Проза

Просто удивительно, как много человеку нужно для жизни. За сухими
строчками биографии или даже просто цифрами на могильной плите
кроется до черта чего. Там же повседневные нужды, тряпки и
обувь. Горы стоптанных башмаков, рубашек всех размеров,
курток, футболок, шляп и всякой мелочи. Эти горы высятся за
человеком идущим. Идущим по жизни. За его плечами. Меня поражает
вот еще что. Скажем, мои родители. Сколько возни со мной
было в детстве – я постоянно болел. Сотни, если не тысячи
бессонных ночей. Лекарства, страхи, переживания. Другое дело,
что им не было дела до моего внутреннего мира. Я был одет, сыт
и вроде хватит. Тем более, что половину детства меня
бабушка воспитывала. В школе все десять лет каторга с растущим
ребенком неимоверная. Куда подевались все те вещи, из которых я
через пару месяцев вырастал, я не имею понятия – младших
донашивателей у меня не было. Домашних животных тоже не было,
как я не просил. Вырос я в итоге угрюмый и замкнутый. Хотя
многие утверждают, что это не так.

Пионерская волна нас уже не накрыла, но стандартный советский
скучный и жаркий шерстяной темно-синий похоронный костюмчик мне
еще пришлось потаскать. Классе в первом-втором. Покрыт он был
кое-где глупыми схоластическими тотемами – вроде пришитой
эмблемы с раскрытой книгой. Из плотной ткани какой-то. Помню,
как мне его содрали с рукава местные люмпены. Школа наша
была раздрызганной конурой, продуваемой всеми ветрами начала
девяностых. Провинциальный городок, в котором четыре зоны.
Школа на окраине. Рядом интернат с полными сил и энергии
олигофренами. Так вот, содрал мне его зубами в школьном туалете
один из таких отморозков, потому что такие носят только
пи**расы. Был бы на мне задорный пионерский галстук, не исключено,
что он меня на нем бы и повесил. Еще я носил насквозь
дырявые, жутко колоритные ботинки. Вместе со своим костюмом. Мама
уходила рано на работу. А я избавлялся от необходимости
надевать гротескные убогие туфли. Вот я на фотографии сижу с
классом и прячу свои сандалии глубже под скамейку. Веселый и
волосы белые-белые. Мама, увидев фото, пришла в ужас. Из-за
сандалий. А еще эти ужасные рубашки. И майка. Главное
соматическое ощущение начальной школы – постоянная скованность в
движениях и духота.

Брюки с обоих торцов часто отливали красным. Это полы у нас
красились, а на полах мы валялись все время. Кроме учебы, пожалуй.
Такие забавы – петушиный бой или это еще, когда на ноги друг
другу наступают, кто больше и чаще наступит. Ну, и падали
постоянно. В итоге лица утят Вилли, Билли и Дилли на моем
портфеле были вечно румяные. На переменах свалки были
сумасшедшие. Счет потерянным пуговицам невозможен. Зубы, кажется,
оставил при себе. Еще у меня были простенькие джинсы и ботинки
коричневой кожи. Помню, ходил, как ковбой. Американская
культура уже тогда забивала всем мозги.

Пополам с воспоминаниями о безбашенности на переменах приходят еще
на ум такие: стою один у подоконника. Отрешенно думаю о своем
и ни к кому не лезу. Как выяснилось, подобное
времяпрепровождение сохранится у меня на всю жизнь. Просто стоял и
смотрел, и было мне не то чтобы хорошо, одиноко было и непонятно.
Я упивался своим экзистенциализмом. Потом начались
комплексы. Лет через десять. У меня была пара приятелей. Мы с ними
еще в один детский сад ходили, там все рядом. Они там не
принимали меня к себе в команду и дразнили толстым. Первого
сентября я узнал, что они будут учиться со мной в одном классе.
Эти двое не стали изменять своим принципам. Так я опять стал
толстым.

Наш городской базар был завален китайским ширпотребом по самую
крышу. Белые кроссовки с псевдоанглийскими надписями, они у меня
развалились через два месяца, но что это были за два месяца!
Криво и косо, из дешевой дерюги сшитые спортивные костюмы
адидас и монтана, в которых все ходили. У них даже запах был
какой-то такой, такой, незабываемый. С ломающимися молниями
и торчащими нитками, со стильными замочками, которые гопники
отламывали у малолеток. Фольклор местный, ну, не взрослый,
а наш, школьный, обогатился поговоркой: «Кто носит монтана,
тот сто раз е*ал Тарзана». Во-первых, мне было жалко
Тарзана, я искренне за него обиделся. Потому что мама мне читала
про него книжки на ночь, еще когда я в садик ходил (знаете,
такие книжные серии – одна про французскую Анжелику, другая
про Тарзана, им на работе давали вместо денег. А заодно еще
полстране. Анжелика стала главным трендом на несколько лет у
моей мамы и бабушки). Я его очень полюбил. Бабушка молиться
меня научила и вообще взялась выполнять среди меня
миссионерскую миссию. Так вот, я и Тарзана упоминал в своих молитвах,
думая, как ему там хреново в своих джунглях. А во-вторых
(см., с чего началось «во-первых») я радовался, что мой костюм
носил гордое имя адидас, ну или абидас, или адибас, аддидас,
отсюда и в вечность. То есть ко мне не применялась эта
унизительная рифмовка про Тарзана. Зато скоро появилась другая:
«Кто носит адидас, тот настоящий пи**рас». Да, мы жили в
жестоком мире инфантильных табу и неписаных кодексов
предоставленной себе самой молодежи.

