Лаборатория слова

III. Хелис

                              – Où est le centre?

                              – Sous la cendre.

                              Jabès

 

Всё время мы смотрели на клетку. Пространственно-временные связи, локомоция и ее направления, – всё это суть ячейки мозаично-гилозоичного капсуса мира. В ответ о клетке мы вложили некоторые ее прутья: за них удобно держаться. Сложнее ухватить черепаху: следуя общему методу нашего рассмотрения, ответим на вопрос о том, что она делает (нельзя не вспомнить «Jungian Dream Interpretation» Холла: «...suppose the analysand reports the image of a turtle in a dream. What is the size of the turtle? Its color? Is it still and dormant or active? Are there any unusual features? <...> A turtle is not just a turtle!»). Черепаха, как следует из утвержденного нами подхода к названиям, – центральный образ книги, центр же здесь, было упомянуто, регулярно выпадает, отрицается: черепаха – протяжная первопорядковая энтимема «Клетки», риторический эллипс разворота Логиа. Чтобы показать это с большей ясностью, мы вновь должны обратиться к понятию гомеомерии как парциальной синекдохи. Некоторые черты гомеомерности «Клетки» мы уже наблюдали: бинарные оппозиции базовых понятий сохраняются практически в любой части текста, – «второй МОЗГ ходит // взад/вперед // взад/вперед», – это и уподобление слов структуре книги: как, например, «те» азбуки Морзе «–– - –– - –– -» в «Gogol/mogоl»: указание, index digitus, прободной в пространстве, и его объект, «те», не связаны непрерывным континуумом взаимности, но контрастно выставлены окраинами некоторой брахилогической абрупции («брезжит брешь в барже» (89)), которая, с одной стороны, членит систему, с другой же – сама вступает в нее системообразующим третьим членом (подобно тому, как Святой Дух, по Бёме, в качестве вязкого флюида фиксирует Троицу как Единицу); это и организменное, зримое уподобление текстов процессам, это и образная строгость широт, выстроенных исключительно ко внешним катализаторам от внутри заданных реакций. Вполне соответственно, подобная синекдоха (как перенос значения общего на частное) должна наблюдаться и в отношении «черепахи»: другими словами, некоторый текст (или тексты) должен содержать ключевые особенности черепашьего в книге. Заголовочная порция значения вносит в этот вопрос долю очевидности: в финальной трети книги можно обнаружить текст «речь без рук», а в первой трети – «поэма с заглавием внутри». Отсюда: как минимум в сумме заголовков вообще вся книга уподобляется черепахе: втянувшаяся книга, «голова» и «конечности» которой обращены внутрь, допустим, панциря или «клетки» («тела мясом внутрь» (30)). «Речь без рук» задает понятия о языке самом по себе (как речи без манипуляционного инструментария, «рук»), в основном уже выведенные нами из других текстов: «дрожит делая // время временным»; «первая оболочка извне нервная // фонетически полая пыль буквы». Если σημεῖον «руки» призван (об этом где-то говорит Делёз) увязывать многообразие в систему, то язык, выходящий из простейшего комманипула понятий, позволяет пространствам манифолда соотноситься естественно, без априорного определения характера такого взаимоотношения. В этом – практический смысл «черепахи», в этом ее применение.

Ее сущее стоит попытаться увидеть через «поэму с заглавием внутри».

                            Les animaux passent aux sons

                            De ma tortue, de mes chansons.

