таких же ветвей. Если к уже сказанному поколениями советских писателей о тех, кто шел под красным знаменем, добавить нечего, то не стоит зря тревожить прах уснувших борцов за народное счастье. Все равно читатель не оценит повторений и не простит. А главное, не почувствует горящий в авторской груди пламень, да еще и посмеется нехорошо, что только навредит делу, предназначенному вроде бы для прославления.

 

А во-вторых... Ну не такие они уж совсем были, большевики. Двадцати лет не прошло после революции, как хлестанули по стране сталинские репрессии и позорно сдали несгибаемые свои идеалы, кто впав в грех лизоблюдства, а кто своей стойкостью и несгибаемой верой в высшую правоту совершающегося еще более раздувая веру в вождя народов. А еще через 20-30 лет... Лучше не вникать! Не то чтобы настроение позволили себе поддерживать из народных денег, а сделать со своим народом, что и Колчаку-то, победи он в той неистовой схватке было бы западло.

 

Словом, сегодняшний исторический опыт должен бы заставить нас попристальнее приглядеться в суровые лики героев революционного подполья и разглядеть, где же копошились там червоточинки, которые докопошились до повального гниения.

 

Тот мемуарный и документальный взрыв, которым имеющий глаза и ум да насладился в перестроечные годы значительно подпортил традиционную советскую схему красного движения, но оставив неосознанными кучу фактов, как-то не сумел организовать их в новые концепции. И потому наше сегодняшнее знание о гражданской войне вообще не укладывается ни в какую схему.

 

Вот например, размашисто и привычно стеганул автор "Адмиральского часа" по анархисту

 

"-- А этот вот, прошу не пугаться, анархист наш...

 

На [анархисте] красовался огромный рваный полушубок, вместо шапки фиолетовая поповская скуфья, на руках лопнувшие по тонким швам дамские лайковые перчатки. Весь он густо увешан был самым разнообразным оружием: за поясом два револьвера, самодельная бомба, тесак".

 

В другом месте автор вообще посчитал анархистов неотличимыми от бандитов. Этот карикатурный образ скопирован с тех партизанских отрядов, которые грабили все что плохо лежит под всеми возможными флагами: анархистским и большевистским в том числе. Между тем идеологические анархисты были ничем не хуже большевиков, и, наверное, кн. Кропоткин в интеллектуальном плане ни одной извилиной не уступал Ленину, а Новоселов, наш алтайский анархист, в самых трудных перипетиях гражданской войны как драгоценную добычу таскал с собой два чемодана с книгами, в то время как Анатолий -- это большевистский лидер на Алтае, имя которого до сих пор носит одна из больших барнаульских улиц -- едва ли пошел в своем самообразовательном пыле дальше популярных коммунистических брошюрок.

 

Анархисты, как и левые эсеры, меньшевики-интернационалисты, народные социалисты и др. и др., были союзниками большевиков в Октябрьском перевороте, а когда последние стали сбрасывать союзников с корабля власти за борт, вот тут-то и возник миф об анархисте, так точно спортретированный Юдалевичем в приведенной цитате. Но зачем сегодня повторять подпорченные молью времени мифы?

 

Особый интерес вызывает фигура Мамонтова, крестьянского вождя. Люди этого плана -- Разин, Пугачев, Чапаев, Махно, -- который до сих пор немилосердно обходит наша история, а некоторых под молчаливую ухмылку официальной пропаганды вообще превратили в персонажи анекдотов, были фигурами недюжинного масштаба. Построить в подобие рядов и вести за собой неорганизованную, склонную к грабежу, пьянству, разбою и разным другим излишествам нехорошим крестьянскую массу... здесь без харизмы не обойтись.

 

Возможно, фигуры крестьянских вождей, того же Мамонтова, не менее интересный и поучительный объект для наблюдений, чем Колчак. Конечно, роман не о Мамонтове, и то, что под папахой крестьянского лидера тщательно пряталась едва проступающая лысина, а вовсе никакая не харизма, не упрек писателю. Это еще одно напоминание читателю гражданской войны об опасности устоявшихся схем.

