Проза

Развалины ДК ликеро-водочного завода привлекли двух
малопривлекательных дегенератов большим количеством мусора, запущенностью и
спонтанными саморазрушениями. Целиком поглощенные
созерцанием балкона в стиле сталиноидной классики, который своими
обрубками нависал над головами периодически расхаживающих здесь
клиников, обрушившимися перекрытиями крыши и межэтажными
переходами, остатки которых заслуженно можно было распознать в
деревянных обгоревших балках и больших кирпичных блоках,
лежащих на месте бывшего актового зала, Настя Казанцева и ее
выпучеглазый гадообразный великовозрастный дружок Вова Ушенко
чувствовали прилив годами накопленного чувства
дисфункционального притяжения к таким, давно заброшенным и не
эксплуатируемым, зонам городской застройки. Построенный или
восстановленный в послевоенное время ДК и развалившийся при
ельциноидах, находился между действующим заводом и поселком ЛВЗ,
который до сих пор сохранил свой рабочистский вид (кирпичные
двухэтажные баракоподобные здания), свойственный архитектуре для
пролетариев того времени. Вова Ушенко рассказывал Казанцевой
о событиях военного времени, об отступлениях и
наступлениях, о военнопленных, строивших, по всей видимости, этот шедевр
культурно-просветительского зодчества. Потерявшая на время
дисбаланс гормонов, Казанцева с одухотворенным, но все же с
безумным видом, неся за мужиковатой спиной пауперовидный
рюкзак с ликом онанистически напряженного рок-исполнителя,
сосредоточенно осматривала все воняющие остатки бывшего ДК.
Изображение седого подыхающего волка на грязной поношенной майке
на месте забюсгальтерных ненужных грудных желез
предупреждало потенциальных микробов из массы разбросанных среди
развалин испражнений человеческого существования о бессмысленности
жизни, тщетности усилий продлить свой род и обрести счастье
мутирования.

Познакомился Ушенко с дочкой Казанцева, как он ее называл, в главной
местной библиотеке. Довольно часто в потемках фойе
библиотеки среди большого количества благовонных студентов,
псевдодобрых продавцов многотомных, но совершенно бесполезных для
мозговой деятельности читающего, учебников, мужеподобных и
девственновидных бабушек-охранниц можно было рассмотреть
сутулого дядьку выше среднего роста с огрубело выпученными и
неморгающими глазенками в мещанских одеяниях в обществе
жидкорослой девицы со свисающими с маленькой и сильно зауженной в
районе мозга головенки волосами, похожими на говноподобные
барбадосские лианы и из приличия закрашенные зеленкой в цвет
сортирных стенок времен председателя Маленкова. Это было
счастливое знакомство. Два заскорузлых проблемника повстречали
друг друга. Казанцева вызывала только отличительно
положительное действие на главный орган (прямая кишка) ушенковского
жизнесуществования. Вот и сегодня с самого утра у Ушенко все
ладилось с координацией движения и дисциплиной экскрементации.
Причиной этого был светлый счастливый сон, который снился
Ушенко прошедшей душной из-за мамашиного приказа плотно
закрыть все окна ночью. Среди массы зловонного говна его
домогалась Казанцева. К поллюционному счастью Ушенко вместо лица
говнистой искусительности перед ним маячил ее череп с пустыми
унитазовидными глазницами и выступающей нижней челюстью, но
все остальное было точно как у настоящей Казанцевой в виде ее
летнего варианта, отвратные пирсингованные и растопыренные
уши, покрашенная зеленкой белая майка, одетая наизнанку,
феневидное дерьмо на запястьях, протертая джинсовая юбка с
огромным количеством булавок, зеленые детские носки, стертые
кеды, черный рюкзачок со значками, пластырь на месте огромной
волосатой бородавки в районе левого локтя, и особенно
угадывались длинные смрадные волосенки, закрывающие бритые и облитые
зеленкой виски малолетки. Внезапный поцелуй в межчелюстное
пространство закончился излиянием огромного количества
поносной жижи из квазиживых внутренностей болезненной твари.
Ушенко долго думал о вещеобразности этого сна. К концу зажатых
раздумий, он понял, что встретится с Казанцевой сегодня в
библиотеке и с хорошим настроением отправился в туалет.