                            Apollinaire

 

Высшее напряжение «ланг» в «Клетке» – это, несомненно, выстроенная по модели Римановского пространства «поэма с заглавием внутри»: язык в глубине себя со сведенной к минимуму контактной комбинаторностью (у Филона Александрийского: «...рассечение единого языка <...> говорится, произошло ради освобождения от грехов, чтобы люди не могли уже сговориться и совместно творить преступления»), таблица лектонов, среди которых выделяются тональные и фонтальные: «капсула», «ноль лун», «иероглиф», «мясо из ямы», «тела   мясом         внутрььь». Дистальная комбинаторность здесь чрезвычайно высока, вплоть до возможности конструировать из мини-синтагм регулярные тексты – эта разреженность множеств, вкупе с ощутимо пониженным (по сравнению с остальными частями книги) уровнем сингармонизма, разнонаправленностью векторов письма («йовипарк», «ЬНЕСЕЛП») и примерно восьмьюдесятью дисрупциями, свидетельствует о том, что «поэма» является ядром мира («клапан            челюсть»:  (לפי שאול» (תהילים 141:7»), генератором реальности, концентратом излучающихся в книгу понятий («зрачки» – ср. с 75; «сетчатка» – ср. с 9; «остров» – ср. с 78; «порох» – ср. с 42; и так далее), точкой наиболее глубокой и еще (или уже) нефизичной, точкой неопределенности и суперпозиции состояний: самостоящий, отдробленный знак препинания в «поэме» (стоит сказать, что «ЬНЕСЕЛП» – это единственный «текст» «Черепахи», названный поэмой, что уже подчеркивает его специфический статус; поэма – почти ноэма) один, и это – «?» (ср. с «из мягкого мозга в осенний парк выпал вопрос – ? –» (53)). Еще более важно то, что заголовок заголовка, не вращаемый миром, суммирующий, о котором мы говорили до сих пор, в «поэме» воплощается: «с заглавием внутри» – это классическая эпифания, сияющее облако идеи на мишкане физического мира, ипостасное единение обожающего и сводящего мир первоначала-суммы (Первый и Последний) со своим фюзисом; инкарнация, вайшнавская черепашья аватара Курма. Другими словами, «поэма с заглавием внутри» – это «семейон», спорос, гомеомерион Чепепахи, от которого, как от столбового смерчевого центра, «di qua, di là, di giù, di sù» вращаются стихийные примордиальные Имена в конкатенации с Целым, но не друг с другом (что и невозможно от их an sich). Итак, то сплетение, цветоложе, тот фонс истекающего мира, id est голова черепахи, во-первых, обращен(ы) в себя внутри клетки («– Где книга? – В книге», – у Жабэ), во-вторых, при попытке объять номен-ипостась этой головы, мы обретаем «ьнеселп», «плесень»… «– Где центр? – Под cendre [пеплом, прахом]» – в той же «Livre des Questions». Знамения и признаки не наставляют в сакрум и не нарабатывают эгрегориальных манифестаций, инно вместо синекдохальной «черепахи» обнаруживается проекция структуры «клетки»: та цéнтровая лакуна, которую мы наблюдали в книге повсеместно, тот интервал сущего, неприсутствие-размерного, в сущности, даже «השקוץ משומם», вместо дазайн доксии-шхины (что уже было видено в «(ἀ-)Рахили»); дробь дробящаяся, в дискретном смысле, порфирианская диастема, о которой в «Сентенциях» сказано: «...для тела мира, материального и объемного, быть всюду значить быть растянутым через интервал и содержаться на месте интервала».

