Комментарий |

Исторические папильотки. Третья глава книги «Год одиночества». Продолжение

Третья глава книги «Год одиночества»

III.

Ты обречен, говорит он себе, играть в пинг-понг со стенкой,
в шахматы с компьютером, в романный детектив с самим собой,
и, поверь, это не худший из вариантов. Сегодня он
Дон-Кихот, интуитивно-логический экстраверт или Искатель.
Ему нужен журавль в небе. Он трансцендирует себя на все
горизонты сразу. У него была подружка, которая сходила с ума от
злобы на слово «трансценденция». Зато ему плевать на все. Он
напишет энциклопедию всех людей, предметов, слов и эмоций.
Он перечислит их сперва в своем блокноте, с которым не
расстается, куда бы не поехал, потому что только тот его греет и
дает себя чувствовать человеком. Он терпеливо ждет, пока
какая-нибудь девушка не намекнет ему на анальный комплекс. От
намеков молодых людей на эту тему он морщится и отходит в
сторону, неинтересно. Только один ничего не намекал, и он
записал его не просто в друзья, а в оруженосцы. Именно у него был
знакомый директор в ДК «Текстильщики», и он договорился там
о создании «Клуба Британника». Людей, составляющих списки
всего на свете. Когда у них появился свой сайт в интернете,
народ повалил туда валом. Сперва он решил, что свихнется от
постоянного восторга и сердцебиения, потом привык, заматерел,
осолиднел.

Перелом наступил, когда он решил составить полные списки самого
себя. Ну, родственники, знакомые, форма ежедневного стула,
прочитанные книги, фильмы, полная библиография и подсчитанная до
буквы графомания, сны, погода на каждый прожитый день,
график движения — это понятно. Но все твои взгляды имеют
бэкграунд в том, что прожито другими вокруг тебя. История уходила
вглубь. Что думали папа с мамой по каждому из поводов, включая
войну, дело врачей, коллективизацию, разговоры в семьях,
живших под Винницей и под Могилевом. Он строчил на листочках
то, что надо выяснить. Была уже специальная команда
энтузиастов, которые выискивали в архивах мира все, что можно было
там найти, заодно внося это в интернет,— бывший СССР поражал
своим белым пятном в мировой сети.

Искали свидетелей, цепляясь за малейшие штрихи памяти. Искали сразу
во всех направлениях. Ежедневный быт военных водителей во
время блокады Ленинграда, укороченная учеба медичек в Ташкенте
и в Одессе, жизнь евреев в белорусском местечке, 12 апреля
1961 года на Хорошевке с подробными биографиями мальчиков,
которые в этот день пришли к нему в гости и бесились, пока
никого не было из взрослых, воюя друг с другом подушками.
Поиск сам по себе вырабатывает энергию, противостоя энтропии.
Так возникла вселенная, разгоняя пустоту в горячке поиска
Создателя. Он заряжал энтузиазмом своих ребят и скопом, и
поодиночке. Список друзей и интимных подруг расширялся по ходу
составления самого списка. Так и надо. Все признавались друг
другу, что еще и не жили, такой был сейчас кураж.

Это как идти, замечая и записывая каждую пылинку под ногами, видя
смысл в каждом повороте дороги, в дереве и человеке, что ему
попадались. Он ведь никому не говорил о главной своей цели,—
исчезнуть без следа в этих записях. Только увидев
совершенное состояние памяти о человеке, не найдя в нем его самого,
сиюминутного, можно понять, что такое жизнь в отличие от
смерти. Он никому этого не говорил.

Дома стали на него катить бочку, что денег не приносит. Вечером он
объявил на заседании политбюро, чтобы подумали о
вспомоществовании, может, есть какие-то каналы. У одного был двоюродный
брат, который как раз не знал, куда деть сорок тысяч. Он
расписал их для жены на два года, и та почти успокоилась,
только ворчала, что на нем уже ездят, а он этого, дурачок, не
понимает и доволен.

