Проза

Начало

Окончание

Стихи

Тихи стихи стихии.

Действительно, тихи...

Когда воин

Когда воин ставит пред собой цель, он покидает родные холмы, и
уже никогда не возвращается.

Он всегда найдет для себя кусок поджаренного хлеба, дабы укрепить
жилы ног своих; он всегда найдет керосиновый огонек, дабы согреть
состав духа своего.

И везде найдется ком сырой земли, чтобы засыпать его последнее
ложе.

В общем и целом, довольно-таки грустно.

Вены^

Вены мои лежат в окровавленной кружке. Длинные черные пальцы выдергивают
мне вены. Я чувствую холодный пластик хирургических перчаток,
проникающих в мою руку.

«Уж-то я вены тебе повыдергаю!»

«Оставь меня, Сон! Я живой и разумный, я сильный и голодный, я
еще буду жить, долго-долго жить!»

Полнота жизни. Полнота бы-ы-ы. Чувство жизни, жизни, которая вдыхает,
жизни, которая вздрагивает, которая тянется ветвями в космос.

«Этот человек думает. Закрыв глаза и улыбаясь, этот человек слушает
Ничто. Этому человеку Бог подарил жизнь, как совершенный подарок».

Тело состоит не из вен. Тело состоит из души. А душа – это богиня
Афина; ударом копья своего она разрушает гладко наштукатуренные
стены биохимических лабораторий и вырывается в яркое сияние.

Душа? А может дух?

Может не Афина, а бородатый Плотник? Плотник? Да, скорее всего,
Плотник.

Я смотрю на свои вены. Бледно-синяя плетенка под розовенькой кожей.

Бледно-синий эскиз кровеносных сосудов – это клинопись духа. Духа.
А он бодр. Сказано же: «дух бодр». Бодр и неистребим. Неистребим.

И Сон.

И Сон поблек.

И Сон исчез в глубоких небесах.

Люди

Люди болели, болеют, будут болеть, умрут.

Но я не перестаю мечтать о новом мире.

Левак

– Послушай, что здесь написано. Это пишет некий итальянский журналист
по имени Джульето Кьеза. «У меня за столом сидит чета молодых
русских друзей. Он – главный редактор одного радикал-демократического
еженедельника. Она только что получила работу в новом банке. Я
рассказал об одном случае, которому был сам свидетель: старушка
пенсионерка не могла купить литр молока, так как из-за последнего
увеличения цены на молоко у нее не было на это денег. Не успел
я закончить свой рассказ, как раздалась раздраженная реплика гостьи:
«Мы не можем жалеть этих людей, – хотим, наконец, иметь в России
рынок. Они никогда к нему не приспособятся. Надо отдавать себе
отчет в том, что вымрут, по крайней мере, тридцать миллионов человек,
и ничего с этим поделать нельзя. Или так, или мы будем по-прежнему
далеки от цивилизации». И тут разгоряченная дама стала рассказывать
мне, что теперь, наконец, она получила возможность ездить в Париж,
присутствовать на демонстрации мод, делать в покупки в Лондоне
и Риме. Могу ли я требовать, чтобы она ото всего этого оказалась,
и ради чего? Ради литра молока для старухи, которой все равно
суждено быть проглоченной историей, рынком».

– Кто это написал?

– Я же говорил, какой-то итальянский журналист.

– И зачем ты это прочитал? Зачем ты это читаешь?

– Я читаю это, потому что это правда. Ведь так все и есть.

– Тебе что-то не нравится? Да, это капитализм. Да, это рынок.
Это так называемая шоковая терапия: какие-то поколения должны
погибнуть, чтобы мы могли построить стабильное общество. Такова
экономическая стратегия на пути к высокоразвитой культуре. Русские
друзья этого журналиста совершенно правы.

– Русские друзья этого журналиста – людоеды. Ваша высокоразвитая
культура – это каннибализм, вот что это такое. «Рынок поглотит».
Каннибальский пикник в бутике стильной одежды.

– А что ты предлагаешь? Уравниловку? Возвращение к старой системе?

– Уравниловка! Да то, что творится сейчас и есть самая настоящая
уравниловка. Уравниловка перед лицом Длинного Доллара. Уравниловка
денег. Когда за хрустящие бумажки покупается все и вся – ум, здоровье,
сила, тело (душу уж давно продали) – это и есть настоящая уравниловка.

– Да-а? Да хоть знаешь, о чем ты говоришь? Ты жил в советское
время? Ты дышал этим душком? Ты из поколения восьмидесятых, ты
только родился в СССР, ты же, по сути, там и не жил. Вот тебя
бы в то время с твоими Бродскими и Берджессами первого уравняли.
Читал бы на кухне стихи макаронам.

– Конечно, но сейчас у меня, и таких как я, реальная перспектива
читать стихи пустым тарелкам, без макарон. А «Заводным апельсином»
сейчас называется ток-шоу с домохозяйками и шлюхами: легализовали
Берджесса. О советском времени: какой смысл возвращаться к старому?
Какое еще советское время? Ты бы еще сказал, Брежнева воскресить
из мертвых. Нужно создать нечто совершенно другое. Ведь другой,
и песни других ом...