Почему так происходит: работа движителя двигателя осуществляется через скрутку и пертиненцию наинтервальных «кусков» – тело в этом случае можно рассматривать как ценоз, менее стабильный, нежели его конституенты; целостность заполняющей системы, тогда, обеспечивается натяжениями между элементами (что и есть клетка), часто выпрямленными, что и дает ту разбивку, которую мы увидели как диастему. Черепаха, ее явление в книге – это, в определенном виде, тмезис; но специфический – тмезис per nihil. Конкретнее: взглянем на два классических примера тмезиса – «arida circum nutrimenta dabat» (Вергилий) и «saxo cere comminuit brum» (Энний); примерно перевести их можно как «сухие рас дрова кладывал [вокруг огня]» и «камнем че раскроил реп»: действие имитируется формой выстраивания слова (и если «раскладывать дрова» –  действие постепенное и методичное, то и тмезис от circumdabat– «мягкий», ровно делящий слово по швам-границам его составных частей; с другой стороны, разбивающий удар камня – резкое и грубое действие, нарушающее естественное состояние черепа, потому cerebrum буквально рвется, раскалывается, ломается). Подобные примеры встречаются и у Безносова, например, «был блед- поток -ный» (21) – впрочем, подобие это ограничивается самой идеей разрывающего приема (в русскоязычной традиции развитой Неолом Рубиным) и не распространяется на внутреннюю связь объектов: хотя череп и разбивается камнем, в надписи «камень» отстоит от тметического процесса, объект разбивается разбиванием, действием (то есть в предметном отношении – ничем); хотя топливо и выкладывается Ахатесом вокруг занявшегося огня, в надписи оно лежит в центре выкладывания (хотя, о чем и говорится, на самом деле оно выложено вокруг, то есть эмпирическое орудие тмезиса (костер) вновь ничем не представлено; вещь же подвержена здесь контекстуальный диссолюции); «поток», однако же, – объект, и объект не рассеивающийся никаким контекстом, сам-поток, действительно расчленяющий «бледного» на две части. Вещность орудия тмезиса – характерная особенность этого приема в «Черепахе»; впрочем, такие примеры, как «был блед- поток -ный» достаточно малочисленны – значительно чаще (даже повсеместно!) встречаются пустотные разбивки, как «специ // ально» (62); «бла  го      да     рен» (65); «оди // наковый» (71) и десятки других. Formellement, эти обороты не тмезисны (механикой стиховедения они, вероятно, объяснятся через натяжения иктов или метаплазмы), однако в системе семайнов, в той знаковой сигнально-фоновой структуре, которой мы придерживаемся, подобные «бюль», пузыри пустоты, определенно выступают как агенты тмезиса, будучи теми же эманациями черепахи, что создают «ямы центра» (Деррида назвал подобное «шва» центральных элементов у Жабэ – эллипсом, подразумевая траекторию постоянного возврата книги к самой себе; в нашем случае, напротив, продувающий словá разрыв мира задает некую траекторию «клетке», а не образуется ею). – Вещность орудия разреза, однако же, вкладывает это волновое «ничего» в рамку, заданную фигуру, в интервал: тогда это не «тмезис ничем», а «тмезис через ничто». Итого: теофания черепахи происходит не местно, а повсеместно, во всех интервалах клетки; такое панентеистическое устройство ставит перед вопросом – отделима ли клетка от черепахи в генеральном смысле, не одно ли это? – Едва ли не все базовые образы «Клетки» доводятся ad testudinem: нельзя, например, не вспомнить, что даже первая из «Метаморфоз» (давших «Клетке» осла: в «Ревижской душе» Сенковского, стоит сказать, дана такая метафорическая цепочка метемпсихоза – осел/черепаха/читатель/поэт), происходящая у Апулея с Аристоменом, это «de Aristomene testudo factus», – «из Аристомена стал черепахой» – когда герой оказывается обездвижен под тяжестью. Черепаха, то есть, бездвижна (как пауза, как интервал – фундаментальная мифочерепаха, поддерживающая мир, не может бродить; интервалы составляют фон, среду, картину для движения мира), в этом ее субстанция (а ранее мы сказали: «субстанция осла здесь в том, что он не идет») – оттого она, в мире бесконечно медленного движения, победительно выходит из соревнования с самыми быстрыми (testudo leporem praevertat; мы назвали Белакву «грешным» в клетке, теперь стоит спросить: так ли? возможно, напротив, он представляет элемент, напрямую тянущийся от производителя мира, богочерепахи, он уподоблен ей и свят в неделании? даже грамматическое условие – in paradisum / in paradiso – оказывается не-по-Хомскому поколебимым: известно, что (изредка), в подражание греческому языку, римские авторы сдвигали значения аккузатива и аблятива – например, Цицерон в своем переводе «Φαινόμενα» Аратоса дает «…ac flexo considens corpore Nixus iam supero ferme depulsus lumine cedit, sed laevum genus, atque inlustrem (sic!) linquit in altum plantam»*, хотя, со всей очевидностью, речь здесь идет о направлении): мир «Клетки» же, как мы длительно показывали, не просто движим, но настоятельно, категорически движим своим ростом, в росте и движении его субстанция.