Школьные костюмы нам потом разрешили снять. Я носил вязаную желтую
кофту. Она цеплялась за гвозди, торчащие (!) из парт. Себе я
в ней казался еще толще. Сверху одевали меня в пальто в
клеточку. Венчала меня задроченная кроличья шапка. Задрачивал я
ее сам, того, конечно, не ведая. Во время выходных, когда на
лыжах катались или просто валялись в снегу, я менял по
нескольку пар тяжелых, с начесом, штанов за день. Прежние
вешались на батарею. Висели они там, в огромных заплатках и
уродливые. Лыжи у нас были геройские. Короткие, длиннее ступни
чуть-чуть, пластиковые. Бийского завода «Политекс» или
«Полиэкс». Они приматывались намертво. Катались мы на них с гор так,
что едва спины не ломали. Пара сезонов – они затертые,
зазубренные, щербатые, но гордые, как и их хозяин.

Дефекты зрения мне были как клеймо на лбу – в очках я казался себе и
другим неудачником. Старался одевать их как можно реже. Во
втором классе началась эта канитель. Училка вывела меня
перед классом и, показывая на меня красного, сказала: «Миша
будет носить очки». Я стек куда-то в ботинки. Вызывающая
непрофессиональность. Она как лучше хотела, конечно. Очки эти я
вместе с чехлом забыл потом в парте и, таким образом, потерял.
Потом были еще, еще, еще. Так как не видел я ни хрена с
дальней парты. А вообще без очков ходил. Только на уроках. Мои
очки были уродливые. Как будто в войну. А еще, знаете же,
детей обряжают, чтобы было тепло, недорого и крепко держалось.
Психологические травмы обычно мало кого волнуют. Вот
фотография, шестой класс. Я крепкий, краснолицый, стою рядом со
своим задохликом лучшим другом Денисом. На мне брюки и
кроссовки. О как! И кофта та самая желтая. Впрочем, себе в зеркале я
казался красивым и сильным. Тогда все таскали в школу
дипломаты. Вытащил и я с антресоли почти новый отцовский
дипломат, обтянутый коричневой кожей. Носился какое-то время с этим
неуклюжим чудовищем. Причесывался как Керк Кренстон из
«Санта-Барбары». Он был ироничный и злой, этот Керк, а потом
хотел убить Иден. Он мне нравился. Еще Мейсон, тот был
иронизирующий алкаш (я таким себя видел в будущем). Но Мейсон
нравился многим, а тем более девчонкам, поэтому я предпочитал
Керка. А еще был мужественный Круз. Сестра мне говорила, что у
него в его тесных голубых джинсах все время оба яйца на одной
стороне. Это мы по вечерам «Санта-Барбару» смотрели. Я знал
содержимое всех реклам на обоих каналах и даже знал, что на
втором канале не показывают часть первоканальных реклам, и
наоборот.

На уроках труда обряжались в фартуки и береты. А еще нарукавники.
Пилить, точить, сверлить и прочей ерундой заниматься чтоб
удобнее было. Засаленная, в машинном масле и металлической
стружке тетрадь по «трудам». Корявым почерком (поскольку писалось
на железном неудобном верстаке в неудобной позе из-за
тисков) выведены имя-отчество трудовика Максимыча. К чему??? В
пятом классе услышал впервые Наутилус и одновременно увидел.
Клип «Прогулки по воде». Бутусов был умопомрачительный
готический герой. Подражать теперь я стал ему.