– Вот я и смотрю, больно красиво поешь. Ты что, левак?

Архивариус

Сегодня я пришел в капище Радости.

Пришел, чтобы отдать Архивариусу капища его манускрипт – старинный
ветхий свиток, изрубленный черными штрихами рун. Свиток, пахнущий
вяленой камбалой, крепкой пиратской кровью, денежными знаками
различных эпох и т. д. Мало осталось на свете таких свитков.

Я прочитал его несколько раз (три раза), законспектировал (мой
конспект большей частью состоит из рисунков и ориентальных пятистиший),
а кое-что даже сосканировал в компьютерный файл. Редко такие манускрипты
в руки попадают – надо ценить.

Архивариус Радости – местный дух (эльф? ракшас? ками? слишком
маленький и ушастый для человека), живущий в капище с незапамятных
времен. На моей памяти он был здесь всегда.

Я сообщил Архивариусу, что намереваюсь принести ему свой текст
(«Дефрагментация»), дабы он (Архивариус капища Радости) вынес
свое авторитетное мнение относительно погрешностей и конструктивных
моментов данного литературного изыскания. К словам потусторонних
существ необходимо прислушиваться.

Архивариус капища Радости с любопытством взглянул на меня, и спросил:
«Это про японцев?»

Что?

Про каких еще японцев?

Японцев?

Ну, ладно, напишу про японцев.

М-м...

Пишу: «японцы».

М-м...

В этот момент, в этот неповторимый и неподдающийся описанию кусочек
времени, в этот спрессованный до состояний небытия временной промежуточек,
который уже сам по себе является фрагментом, или же идеей фрагмента,
Архивариус капища Радости читает эти слова. Он читает их прямо
сейчас, скользит глазами по строчкам, вот, он их читает, хотя
ты и не знаешь об этом.

Он читает их всегда, хотя ты и не знаешь об этом. В этом суть
фрагментов.

Ну что, про японцев вроде написал. Как говорится, чего же боле?

М-м...

Напишу еще раз: «японцы»

Теперь хорошо.

Соленый

Вдруг сверкнуло предчувствие.

Сверкнуло, будто простудная резь в глазах, сверкнуло, будто меч
из ножен.

Электрическим зудом откликнулось в кончиках пальцев.

Выстрелами шагов прозвучало в гулком кирпичном коридоре и растворилось
в небытии.

Осталась пустая рука и немного жидкого мыла.

Осталась синяя подушка и немного голого мозга.

Горький октябрьский ветер шевелит мозговые извилины, как речное
течение перебирает зеленые водоросли.

Вода, повсюду вода, хоть залейся.

И что же снится человеку, спящему у кромки воды?

И что делать человеку, стоящему у высоких дверей?

Он не знает своего будущего, он не знает своего настоящего, он
не знает, почему пенная накипь приносит беспомощность и разочарование.

Что там за небытием?

Что ждет его в будущем?

Повезет ему завтра или нет?

Какое слово он услышит?

И услышит ли кто-нибудь его слова?

Что с ним будет – он будет добывать хлеб свой в поте лица своего?

Или его выбросят на улицу, сожмут нищетой, посадят в тюрьму, отправят
в горячую точку?

Что с ним будет?

Неизвестно.

Неизвестно. Ничего неизвестно.

Ничего не известно, и ваксовая чернота полна оглушительной тишины.

Но предчувствие сверкает.Сверкнуло как резкий взгляд, сверкнуло
как горловая боль.

Предчувствие сверкнуло.

Подул холодный соленый ветер.

Память

Старая книга, хранящаяся среди таких же старых книг. Ей было больно
на нее смотреть – «Разве она не дорога тебе как память?» Память?
Или груда старых книг?

Наверное, память пронизывает комнату всю насквозь, всю целиком.
Невидимый звездный ветер или проходящее сквозь стены приведение
из готических повестей.

А ведь пыль на книгах – тоже своего рода память: когда она появляется,
то это значит, что в душе тоже нарастает нечто тоскливое и бесцветное.

Она везде, эта память! Или не везде? Вот старая книга. Она уже
почти забыла про нее. Но книга внезапно нашлась сама собой, и
вот, она сидит на полу, и читает эту старую книгу, вдыхая пылевой
порошок с пожелтевшей бумаги.

Теперь нужно поставить вопрос ребром: не есть ли вся наша жизнь
лишь совокупность световых эффектов памяти? Светоотражений? Вот,
она сидит на полу и читает старую книжку с пожелтевшими листами,
и уже не знает толком, где она, где время, где память, а где книги.
Ей приятно и одновременно больно чувствовать прошедшие годы. Это
какое-то непонятное, щемящее чувство, от него ей хочется петь.
Но она молчит и сидит, скрестив ноги, на полу.