Черепаха, прозревающая тщетность мотания уже в «(не)известном», есть великий мист, молчальник этого мира, проявляющий себя исключительно «голосом безмолвия» в интенсивных паузах (Лоуренс назвал «криком черепахи» коитальное «a death-agony, // a birth-cry», у Безносова, однако, «Черепаха» так относится к «Клетке», как ψυχή к веществу): в знаменитой басне Панчатантры (аналогично и в эзоповой) говорится, что черепаха Камбугрива, пожелавшая летать с гусями, ухватившись клювом за палку, не удержалась от замечаний, от речи, от артикуляции, и bhūmau nipatitaḥ, упала за землю (говорят, что Эсхил погиб от удара черепахой по голове – не этим ли эпикрозисом высеклась искра обращающегося параллельного мира, где о вздымающуюся голову черепахи бьются панцири эсхилов, анаксагоров, аквинских, вольтеров, дюшанов, дено, арто, вращающихся «туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем»?). «Dixi et animam levavi» же сказано – про осла, который «вопиет», исторгает умирающие, оконченные (совершённое сказал) слова (читаем у Филона Александрийского: «…смерть слова – это такое молчание, в которое помимо воли своей впадают изнемогшие и обессиленные»), отличные от всего лингвоконтинуума «Черепахи»; интересно, что в другом (неапулеевском) «Золотом осле», поэме Макиавелли, о говорении осла повествуется в том же тоне:

…tal che chiunque parla, mal si ascolta;

onde che per antica usanza è suta

dire una cosa la seconda volta;

perché con voce tonante e arguta

alcun di loro spesso o raglia o ride,

se vede cosa che gli piaccia, o fiuta.

 

Иначе излагая, осел и лягушка представляют в книге фазы «хелоногенеза», стадии становления черепахи в ее причастии-посвящении, в ее обращении Ургосом (у Ясперса: «...может и поэтому должна сама прийти к себе») «клетки». Что вообще «клетка черепахи»? – это минимум сущего черепахи, карапакс августинианского homo interior, позволяющий внутренности стянуться, дав место вращению мира. Здесь Хабс в Ху, но одновременно и Ху в Хабс – сам внешний мир остается второй перегородкой Клетки. Впрочем, «...если опытно и несомненно дознал всё сие внутренний твой человек, то живешь уже ты вечною жизнью», по словам Макария Египетского. Вечноживущая миротворящая сжимающаяся черепаха – каббалистический אין סוף, от своего естественного бесконечного устремившийся в области бесконечно малого. Но и этот мироустройческий инфинитезималь некогда преодолевается (чистая трансценденция, математически не возможная – фактически, и апориями доказывается вовсе не «движенья нет», а только бесконечная медленность движения «testudineo gradu», по латинской поговорке) и результирует желанным нулем (и «гость Икс», что «стремится к бесконечности» (89) в этом подобен Monsieur Zéro Морана): так абсолютное возвращается к абсолютному путем дроби абсолютности.