 

Вроде, к примеру, "схемы Чапаева". Это когда красный комиссар воспитывает, направляет на правильный путь народного самородка. Учит его, кто такой был Александр Македонский, и в каком виде перед бойцами должен вести себя красный командир. Несколько лет назад наш земляк В. Марченко, долго занимавшийся героем народных анекдотов, написал о нем книгу, которую, надеюсь, мы еще увидим напечатанной. Чапаев, оказывается, вовсе не был похож на бабочкинского героя: скорее уж он мог преподать Фурманову уроки, кто такой Александр Македонский, когда он жил и как он воевал, а не наоборот.

 

Конечно, у Юдалевича схема не работает так грубо, но опять же залетный красный комиссар просвещает Мамонтова, а не наоборот. А не большевикам было просвещать крестьянских вождей. Это была не та флейта, из которой они могли выдувать какие им хотелось мелодии о "мире голодных и рабов". Максимум, что они могли, это испортить этот инструмент, и они его в конце концов сломали.

 

В белых разговорах часто мелькает о власти большевиков слово "хамодержавие". Может, стоило потоптаться вслед за этой путеводной ниточкой и тогда по-другому раскрутилось бы красное движение. Но это был бы другой роман и другой писатель, которого, скорее всего, от нынешнего поколения мы не дождемся, но не в противовес писателям старой школы, а в дополнение. По крайней мере, красное движение еще может намазать не на один писательский кусок хлеба гонорарное масло при неожиданных и неординарных поворотах литературной мысли.

 

При этом политический абрис автора – не решающий критерий в походе к художественным вершинам. К сожалению, советский писатель, вынужденный двигаться в строго определенном идеологическом направлении, вымещал свой талант в буйстве эпизодических красок, неожиданных поворотах сюжета, языковом хулиганстве. Скрасить идеологическую скуку выбранной линии Юдалевичу помогает его ипостась театрального писателя.

 

Вот как дана сценка в партизанском отряде. Между партизанскими командирами разгорелся спор по докладу прибывшего комиссара, говорить о тяжелом положении на фронтах рядовым бойцам или нет. Один из участников спора, анархист, высказал свое мнение, после чего

 

"завернулся в свой рваный полушубок, как римлянин в тогу, и замолчал и [сел]. Видно высоко ценил свое слово".

Другой, бывший поручик, расхаживал

"по комнате, то в один, то в другой конец".

Зашла речь о национальности комиссара.

"-- Я -- еврей.

-- Это из хранцузов что ли?

-- Да нет, это которые Христа распяли...

[Анархист] даже привстал  с табурета, а [поручик]  наоборот сел".

 

Думается, они так и подумали, что комиссар чуть ли не лично участвовал в этом распятии. Идеологическая подкладка сцены почти вытерлась из сознания читателя, и зачем только автору тут же пришла мысль ее подшить.

 

А комиссар рассказывал о тяжелом положении молодой советской республики

 

"с видом человека, пьющего горькое лекарство, и каждая [его фраза] ложилась тяжелым грузом на партизан...

-- Вы еще при всем народе собирались такой обзор делать...

-- Я и сейчас  собираюсь...

-- Для чего подрывать боевой дух отряда: воюйте, мол, мужики за [Советы], только беляки у них чуть не всю страну отобрали, да и на том-то клочке народ против [Советов] идет... [Так что] не стоит [нашим партизанам] мозги засорять...

 

[Воцарилось молчание, все ждали решающих слов Мамонтова, партизанского лидера]

 

-- Засорять, действительно, не стоит, -- затянувшись самокруткой заявил командир [здесь так и чувствуется пауза и молчаливое торжество противника 'засорения мозгов']. -- Только они мозги-то не правдой, а как раз, враньем засоряются".

 

А далее следует резонерские фразы о необходимости говорить народу только правду, как бы горька она не была. Не театрализуй автор действия и была бы голая агитка, тем более голая, что мало кто сейчас поверит, что коммунисты склонны доверять народу такой драгоценный материал, как правду.

 

Увы, тематическая узость стесняет разгул воображения.