И она вполне могла бы писать стихи, как раньше. Раньше, когда
она читала эту новую книгу, пахнущую свежим офсетным листом, многое
было по-другому. Она писала стихи про ласточек и радовалась незатейливым,
плавнозвонким рифмам. Ведь первые рифмы самые важные.

Но теперь все изменилось. Она могла бы закрыться в комнате с пишущей
машинкой и попытаться писать, но вышло бы только одно исступленное
рыдание. Все то горе, которое довелось пережить, начало бы изливаться
наружу вместе с предлогами и местоимениями. Это были бы слезы
на бумаге, и сам процесс творчества превратился в одно сплошное
беспросветное оплакивание чего-то. А-а… Тяжело писать об этом:
пальцы престают ощущать стилет шариковой ручки.

Так что же со светопреставлением и памятью? Сложно сказать… Ясно
одно: странная она. Сидит, скрестив ноги, и читает старую книгу.

Старую книгу, которая храниться среди таких же старых книг.

Желтый

Желтый-желтый автобус. Вернее, был бы желтый, если бы не смуглый
слой грязи и не бензиновые разводы. А так уж скорее похож на большой
кусок карамели. Автобус цвета карамельного десерта. Исхлестанный
ветрами, испитый дождями, старенький грохочущий автобус-ветеран.

Садись в него скорее, прижмись щекой к стеклу. Подумай о том,
да о сем, да об этом. Вспомни чей-нибудь телефонный номер или
просто какую-нибудь цифру. Подумай о девушке с длинными рыжими
волосами на переднем сиденье. Когда на кольце все будут выходить,
ты сможешь увидеть ее лицо. Сможешь подойти и попробовать завязать
разговор.

Но как хорош июнь! Везде ветер, везде небо, везде свежесть, везде
изрезанная солнцем древесная тень. Жизнь струится сквозь слабо
сжатую пятерню. На улицах люди в легкой одежде, во дворах и скверах
цветут медовая черемуха и приторный жасмин. Купи себе мороженое
с глазурью, и, оторвавшись от стеклянного автобусного ока, кусай
сладкий молочный лед. Наслаждайся каждой капелькой прохлады на
языке. Думай о том, какие прекрасные изделия выпускает молочный
комбинат города Пестрой Коровы.

В этом городе ясносолнечный июнь, объединившись с кондитерской
продукцией, ведет фронтальный бой против хандры и мрачных раздумий.
Солнце насмешливо смотрит на чернушные подъезды и щекочет слепящим
зайчиком физию дремлющего на скамейке дворника. Эту сцену ты видишь,
когда карамельный автобус огибает угол улиц N и M.

Июнь – месяц, июнь – год, июнь – вечность. Долгий солнечный проблеск.

Ты уже съел мороженое, и теперь думаешь, как бы избавится от липкого
оберточного катышка, который слегка кусает тебя за пальцы. После
минутного раздумья ты быстрым движением отправляешь ненужный комок
в темное пространство под пружинистое пластиквое сидение. Натыкаешься
на себе недовольный взгляд кондуктора. Делаешь вид, что не заметил.

Мирное и мерное покачивание карамельной посудины делает твои веки
тяжелыми, как медь. Удерживать внимание на внешних объектах становится
все труднее и внутри тебя вырастает сон.

Сон растет, поднимается, набухает, заполняя все твое существо.
Обнимает тебя изнутри. У тебя больше нет ни сил, ни желания сопротивляться
ему, и ты оставляешь свое вдруг ставшее грузным сонливое тело,
чтобы стать множеством мерцающих пятен на пульсирующем экране.

Неожиданный толчок будит тебя; ты возвращаешься в свою все еще
утяжеленную дремой теплую автобусную реальность.

Конечная. Похоже, ты действительно уснул. Ты оглядываешься по
сторонам – все уже давно повыходили, в салоне остался только ты,
да еще та девушка с рыжими волосами в передней части автобуса.
Снаружи тишина и железобетонное сумеречье. Похоже, действительно
конечная.

Девушка встает, проходит между пустых сидений, приближается к
тебе. Когда она идет, то раздается тихий звон.

Теперь ты видишь: ее тело сплошь состоит из зеракльных осколков
разной величины, она вся создана из обломков зеркального стекла.
Кусочки битого зеркала, разного размера и разной формы, плотно
пригнаны друг к другу, образуя плавные скульптурные изгибы спины,
шеи, бедер. Вся из стекла. И только волосы струятся, как огонь.

Девушка улыбается сверкающими зерцальными губами; при этом раздается
почти музыкальный звук. Ты смотришь на ее зеркальные глаза, шею,
плечи и видишь: в каждом сияющем кусочке отражется по фрагменту.
Здесь отражаются все написанныве тобой фрагменты, а также те фрагменты,
которые ты никогда не напишешь.

Здесь также отражаются фрагменты, которые напишет кто-то другой.

Здесь отражаются все фрагменты.

Девушка поднимает руку и прикасается к тебе; ты чуствуешь гладкую
скрипучую поверхность зеркала, и читаешь последний фрагмент.

Дефрагментация

Дефрагментация жесткого диска C: выполнить?