Оттого черепахи иногда будто совсем не становится, она отдается небытию, производя универсумы: так, Гермес, рассказывают «Ορφικοί Ύμνοι», выпотрошил черепаху, – «quando corpus morietur…» – дабы из ее «клетки» соорудить хелис-лиру (вхождение в «Клетку» аристофановой лягушачьей зауми имеет отношение именно к этой ипостаси черепахи, ср. со словами лягушек: «Τώπες αυτό πολύ καλά, // εσύ, που φτιάνεις τα πολλά. // Η μούσες η γλυκόλυρες εμένα μ' αγαπάν' // και ο κερατοπόδαρος καλαμοπαίχτης Παν // και στον Απόλλωνα το λυράρη // φέρνω χαρά, // για χάρι // του καλαμιού του τρυφερού, που μέσ' στης λίμνης τα νερά // το τρέφω για τη λύρα – // βρεκεκέξ, κοάξ-κοάξ!»; лягушка, кроме того, в позднеевропейской традиции заменила черепаху в истории Камбугривы): из не ставшей черепахи стала поэзия, вот и сказано: «...если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (или «...хотя мы истлеваем теперь, но опять обновимся» у Ефрема Сирина). Что вообще «клетка» черепахи, осуществленная интервалом, то есть входом, открытостью, разомкнутостью? – в споре с Эмпедоклом, полагавшим, что членение тела неизбежно приведет к выделению атомических первоэлементов, Анаксагор (выступающий в «Черепахе» с целым текстом!) выдвинул позицию о бесконечной делимости любого тела; делимости, порождающей не эмпедокловы «корни», а самостоятельные единицы «семян», содержащие гомеомеры целого тела, все его противоположности (если, например, редуцировать тело ad ignem по Эмпедоклу, то в «семени» огня, по Анаксагору, обнаружится «вещь» воды) – так построен и текст «анаксагор (и) рога»: крупные строки делятся и дробятся на самостоятельные мелкие, не приходя ни к каким первоэлементам, заканчиваясь, однако, на «нус» (это единственное гарнитурное выделение в «Черепахе») – то есть тем «разумом», который Аристотель назвал анаксагоровым «deus ex ˂нрзб.˃» («...Анаксагор рассматривает ум как орудие миросозидания, и когда у него возникает затруднение, по какой причине нечто существует по необходимости, он ссылается на ум, в остальных же случаях он объявляет причиной происходящего всё что угодно, только не ум»: Метафизика Α:4, 985а): нус есть единственная несмешанная самоуправляющаяся вещь, «...τὰ μὲν ἄλλα παντὸς μοῖραν μετέχει͵νοῦς δέ ἐστιν ἄπειρον καὶ αὐτοκρατὲς καὶ μέμεικται οὐδενὶ χρήματι͵ἀλλὰ μόνος αὐτὸς ἐπ΄ἐωυτοῦ ἐστιν», нус подлежит миру и поддерживает всякое движение в мире. Другими словами, он во всём подобен черепахе «Клетки», поэтому горящее «нус» в «анаксагор (и) рога» прямо называет внутреннюю силу натяжения книги. С поправками, упоминания-явления нуса можно увидеть и в других местах, например: «parlez арлекину  vouz» (41), где vous написано с парапраксисом или с сознательной девиацией, указывающей на инаковость слова: vouz; здесь, предположительно, – не что иное, как квазиомограф от νοῦς. Кроме того, широко ходящий по книге «нос» может сосчитаться паронимом «нуса», ср., например, с «из носа искусно/уксусно смешанный соус», где гармоническая устойчивость строго базируется на [u], что дает право на фонетическую «коррекцию» в виде «из нуса искусно/уксусно смешанный соус [то есть – мир; обратим внимание на параллелизационную четкость композиции суперпозиции νοῦς [черепаха] / соус [клетка]]».