Необходимо описание секса, голоса, кожных покровов, несущих покой и
комфорт выгороженного внутреннего пространства тела. Тут же
где-то спорадические вспышки стихов, которые он знал,
слышал, мог услышать. Вот он огромный, весь в сошедших с ума
подробностях, как у обкурившегося гашишем. За ним ходили девушки,
фотографируя цифровым «Олимпусом» в разных положениях и
интерьерах, чтобы по нему изучать искривления пространства.

Тот, кто постоянно думает, внушал он, является наилучшим объектом
для постоянного обдумывания. Он любил куртки и рубашки с
карманами, переполненными блокнотами для записей, лежавшими,
впрочем, в строгом порядке, как в возрожденческой машине для
памяти, описанной Фрэнсис Йейтс. Когда в Москве было холодно,
они выезжали на полевые исследования в Париж, Лондон,
Брюссель. Когда машина застревала в пробке, можно было выйти и
отправиться на прогулку в ближайший переулок. Он упоминал «театр
для себя» Николая Евреинова, и можно было быть уверенным,
что тот теперь не пропадет, а будет изучен от и до, впрочем,
заслуженно. Один русский язык в его мельчайших деталях, в
структурах заслуживал тома все новых энциклопедий. Никто не
понимал, что к этому и идет. Интернет разверз пред нами новую
бездну информаций. То, что можно уже жить без денег, как в
утопии, потому что вместо них сам интернет стал носителем
информации, он уже и не говорил. Все равно не поймут.

Конечно, девушки были в него влюблены. Тем приятнее было загружать
их работой. Девичий пыл быстро иссякает. Надо было вложить в
них как можно больше ума, который когда еще дойдет до них в
лучшие времена. Когда самая умная, душевно тонкая и
длинноногая, призналась ему в любви, возжелав близости, он, как и
положено по его психотипу, пришел в полное замешательство.

Он не мог ей не верить. Не мог обидеть. Ему совершенно не хотелось
таскаться с ней по каким-то квартирам или гостиницам,
ухаживать, водить в рестораны, одаривать подарками. У него времени
просто на это не было. Да и с какой стати портить жизнь
молодой девушке. С другой стороны, она уверяет, что без него
жить не может, да и, наверное, такая близость могла бы быть ей
полезна даже в интеллектуальном смысле. Но опять все эти
сложности с женой, с коллективом, который только начал
складываться. Как это все некстати, думал он, привычно составляя
список всех за и против. Для любви нужен воздух, внутреннее
пространство, а он был сдут и сморщен как старый,
использованный всухую презерватив. Он даже спать не может рядом с другим
человеком, даром что таким милым, нежным, красивым.

И устоять против нее не мог.

Может, действительно, влюбилась, а он ее будет уничтожать?

Он не будет за ней ухаживать. Он просто попросит ее раздеться
догола. Показать себя ему, соблазнить его. Нет, тут была еще
какая-то мысль. Они снимут между собой все преграды, чтобы вместе
двигаться в среде, не очень для этого предназначенной.
Путешествие вдвоем в городе, который из-за этого сразу
ощеривается, делается враждебным. И вот первая из враждебностей — эти
столы, стулья, диваны, чистая жуть на фоне ее потерянной
наготы.

Понимает ли она, на какой путь становится с ним? Он берет на себя
функцию соблазна, но готовы ли они уже продумывать ее до
конца? Нужен французский язык, ко всему прочему. Будем стоять под
любовью стойко, как под картечным огнем батарей, говоря
словами наполеоновской реляции.

У них особо трудный путь,— двигаться вперед с помощью немедленных
афористических наслаждений. Ты понимаешь, как важно все
продумывать, не теряя перспективы.