Тетка позвонила ближе к 11, и их встреча произошла возле любимой
библиотеки совсем скоро после этого. Казанцева была в своем
ученическом наряде, который кое-как пытался скрыть порочность
ее искореженных мыслей. Неизуродованные надписями джинсы,
поношенные мещанистые камелоты, рюкзачок с рекламой музыкальных
страдальцев как-то справлялись с этой задачей, но длинная
волосня, спадающая с головы, сильно портила богообразную
картину бурлящей как вода в унитазе ученической молодости.
Вопреки теплому аполитизированному обаянию солнечного
октябрьского денька Ушенко решил разыскать вместе с ней «Спуск ОГПУ»,
название которого он нашел на крупномасштабной карте
отдаленного от центра района города. Она с большим пониманием
согласилась. Для выполнения этого решения нужно было добраться в
поселок, который находился на месте кустарного песчаного
карьера. По дороге туда они неожиданно и наткнулась на ДК ЛВЗ.

Вдруг зазвонила мобила Казанцевой. Она оживленно и, захлебываясь
обильными слюнями, чуть не обоссав лежащие под ее ногами
сделанные еще по плановым установкам кирпичи, начала говорить с
кем-то, что она сегодня не может, что встретиться лучше завтра
и не важно с кем она сейчас. До этого ей два раза звонил ее
зловещий папаша, и она дважды говорила неправду, что она
учится, а к вечеру приготовит гороховый супчик. Ушенко
попытался пошутить на счет нудности папашки, но жестокая Казанцева
пресекла все его начинания опорочить папашины достоинства.
Она разве что только не молилась на свою семью. Впрочем,
папаша был сугубо адекватен дочкиной чувствительности. Вся
псевдоинтелектуальная элита города слышала про преподавателя
ботаники местного университета Казанцева Игоря Анатольевича.
Побывав за суицидность в психушке, Казанцев после рождения
дочки заболел предположениями, что она вовсе не его плоть, а
дело немытых рук бывшего его научного руководителя Евгения
Полноглазова, ныне умершего оттого, что обильно прикладывался к
пробиркам со спиртом. Кроме того, Казанцев страдал
неизлечимой аллергией на пыльцу исследуемых им растений, а также на
другие вещи, окружающие его тесный мирок, включая жену и
дочку. Ушенко хорошо знал про обильные выкрутасы долбучего
папаши, так как сам учился на ботаническом, и с пятого раза сдал
ему реферат по курсу систематики растений про древовидные
австралийские папоротники. Но вскоре после этого Ушенко тоже
заболел псевдонеизлечимой болезнью, вовремя сообразив, что
никакой ботаникой, да и ничем другим он заниматься не сможет.
С помощью подруг подсказавшей ему это мамаши он выиграл суд
у ВТЭКа, и отпето зажил пенсионерской жизнью. Необычайно
удачно вписавшись своей инвалидностью в существующую
пенсионерофильскую реальность, Ушенко решил возвести в культ ведущейся
им образ жизни и заполучить побольше безмозглых адептов.
Ушенко любил собирать вокруг себя проблемную молодежь,
выдвигая себя на роль защитника их бесцельных жизней в бурном
водовороте неадекватной реальности. Находясь под игом собственной
мамаши, Ушенко проецировал их мамафильские отношения и на
многочисленную собственную пациентуру. Но если остальные его
поклонники были лишь депрессивными пациентами, то Казанцева,
кроме изначальной формы подопытного клиника, стала
своеобразным любимым секретарем при самопровозглашенном боге.
Фаворитизм был одной из излюбленных тактик 40-летнего изверга.