Вознесение черепахи, такими словами, происходит, де факто, через парадоксальное нисхождение, ее рост – через уменьшение. Там, где клетка, «the universe in a nutshell», испытывает внутреннее напряжение роста и кариокинеза, дробится и делится, – черепаха испытывает внешнее напряжение тяжести нарастающего мира вещей (кровать, придавившая Аристомена) и бросается анаксагоровым методом внутрь себя, сбрасывая оболочки в пользу более мелких семян-себя; довольно точно можно определить Клетку как техиру тата'ах, каббалистическую фигуру территории, освобожденной от откатившегося абсолюта эн-соф. Обнаружение «плесени» запустения в предполагаемо богоцентрическом месте теперь вполне понятно: черепаху невозможно застать: так же, как и клетка, она постоянно преображается, отходит, не имеет нажитого места, преодолевает тензор за тензором. Однако клетка движется в увеличение, в разных направлениях, потому ее явление значительно проще увидеть и признать реальным – черепаха, вместо этого, вершится только относительно себя, постоянно внутрь, в объемную редукцию (тензор ее иномерный): она преодолевает свой минимум (внутренность клетки), становится непрестанно делимой (ситуация апории – здесь довольно легко счесть черепаху вовсе неприсутствующей (внутрикнижные колебания: «ничего нет здесь  // …нет. не так… // ничего не может быть // вам показалось // …нет… // –––––– // никого не может быть // никого нет. может быть // ничего не» (77)), каким признается зеноново движение в бесконечно малых единицах) с надеждой на ту квантовую трансценденталь, что позволит преодолеть инфинитную алгебру в пользу нуля. Черепаха, как мы уже говорили, неотделима от клетки (хотя и вступает с ней в интеракции; в книге это выражено через формулу «очки отказались от ваших зрачков» (75)), поэтому движение целостей во всём подобно: так, клетка делится вширь, то есть наращивает организм, черепаха делится вглубь, отбрасывая организменность, давая место требующей того клетке; черепаха подобна двигателю, тем более мощному, чем элементарнее частицы, обеспечивающие его работу.

Удивительная особенность симультанности книги, как мы увидим, заключается в том, что в отдельных текстах можно обнаружить следы, отпечатки былого состояния ныне изменившихся видов (можно заняться, без преувеличения, палеонтологией «Клетки черепахи»). Например, в тексте «Лапы» (44) со скрытыми отсылками к «Baby Tortoise» Дэвида Лоуренса (становящегося-черепахой, тотемического автора, обращение к которому, фактически, равно обращению к самой черепахе) дана картина народившегося мира, когда Клетка и Черепаха только вступают во взаимодействие («лапы», конечно, противопоставлены «речи без рук»): «боль лат» («little Titan under <…> battle-shield»  у Лоуренса), «спал улисс» («or is sleep coming over you again, the non-life? <…> little Ulysses, fore-runner <...> stoic, Ulyssean atom»; сон Улисса – это его одиссея внутри себя).

Более того, целыми ступенями небес мы можем пройти в лозоходской попытке отыскать залежи оттисков памяти; – интернирование черепахи как вознесение:  

α) «черепаха не знает куда идти <...> плыть // идти ползти или лечь спать // как быть» (9) – лиминальная фаза, «между мирами»;

β) «под панцирем дрожит плоть // лоть лоть лллоть» (9) – вынашивание героем своего предназначения, Лиры: как «лира звук испустила гудящий» в Гимне; знаки именно этого гудения начертаны на панцире изображенного Констриктором тероморфа титульного листа книги (3); клетка черепахи, свидетельствует «Tortoise Shell» Лоуренса, несет на себе математический план мира:

Life establishing the first eternal mathematical tablet,

Not in stone, like the Judean Lord, or bronze, but in life-clouded, life-rosy tortoise shell.

– или – 

Outward and visible indication of the plan within,

The complex, manifold involvedness of an individual creature

Plotted out

On this small bird, this rudiment,

This little dome, this pediment

Of all creation,

This slow one;  

γ) «вдруг в ее взгляде что-то меняется» (9) – экзистенциальный момент порогового решения;

δ) «– экран затемняется –» (9) – начало апофеоза черепахи как ее цимцума;

ε) «пустой переулок взвинчен, // луной завернут в корсет» (10) – первое явление клетки; Луна здесь – это лунный, левосторонний принцип: клетка насажена на хтоническое животное, причисленное, например, в Левит 11:29 к нечистым – «הטמא <…> הצב למינהו» (интересно, что «цав» в Септуагинте переведено как «крокодил», а в Синодальном – как «ящерица»; хождение черепахи?);  