Когда появилась эта жуткая статья в пятничной «Комсомолке» он
переспал ее и только взбодрился. Время и так ограничено, ходим под
Богом, как под краном, который, того и гляди, обрушится
тебе на голову. На общей встрече он призвал всех к активной
работе и уже собрался всем раздать очередные задания, как взял
слово главный его помощник, сказав, что нападки на них не
случайны, связаны с моральной его неустойчивостью, и надо
ждать продолжения,— заказной характер наезда налицо. Сейчас,
когда они вышли на уровень всей страны, наступая на пятки всем
этим «Что, где, когда» и прочим, сдаться и угробить все дело
— проще простого. Он предложил избрать его почетным
председателем, а ему отойти в сторону перед более опытными и
активными менеджерами.

Поднялся, естественно, шум. Среди наиболее ранимых и душевных
оказались его сторонники, пытавшиеся протестовать. Он вычерчивал в
блокноте простенькую схему происходящего. Увидев испаночку,
которую он просил подобрать и перевести на русский работы о
психологическом типе Дон-Кихота Сервантеса, он улыбнулся
ей, чуть вскинув подбородок, мол, не расстраивайся, читали в
книгах и знаем.

Он начал говорить, как обычно не попадая в общий слух, поэтому
продолжал до тех пор, пока все не вошли в воду, кто где, и
некоторые вещи пришлось повторять по новой, но уже, конечно, в
другой аранжировке. Он благодарен всем, кто принес ему павлиньи
перья и оленьи рога в целлофане; выражает надежду, что
статус поваренка снова войдет в моду,— тут напрудил невнятных
чернильных чертей и зеленые лопающиеся сопли с запахом рвоты,
известный любитель садиться голым задом в кислый муравейник
слов,— после чего, описав себя как сумму предметов, советует
не забывать духов, что, подобно мухам, витают вокруг и
внутри всего.


Неудача скучна. В ней нет ни новизны, ни информации. Он дал жизнь
каким-то людям, проекту, через который пошли деньги, и его
отбросили в сторону. Могли подослать убийц, но обошлись тем,
что ветошкой засунули в угол, где та всегда и лежала. Дураки,
не знают, что жизнь изменилась, что деньги уже никому не
будут нужны. Опять евреи виноваты: все купились на их деньги, а
те в нужный момент ушли в сторону.

Боже мой, думал он, на какой окраине мира я нахожусь. Все-таки,
читая книги, он знал, что происходит на фронтах, в группах
прорыва и на флангах. Разглядывал в интернете через веб-камеры
разные места в режиме реального времени, смотрел, как ездят
машины, ходят люди, идет снег с дождем, как не видна в тумане
Фудзияма. То, что происходило вокруг него, соответствовало
дыре бытия, из которой если кто-то пытается выбраться,
остальные со всей силы пихают его обратно.

Причина его поражений в том, что он выступает, как «он», провоцируя
в окружающих паранойю, а не как «я», что мобилизует в них
воображение, относящееся к ним самим. Хрен вам, а не «меня»,
говорит он, относясь к себе с большим подозрением. Да, Атман,
который в зеркале, может сделать тебя блестящим и богатым,
если ты будешь знать технику отражения в Атмане и Атманом.
Он, однако, выбирает муаровый полумрак.

Ничего другого, кроме энциклопедической главы о поражении: в
лирическом тоне, с примерами из истории, с описаниями на разных
научных языках,— он придумать не мог. Заодно голова стала
болеть меньше, низкое давление поднимается не от кофе, а от
правильных мыслей. Мы окружены существами, которые привыкли
уничтожать все, что видят перед собой, если за это не будет
наказания. А если еще и награда?

Вообще-то он не вступает с ними в прения. Нелюбовь к драке и ссоре —
то, что различает его с человечеством. Они не знают, что
одному и умереть лучше, чем жить толпой. Он давно перестал
думать о том, что будет с ним, если он просидит три года за
книгой, не вставая с места, не разгибая спины. Он останется
собой, даже умерев. А «они мертвы, даже когда гадят вокруг
себя, считая это жизнью», но тогда надо внимательно осмотреться,
каких «их» и какой «он» имеет в виду.

Ему быстренько взломали и уничтожили сайт, которым он был счастлив
более, чем собой. Неужто они думали этим его самого сломать?
И сайт остался, где был, и место расчистилось для новых
усилий.