Они шли по пустырю, отделяющему поселок ЛВЗ от поселка песчаного
карьера, и Ушенко, наблюдая за Казанцевой, тихо метанолил себе
в штаны. Таким образом, он устойчиво соображал, что на роль
фаворитной личности никто лучше Казанцевой сейчас не
подходит. У нее были те качества, которые были ему необходимы для
полного самоудовлетворения и амбициозного
времяпрепровождения. Она мало отличалась от других пациентов, но была лично
приятна Ушенко в этот отрезок его отстойной жизни. Духовная
привязчивость, боязнь покинутости, жуткая уродливость были
общими атрибутами его проблемников. Казанцева выделялась на
данный исторический момент только личной заинтересованностью
Ушенко в любимом клинике.

Проселочная дорога, по которой они двигались, начала резко
снижаться. По обе стороны дороги пошли несуразные домики из
невиданных для них материалов. Дорога пошла зигзагами, все более
сужаясь и сгибаясь. В конце концов, она превратилась в узкую
тропу между домами, отличающимися люмпеноидной планировкой и
ухоженностью. Помойная канава, расширенная дождевыми потоками,
текла по центру этого небольшого прохода, вызывая
альпинизацию походки тех, кто вынужден был пробираться среди халуп
песчанцев. Обильная растительность сильно дополняла похожесть
поселка на горно-лесистую местность. В самой депрессивной
части Песчанки торчали два огромных мертвеющих дерева, которые
были сплошняком перевиты мерзкой расползающейся зеленью,
зеркально похожей на волосню Казанцевой. Во дворах же
песчанцев, наоборот, никакой растительности не было, и торчали
только засохшие и искореженные окружением стволы бывших акаций.
Среди обжитого жилого фонда песчанцев было много брошенных
мазанок, которые своими оголенными полуразрушенными скелетами
из досок, глины, фанеры и ржавой жести, наглядно показывали
из чего аборигены лепили отвратные халупы. Повсюду валялись
вещи повседневного обихода местных жителей. Для укрепления
заборов использовались печные плиты и заслонки, ведра дня
носки угля, автомобильные скаты, которые еще применялись как
скамейки. Во дворах у халуп стояли дырявые бидоны для сбора
воды и утреннего умывания песчанцев. Лишь редкие дома самых
обеспеченных новопесчанцев были покрыты шифером. Даже столбы
для подачи электричества выглядели так, словно были кустарно
поставлены самими местными люмпенами. Песчанцами был сделан
и местный водопровод. Единственная колонка имела вид
резинового шланга, торчащего из асбестовой трубы. Песчанка,
расположенная на крутом берегу большой реки, была заселена на заре
рождения города и получила название по месту небольших
песчаных разработок, которые велись окрестными жителями
кустарными методами, ведрами и лопатой.

Ушенко и Казанцева появились на районе в благожелательное время,
когда неработающие песчанцы еще спали после ночных ежедневных
люмпенских праздников, а работающие были давно на работе. Без
долгих поисков Ушенко на одном из заборов увидел надпись
«Спуск ОГПУ». Он очень обрадовался, начал лихорадочно бегать,
то приближаясь, то удаляясь от нее. Аналогичные чувства
испытывала и Казанцева, успевшая прицепить на свой рюкзак ржавую
булавку, потерянную местными алкотами и которая
использовались для ковыряния в гнилых алкотских зубах. Между Ушенко и
Казанцевой начался сраный диалог, о том какой к счастью
расстрелянный в 37 враг народа назвал именем нужной и святой
организации этот убогий спуск. Но еще более их удивляло, как это
название сохранилось даже здесь в отстойную эпоху борьбы с
культом личности. Отношение к этому культу у Ушенко было
положительным, так как он сам из себя создавал среди адептов
неслабый культ, поэтому он очень не любил Хрущева. Вообще, в
политике он предпочитал кровавых диктаторов и мировых изгоев.
Кадаффи, Пол Пот, Бокасса, Иди Амин Дада, князь
Лихтенштейна, Томас Санкара, Модибо Кейта были для Ушенко настольными
примера успешного руководства и продуманного вождизма.