ζ) «черепахи несут свои лепетом/лопотом» – ср. с «лоть лоть лллоть»: ритуальное испытание лицом смерти, сокрывшаяся черепаха представляется к регулярному осознанию своего Предназначения;

η) «там бог живет в клетке черепахи» (71) – самоотождествление с божеством перед поеданием (или любым другим рассоединением); последнее посвящение перед встречей с Гермесом;

θ) «отдаленно делясь на штрихи звука //  и на голос стопы существо вертится» (99) – рассоздание и пресуществление уже не-сущей абсолютной черепахи; рождение миров через клетку, и вот Клетка Черепахи равна «Клетке Черепахи» как вещество мира. Центральная точка этого устройства, бывшая черепаха (клетка – кого?), (не-)функционирует как прямоточный «μή δν», бесподобный и перводвинувший, зияние среди сущего, Божественный Мрак Corporis Dyonisiaci, Νοερά Ήσυχία отца-исихаста Каллиста Ангеликуда. Можно сказать, что онтогенез книги в некоторых секторах Идеи являет собой мэонтогенез, рождение не-сущего как высшей концентрации сущего. Клетка, как мы уже говорили, может быть понята через овум Зенона Китийского, бесчленная черепаха; теперь, поняв все основные черты движения этого пространства, мы должны совершить лишь один небольшой шаг, чтобы признать клетку corps-sans-organes Арто: «Il faut se décider à le mettre à nu pour lui gratter cet animalcule qui le démange mortellement, dieu, et avec dieu ses organes. Car liez-moi si vous voulez, mais il n'y a rien de plus inutile qu'un organe. Lorsque vous lui aurez fait un corps sans organes, alors vous l'aurez délivré de tous ses automatismes et rendu à sa véritable liberté». – Хотя до сих пор мы говорили только о движении клетки, уже был затронут вопрос о потенциальности такого движения (росте), – а если клетка (и рост как ее категория) являет неотделимую часть черепахи (что также было показано), то всю акцессию без расшатывания системы можно счесть ростом частичных объектов. – То есть, клетка представляется фазовым пространством c центральной стабильностью, или картой движения quelque chose chaud (66). Графически это явление изображено в книге не менее десяти раз:  8 (спиральное развитие в глазу черепахи!), 11 (фаза на основании с надписью «Арто»!), 12, 22, 28, 36, 52, 55, 76, 98. Итак, когда, повторимся, «черепаха преодолевает свой минимум», становится бесконечно делимой на трансценденталь, клетка, увеличивающаяся относительно черепахи, вращается и осуществляет процессы жизнедеятельности как тело-без-органов (об этом прямо сказано: «яичного желтка // колесом орг- // ан нет!» (35)), как Zustandsraum, образованное траекторией всех прошлых и будущих положений черепахи, «...the eternal dome of the mathematical law»: траектория вращения клетки образует cellum второго порядка, происходит, то есть, реципирование клетки черепахи, ее клонация в стремлении к высшему образу. Тогда мир можно рассматривать как в бесконечном развороте клетки, так и в воронке фазы (черепахе) – кетер это малкут, малкут это кетер; что вверху, то и внизу, разноуровневые системы полностью гомеомерны. В этом «всём во всём», словами Хильдегарды Бингенской,

Nos sumus in mundo, et tu – in mente nostra,

et amplectimur te in corde,

quasi habeamus te presentem.