Обезвредить его оказалось проще простого: он сам выкопал вокруг себя
ров, который отделил его от людей. Выкопал землянку и выл
на луну. Это то, что видно со спутника. На самом деле, было
известно, что он копает туннель до Индии, как и было отмечено
в психоаналитическом досье на Лубянке. Не бином Ньютона.
Открыт Фрейдом, изучен, проанализирован, внесен в схему для
служебного пользования, поставлен на мониторинг, разрешение на
подкоп дан заведующим соответствующего отделом. Пусть,
голубчик, копает. Где надо, его уже будут ждать. На таких, как
он, город-мозг в глубине и функционирует. А на поверхности он
должен быть безжалостно отсечен и изолирован.

Более того, сам о себе все расскажет и еще будет счастлив, поскольку
по психотипу собеседует с вечностью. А вечность, как
известно, делают на Лубянке. Так как он падок на ласку, то уже
приготовлена специальная девочка из Молдавии, нежная и сладкая,
как их вино. Ее придерживали, пока он что-нибудь эпохальное
сочинит, а она, тем временем, повысит свой уровень.

Обозревая этих мозгляков, поневоле чувствуешь себя хозяином мира. Он
проглотил небольшую серебряную рюмку виски, заел белой
рыбкой с хлебцем. Задумался. Нельзя же сказать, что он не видит
окружающего его идиотизма. Но он всегда пытался встроиться в
эту жизнь, потому что другой нет и не будет. А,
встроившись, что-то в ней изменить. Все очень просто.

Вот и сейчас у него была разработка на этого чувака, который по всем
признакам должен вкопаться в землю и уже оттуда вести
прицельный огонь по неведомым мишеням, которые только так и
станут видны остальным. Вопрос только в том, надо ли помогать ему
в этой стрельбе. Если держать под контролем, то почему и
нет. Например, подбросить эмоций и ощущений. На работе мозга
хорошо сказывается новизна и риск.

Поэтому ему и отведена роль «Дюма» и Посредника, что он таков и сам
по себе. В лучшие, конечно, минуты жизни. Он пару раз был на
заседаниях этих «энциклопедистов», изучал их досье и
собранные материалы, которые и ему потом пригодились. Было уже
понятно, куда движется ситуация. Они просто подтолкнули ее в
нужном направлении. Что там говорил любимый их Ницше?
Правильно. Падающего — подтолкни. Тем более что никто не падал.
Просто каждого ведет своя судьба, от которой не уйдешь.

С этими словами он появился едва ли не из стены темницы, в которую
заключил себя наш герой в образе печального рыцаря, дабы
пробиться оттуда в жизнь лучшую, нежели наша, общепринятая. Они
встречались на клубных посиделках, обнимались, так что он
даже не удивился призрачному явлению приятеля, чье имя,
правда, запамятовал, но в последнее время это с ним часто
случалось. К тому же, тот принес выпивку, икру с рыбкой на закуску и
новые виды на едва дышащее подсознание. И уже после первых
рюмок призвал к поиску новых приключений, напомнив ему этим
отца д’Артаньяна.

Начал он с того, чего не высказал на семинаре, придя туда слушать, а
не говорить. «В настоящей энциклопедии,— сказал он, подняв
рюмку, так что это выглядело, как тост,— должно быть только
то, что связано с тем, как мы били морду, или били морду
нам. Прочее знанием называться права не имеет. Вы согласны?»

У него самого было свойство хорошей водки или наркотика — приводить
в чувство. Нашатырный спирт.

«Энциклопедия наших драм? Хорошая мысль».

«Одни сны чего стоят. Ни сна без соли! Камней, которые попали нам
под ноги, просто не перечесть. Из мест, где мы обосрались,
можно составить неплохой путеводитель. А человек, который
прошел мимо таких, как мы, и не дал нам по морде, вообще не
заслуживает этого имени: ненавидишь, значит, звучишь гордо».