Неожиданно из вышележащих зарослей появилось чем-то знакомое Ушенко
существо. Это был местный малолетний люмпен рыжий Вася из
семьи Умночевых, с которым он был заочно знаком по статьям в
городских газетах и из телерепортажей его бывшего
однокурсника Неспособина. Семью Умночевых в городе знали все. Когда
журналистам нужно было показать ужасы беспризорничества,
показывали детишек Умночевых, алкоголизм родителей – брали
интервью у мамаши Умночевой, которая, впрочем, была малопьющей. Но
особенно они прославились, когда очередной муж Умночевой в
припадке белой горячки украл тогда еще совсем малютку Васю и
требовал за него выкуп. Сразу приехало телевидение, спецназ
готовился к штурму соседнего с умночевским дома, где засел
похититель. Но вовремя проснулся еще один муж Умночевой. Он
быстро уладил конфликт, выплатив выкуп (бутылку паленой
водки). Теперь же Вася Умночев нес огромный полиэтиленовый пакет.
Через полупрозрачную розовую пленку было видно, что он
набит курами-гриль. Вася украл их из соседнего пункта их
розничной продажи и спешил обрадовать свою горячо любимую мамашу.
Но так как холодильника в семье никогда не было, то этих
куриц ему потом пришлось закопать на засранном физиологическими
испражнениями и бытовым мусором дворе для дальнейшего
многомесячного их использования в качестве продуктов мясной диеты
Умночевых.

Между тем, выполнив цель своего похода и насладившись одиозной
надписью, Ушенко и Казанцева приближались к другому концу
Песчанки. Настроение было пространственное, и Казанцева предложила
Ушенко сходить на близлежащее кладбище, на котором она еще
не была. Ее возбуждали все дела связанные со смертью
человека. Однажды Ушенко уже прошелся с ней по старому еврейскому
кладбищу, тогда его позабавила фамилия одной из усопших
(Целкович), которую могла достойно и пожизненно носить
нефизиологическая девственница Казанцева.

Они еле вылезли из Песчанки и оказались в районе обывательской
застройки, т. н. частном секторе города. Это был очередной
архитектурный шедевр сталиноидности. Правда, таких чудес жилого
строительства было большое количество во всех частях
миллионного города. Названия однотипных улиц (авиамодельная,
совнаркомовская, розы люксембург) еще более положительно действовали
на быструю пространственную коррекцию ходьбы расхаживающих
по ним Ушенко и Казанцевой. Одноэтажные дома составляли
улицы, кварталы и целые районы. Без конца и края тянулись по
прямой и радиально домишки новых пролетариев эпохи
индустриализации. Сейчас уже не было на улицах водных колонок, был
проложен газ и пропал спертый запах печного отопления. Местами
уникальная застройка была испорчена многоэтажными особняками
мелких чиновников и буржуйчиков, цыганских баронов (дома с
львами) и псевдобогатых дальнобольщиков и водителей маршруток,
у которых дома, впрочем, выглядели не как особняки, а
больше походили на многоэтажные халупы, не отличающиеся по
убогости от халуп их дедушек.

Опять завибрировала и мерзко загудела мобила Казанцевой. Звонила ее
подружка тунеядка Кира. Она видела в переходе Брэда. Он
аскерствовал вместе с Слизью. После звонка Казанцева несколько
расстроилась. Она была влюблена в Брэда любовью инцестирующей
мамы к больному и калечному сынку, кроме того, ей нравились
концентрированная вонь из его рта и застывшие на старой
одежке тунеядца остатки не его блевни. И загулы с ним другой
воздыхательницы, ее раздражали. Но, любовно надышавшись
промозглыми запахами еще необследованного кладбища, Казанцева
перестала думать о Брэде в ревностных оттенках, а представила
его в виде клиента этого учреждения для захоронений, и печаль
ее прошла.