В своем росте в качестве лиры-поэзиса клетка (как симультанизация сукцессий состояний черепахи (своего рода «БУЛь» черепахи)) снова устремлена в генерацию живого, а, поскольку клетка множественно членится, и эмпирическая пустота есть устремленная в бесконечность делимость, можно сказать, что черепаха направлена к нулю путем натяжения – умножение клетки при одновременной редукции черепахи повышает стремительность редукции черепахи (возможно, об этом сказано в «Заулисье» – «скорлупа скоро лупа // капсула мокроступа»). В упрощенном, лозунгизированном виде: растяжение мира требует стяжения абсолюта; когда же клетка доходит до скачка системы на пределе делимости (то есть образует  черепаху de la nouvelle étape), то первичная черепаха одновременно с этим разрешается в ничто: таким образом вновь в полном объеме нарождается абсолют, захлопнувший на себе парцуф а-парцуфим («...five, and five again, // and round the edges twenty-five little ones, // the sections of the baby tortoise shell»); «рождение черепашонка» – начало нового цикла миротворения. Тессеракт Цав – выходит к себе сквозь себя курсом всего видимого и невидимого, движущегося и неподвижного, растущего и уменьшающегося.

Здесь заканчивается протянутая интервалами конъектура. Summum jus – summa injuria. Сказано: «Восхититесь Черепахой», – хотя ее, еще не рожденной и уже пересуществленной, – (почти) нет, плектрон заостренной мысли сейчас может извлекать из ее телес диэзейс musicae mundanae Неты и Гепаты; anche se, еще Секст Эмпирик показал, что и музыки не существует тоже – что, однако, нисколько не помешало ее развитию. А новопосвященный жрец в поисках тайного имени находил ли что-то в складках значения гордиева пояса? «Testudo volat», – говорили римляне о чем-то немыслимом, невозможном, абсурдном, – «черепаха летит». И она летит у Безносова, летит так плавно и естественно, что вспоминается скорее другая латинская поговорка, о победе черепахи над орлом. Впрочем, священный абсурд вовсе не исключен из динамики этого шаманского полета, он разлит в первоосновном нусе мира, воспетом как «птица наибыстрейшая» в Ригведе. По словам одного великого демиурга, не сложно выдумать зеленое солнце, сложнее выполнить такой мир, в котором оно выглядело бы естественным – тем и значительна «Клетка Черепахи», что каждый сюрреальный излом в ней воспринимается закономерным, как ньютонова механика. Черепаха летит – одновременно и по желанию своему, и по «законам тела» (вспоминая Константина Кедрова), которые в не меньшей степени суть Желание: можно сказать, что «Клетка Черепахи» – это живущая модель раскрытости, синхронизма Истинной Воли. И потому, как гласит еще одна античная провербия, – «oportet testudinis carnes aut edere, aut non edere», черепашье мясо следует либо есть [в обилии], либо не есть [вовсе]. Эразм Роттердамский в своих «Adagia» возводит этот принцип к представлению о  том, что некоторые продукты вредны в малых количествах и полезны в больших: так и бросать взгляды на эту книгу, бессистемно потрагивать ее – пожалуй, в высшей степени бесполезно; только усердие и каввана при восхождении помогут «читателю» восполниться этой книгой, могущей стать метафизическим тренажером иного (нельзя не вспомнить ту данную в шопенгауэровском «Созерцательном представлении» вещь в себе, что осуществляется без посредства единения субъекта с материей). Взять штурмом эту высоту можно, как это делаем мы, гомеровским способом: «Оссу на древний Олимп взгромоздить, Пелион многолесный взбросить на Оссу…», – можно найти и другие методы – впрочем, думается, и лучшая песенка-лесенка не позволит вечно удерживать своевольную панцирную жительницу высот-глубин, и в скором времени неизбежно придется вновь катить вверх свой неподъемный субъект. Однако, – уже говорилось не нами! – Сизиф счастлив. Не менее счастлив и Иксион, обнимающий облако своих представлений. Мы, может быть, больше похожи на последнего; но даже если всё сказанное здесь образует лишь фигуры пустот – не такие ли резонантные полости, акустические подтёки и наполняют хелис его собственным полнозвучием?

D.D.L.(M.?)