Слушая его, он чувствовал, как к нему возвращается рассудок.
Почему-то в голову сразу пришел словник,— русская религиозная
философия, националисты и патриоты, борцы с масонами потянули за
собой самих масонов,— нет, здесь есть, где разгуляться.
История это то, что вызывает наше сопротивление. Он даже начал
набрасывать в блокноте то, что снилось в последнее время:
школа, урок, молчание, коллектив, оценка, унижение, дама пик,
лицо которой никак не мог вспомнить. Ах да, только он
подумал, что не знает урока, но она его сейчас спросит, как она его
вызвала, любимого своего ученика, который сейчас ударит
лицом в грязь. Что-то надо было петь перед всем классом, перед
зрителями. Надо было выступить вперед всем телом. Он
отказался, сказав, что на арию Каварадосси не потянет, не Саша
Градский, и не этот толстяк итальянский. Начался шум, замяли, но
стыд остался. Но идея вся правильная, включая арию
Каварадосси и написавшего о ней Астафьева, которого он присобачил по
первой же странице поиска в Яндексе.

«Не будем отвлекаться,— заметил жовиальный гость, из которого так и
била энергия.— Лучше сверим ближайшие маршруты.
Тибеты-минеты оставим на потом. Предлагаю Казань или Нижний Новгород. А
перед этим устроиться в какую-нибудь редакцию, чтобы те сами
послали вас в командировку, выписав деньги на билеты. На
свои путешествуют только олигархи, да и то, украв все чужие».

Кажется, он приглашал его в авантюру, подробности которой и сам не
знал, импровизируя на ходу. Но задор — брат интуиции. Если ты
Дюма, то изволь плодить мушкетеров, не дающих проходу ни
единой мелочи бытия. Настоящую энциклопедию проходишь брюхом,
причем, с двух сторон — сна и яви.

«Вот мы ругаем контору,— начал вдруг тот, хотя ни о какой конторе
никто и не заикался.— А попробуй назвать гебистов гвардейцами
кардинала и совсем другой коленкор. Главное, имя и как
посмотреть. Не говоря о том, что мушкетеры, мало того, что шпана
и чеченцы, так еще и откровенно работают на противника в
лице английского шпиона Бакингема».

«И что вы этим хотите сказать?» — не понял он.

«А то и скажу, что в каждом деле нужна борьба партий. И не на жизнь,
а на смерть. Стало быть, и каждая статья в вашей
замечательной энциклопедии пишется с двух сторон,— с лица и изнанки,
причем, где лицо и где задница зависит от вкуса и ориентации.
А самих вас, заметьте, будут долбать с обеих сторон, и
выжить — большая проблема. Вот тут наука: подпрыгнув, исчезнуть
в момент прозрения, называемой жизнью».

«Темно и вяло, а, впрочем, ладно»,— сказал он, напомнив, что всякое
суждение есть акт угрозы кастрации.

«Я не предлагаю вам службу в конторе и на контору, как вы могли
подумать. Даже не предлагаю вам не мешать в их государственных,
хоть и нечистых делишках. Дон Кихот может служить только на
стороне их противников,— такая у него конституция. Я хочу
только сказать, что конторе известно про вас абсолютно все, и
вы это в своих планах должны учитывать. Вот это я и пришел
вам сказать, учитель».


ВСЯ ДРАМА ИСТОРИИ — В ЕЕ ЛОГИКЕ.
Беседа с Эдвардом Радзинским. Август 1997 года.

«Эх, мала кольчужка»,— остается повторить цитату из фильма.
Мала газетная полоса, когда в гостях блестящий Эдвард
Радзинский. Только и утешения, что его обещание скорой новой
встречи.

Пьеса, написанная студентом.

— Каждый человек чем-то болен. Я был болен заполнением бумаги. Лет с
16-ти я понимал, что моя задача — графоманская. Как всякий
человек, заканчивающий школу, я не очень знал, что делают
люди, которые хотят быть писателями. Думал, что они должны
найти себе место, где можно ничего не делать и изучать жизнь.