Ушенко хорошо знал все увлечения Казанцевой. Но все они не были ему
конкурентами, а, наоборот, либо уже были, либо
диагностировались его потенциальными пациентами. Все они годились и для
стационарного пребывания в местных многочисленных городских
психушках. Дружки Казанцевой, как и все в ее жизни, делились
на разрешенных и запрещенных безумным папашей. К закономерно
разрешенному для общения относился сын дружка папаши из
зоофильной секции любимого университета Паша Замазуренко. Этот
прыщавый глубоко девственный паренек, который в свои 30 лет
был похож на восьмиклассника, являлся многолетним фаворитом
папаши Казанцева. С бессловесным вечным малолеткой Казанцева
чувствовала себя Индирой Ганди. Другим разрешенным папашей,
но не любимым им, был родственник по линии казанцевской
мамаши Коля Дрезинов. Он был тихим безумцем. Закончив свой
третий вуз, Коля мирно сошел с ума, выбив себе глаз при
открывании рыбных консервов. Долгие годы он бесплатно
эксплуатировался в археологических экспедициях местного университета как
плодотворный и безотказный работник. Часто на раскопах он
заменял и запивших начальников, безумно уничтожая все
исторические ценности, которые попадали под его лопату. Казанцева
часто брезгливо приносила ему мамашины пирожки. Полуразрешенной
была ее единственная подружка Кира, потому что она нигде не
училась и не работала, а мечтала выйти замуж за
программиста и уехать в Анапу или в Канаду. Вынужденно папаша разрешал
встречаться дочке с деканом Мудяшко, 60-летним педофиликом,
заставлявшим ее сидеть у него на коленках во время посещений
казанцевского дома. Самой же Казанцевой приходилось
законспирировать или замаскировать другую половину своих дружков из
ее второй жизни псевдонеформалки и самосостряпанной
мыслительницы, таких как, новый любовник Брэд (25-летний
политизированный алкот, зарабатывающий на пьянство аскерством и
продаванием газеток с идейками 19 века), бывший воздыхатель Синяк
(не получившийся сынок чиновника мэрии), который недолго
занимался с ней половыми актами в заброшенных туалетах, и,
конечно, Вова Ушенко, которым и сам не хотел светиться перед ее
родителями.

Ушенко посмеивался над двойными стандартами Казанцевой, потому что
сам был цельным человеков (жить с мамашей, так жить с
мамашей, на пенсию, так на пенсию). Он много раз намекал ей бросить
порочное существование, перестать ходить на пикеты полит и
алкошизиков, посвятить свою жизнь его идейкам о пенсионности
в пределах новой глобальной энергии, которые спасут больной
мир. Но она придурковато смеялась над вожделениями Ушенко
сколотить огромную секту. Болезнь ее была глубока.
Неопробованное томление молодого, хоть и сильно больного организма,
вынуждало ее прокалывать уши, брови, губы, язык, соски, пупок
и издеваться над крайней плотью холодного казанцевского
клитора. Но у Ушенко все же были шансы, потому что, когда она
приходила домой, она вынимала сережки из неразрешенных мест, а
тяжелые секондхэндовские камелоты прятала в шкаф, чтобы не
мозолили глаза папаши. Она пила портвейн с откровенными
дегенератами аскерами, и в то же время думала о сдаче тупого
зачета и о дрожащих руках мамаши, когда она найдет у нее в
рюкзачке недопитый боярышник, специально подложенный туда
алкотскими негодяями. Инвалидская прирожденная сущность Казанцевой
никогда не позволит ей самостоятельно жить за счет своих
рук или мозгов. И терпеливому Ушенко оставалось только ждать,
когда подохнет ее папаша, а она получит заслуженную
инвалидность.