В одну из зим дешевые мои китайские же зимние башмаки лопнули
посередине в районе подошвы. Не обращал я на них внимания, пока
снег туда не начал попадать. Еще у нас была в школе
раздевалка. Там по утрам и вечерам была жуткая давка. Даже кому-то
руку сломали, говорят. Я никогда не был слишком придирчив в
одежде. Нет, я любил, чтобы все сидело как надо и довольно
неплохо сидело, но «этого» мне хватало одного комплекта. В
восьмом классе я запоем читал Рэймонда Чандлера. Моим героем стал
детектив Марлоу. Носил я красную и синюю фланелевые рубашки
(по очереди). Очень было кайфово. Синяя осталась на балконе
от прежних хозяев, там, куда мы переехали. Красную мама
купила давно, я и в нее рос. Были еще в моде тогда такие
бархатистые брюки, типа вельветовых, забыл название. Их мы тоже на
балконе нашли, отстирали. У меня были коричневые брутальные
ботинки с большим рантом. Этой всей збруей я очень
гордился. Родители пытались меня обрядить в какой-то безразмерный,
жутко колючий и неудобный свитер. Я сопротивлялся. Я в нем
был пугалом. Он очень так характерно пах, не вонял, просто его
запах шерсти всегда вызывал во мне нервный тик. Ходил я,
короче, по школьным коридорам, руки в карманы, в рубашке и
чувствовал себя по очереди Филипом Марлоу, Дюком Нюкемом и
Джоном Маклейном. Ловил себя в зеркале.

В нашей однокомнатной квартире потолок в углу зимой покрывался
льдом. Спали в одежде. Я в своей кровати. Мама и отчим дядя Слава
на диване. Помнится, был Новый год. Родители должны были
вернутся из деревни вечером, но все не возвращались. Один
дома. С друзьями мы тогда, понятное дело, еще не собирались на
Новый год. Телевизор булькал что-то веселое в темноте.
Чувство было такое – вот они не приедут, останутся в деревне. И я
буду один справлять. Мне было хорошо и грустно. Потом стало
скучно. Потом вернулись предки. Я стал пить кока-колу.
Глупое американизированное развлечение казалось мне очень
символичным, выпить на Новый год колы, как в рекламе. Зимние утра
помню с содроганием до сих пор. Нет, тогда я еще не знал, что
такое похмелье. Было просто очень плохо вставать в семь
утра. На кухне свет, в комнате полумрак. На кухне мама, уже
встала и будит теперь меня. Очень холодно, охота спать. Минус
двадцать пять где-то на улице. Дома плюс четырнадцать. Я
люблю тебя, школа. Мне пригодился Марлоу тогда, я был тоже
храбрым и сильным, и мороз мне был нипочем. А родители все эти
годы вкалывали а заводе. Что такое государственный завод в
России в середине девяностых? Унылые работяги в мороз тянутся к
проходной. Денег, естественно, никто не платит. Тащили по
мере сил. И охрана была за нас.

В таких же вельветовых брюках ходил Серега. Был Серега очень мне
симпатичен. Я же подражал кому-то постоянно. Серега некогда в
нашем классе дружил с теми, кто есть во всех классах –
крепкие ребята из неблагополучных семей и районов. Потом как-то от
них отошел и был такой весь один ни на кого не похожий.
Веселый и смелый, курил и щелкал семечки. Был он кучерявый и
губастый. На уроках вставлял иногда грубые шуточки в
учительскую речь. Это мне тоже нравилось. Позднее я с ними еще больше
сблизился, с такими маргиналами, когда понял, что в
успешном и улыбчивом мире остального класса я аутсайдер. Весной мы
выкидывали лопатами снег на солнечную сторону. То был урок
труда. Шапки мы уже сняли. Когда кто-то из стоящих вдалеке
пацанов кинул кусок льда и пробил Сереге голову, я первый дал
ему свой платок. Все, в общем, обошлось потом.

Первые настоящие джинсы мне купили в классе девятом. Черные,
«Кардинал». Я от них был в восторге. Слушал, у меня две кассеты
были, и днем, и ночью, саундтрек пиратский к тарантиновским
фильмам. Делал уроки и в наушниках играла «Dark Night». Как я
безумно хотел посмотреть все эти фильмы. Но видака еще не
было, а по телеку их крутили редко. Сначала я был мысленно
Сетом Гекко. Я даже волосы себе подравнял под Клуни. Потом
посмотрел «Бешеных псов» и меня проперло от Мэдсена. Вот это
мужик! Я тогда так стал ходить: рубашка, джинсовка, черные
джинсы и черные туфли и черные очки. Было мне не очень важно, что
в них я хреново видел окружающий мир, зато я был похож на
крутого парня. Сутулился специально как он и даже мимикой
подражал ему. Это сейчас я понимаю, что «Бешеные псы» – один из
немногих взлетов в его потертой кинокарьере вечного
бандита. А тогда он был для меня культурным шоком...

Закончился девятый класс. Что было дальше, писать не так уж
интересно. Чем взрослее, тем скучнее воспоминания. Да и жизнь стала
другой. В ее ритме нет места детской рефлексии по поводу
кумиров, героев и неудачников, нет той нежданной
восторженности, случающейся иногда в замкнутом школьном жизненном
пространстве. И вообще в ней не так уж много приятного. Об этом
потом.

18/05/06