Между тем, полумрак кладбища окончательно по-весеннему возбудил
Казанцеву. Она распушила свои волосенки, что считалось апогеем
казанцевского счастья. Произвольный маршрут движений
Казанцевой уверенно проходил среди стареньких могил городских
обывателей. Неуклюжий же Ушенко зацепился за ржавую торчащую в
проходе разрушенную оградку одной из могилок и упал на левое
колено, чем сильно рассмешил эгоистичную тетку. Каазнцева была
откровенным самолюбцем, в смысле акцентировалась только на
своей болезни. Однажды, когда один из ее дружков-алкотов
перерезал себе вены, требуя у мамаши денег на водку, она
саморасстроилась, что в случае маловозможной смерти
псевдосуицидника ей не с кем будет пойти на концерт панковидной группы.
Требуя немедленной психотерапии в период обострения маний и
депрессий, Казанцева трезвонила в любое время суток всем
подряд, вгоняя своими перманентными звонками мамаш алкотских
дружков в трепет и ужас. Ушенко она тоже доставала телефонным
терроризмом, но он терпел ее назойливую болтовню ради дела.

Тупое возбуждение Казанцевой не проходило. Обнаружив фигурный крест
в человеческий рост, она повисла на нем, как распятая Жанна
д,Арк (ее слова). Кладбище было маленькое, давно не
развивалось, и было сильно исковеркано скульптурой солдату-герою и
групповым памятником погибшим испытателям-вертолетчикам, что
придавало ему привкус официоза. Но брежневский культдекаданс
отстойникам нравился не меньше сталиноидности. Тлетворно
излазив все закоулки пережитка крещения Руси, Ушенко и
Казанцева покинули кладбище, когда солнце уже пятилось к закату.

По пути домой в благодарность за экскурсионную психотерапию
Казанцева благосклонно угостила Ушенко двумя яблоками, которые ее
папаша нашел в соседнем с их домом мусорном баке. Навстречу им
шли возвращающиеся домой пролетарии, грузчики с рынков,
учительницы и бухгалтерши. Каазнцева и Ушенко долго смеялись
над шестью бабушками и одним дедушкой, которые на бывшем
велодроме пытались продлить свои никчемные жизни, методами сугубо
самоистезательскими, подпрыгиванием и приседанием. На
желтом заборе, огораживающем стройку, они увидели надпись «Путин
лох», а рядом с ней листовку, нетерпимо изображающую
местного губернатора с лопатой в руках. Казанцева написала маркером
на листовке что-то про самоорганизацию. Ушенко посмеивался
над вынужденной из-за желания понравиться Брэду политизацией
Казанцевой. Но, чтобы также угодить в свою очередь своей
фаворитке, он решил напоследок показать ей дом-конюшню, как
олицетворение нищеты большинства народа. Это дом располагался
на бывшей дореволюционной окраине города, и тогда служил
помещением для лошадок и меринов. Но после замены гужевого
транспорта на автомобильный капитальное здание передали
бесквартирным горожанам для проживания. Стойла переделали в комнаты,
а из сенника сделали сараи для мещанского барахла. Из
телерепортажей, откуда Ушенко черпал все свои инвалидные знания о
новостях города, стало известно, что жители этого дома
после долгих лет счастливого проживания в глумливых условиях,
переполошили общественность бранью в телеэфире. Они издевались
над властями, требовали новое жилье, капитальный ремонт
старого, водопровода и газификацию. Но, к сожалению, было
видно, что этот шедевр уже не произвел на Казанцеву должного
впечатления. Она присмирела и апатировалась, положительно
сказывались длительные целебные хождения и многообразные
возбуждения, испытанные ею ранее. Довольный проделанной тяжелой
работой Ушенко чувствовал самоудовлетворение и оргазмическое
покраснение пальцев ног. Этой ночью ему приснилась мама в голом
виде.