Таким местом мне показался самый забитый из тогдашних институтов —
Историко-архивный. Я пришел в этот институт и обнаружил
вокруг множество девушек. Девушки были очень милы. Я подумал, что
писательство не самое интересное в жизни и что я попал
именно туда, куда хотел попасть. Прошел собеседование и
поступил. Что было правильно, поскольку следующие три года я
появлялся там только сдавать экзамены.

Дело в том, что в это время я уже написал пьесу. Пьеса была про
Герасима Лебедева, основателя первого постоянного театра в
Калькутте. Написал я ее белым стихом. Недалеко был Театр юного
зрителя, и я отнес пьесу туда. Выглядел я ужасно юным — лет на
тринадцать. В Театре юного зрителя было свое представление
о людях этого возраста. Было известно, что, когда актер
выходит на сцену, они стреляют в него из рогатки, устраивают
другие интересные предприятия, но того, кто пишет в этом
возрасте пьесы, они видели впервые. Поэтому они как-то сразу сели
и позволили мне прочесть пьесу.

Все ТЮЗы хотят быть взрослыми театрами. То есть не хотят заниматься
тем, для чего предназначены,— играть детские пьесы. А у меня
была взрослая пьеса, написанная о взрослых людях. Там было
все, о чем тюзовцы мечтали. Никогда с тех пор я не переживал
такого успеха на читке. Помню, как встал Ролан Быков,
который тогда играл плохих мальчиков, и сказал замечательную
фразу, которую застенографировали: «Наш путь лежит через эту
пьесу!»

Их путь лежал через эту пьесу четыре года. Четыре года я ходил в
этот театр, не понимая, что такой прием пьесы молодого
драматурга значит, что ее никто никогда ставить не будет. И никогда
бы не поставили, если бы Никита Сергеевич Хрущев не
отправился в Индию. И тогда во всех газетах появился лозунг: «Хинди
— итт: бхай-бхай!» Что в нашей стране звучит очень призывно,
особенно вторая часть.

Если бы меня не было, меня надо было выдумать. Но я — был. Мне
позвонили и сказали: «С завтрашнего дня начинается репетиция
вашей пьесы. Причем репетировать будет индийский режиссер».
Этого несчастного нашли в иттисе. Он пришел в театр и начал
показывать индийскую пластику: что такое танец, как движется
ягуар, которого в пьесе не было, и тому подобное. Потом
состоялась читка пьесы актерами. Читали они очень плохо, гораздо
хуже, чем я. Я очень расстроился. Они сказали: «Ничего
страшного, это же читка. Потом мы будем играть».

Тогда я узнал главную тайну театра: кто как читает, тот так и
играет. Режиссер — профессия мифическая. Несмотря на то, что там
было три режиссера: помощник, главный режиссер театра и
индиец, со времен читки ничего не изменилось.

Я этого не знал, сидел на репетициях, иногда приходил в институт
сдавать экзамены. Экзамены сдавать было нетрудно, потому что я
читал источники, чего никто не делал. И там был великий
ученый — Александр Александрович Зимин. И его внутренний
оппонент — блистательный Сигурд Оттович Шмидт.

Я был «зиминист». Зимин был антиромантик. Он не любил, когда
говорили: «Само собой разумеется, что... « или: «Очевидно, что... «
Он требовал документов. А поскольку Россия такая
замечательная страна, что в ней все сожжено, дворянские грамоты
придумывали в большинстве своем после Смуты, то Зимин занимался
веками, от которых документов почти не осталось. Но он все
равно их как-то находил. И сделал самое ужасное открытие в
своей жизни. Он понял, что «Слово о полку Игореве», на котором
держались не только авторитеты, но и работа многих
научно-исследовательских институтов,— это, страшно сказать, подделка.

Для «Слова» была нужна вся история русского летописания, остатки
древнерусской литературы, затоптанной временем Петра. Зимин
доказал, что «Слово», скорее всего, было создано в 18 веке.

Посмотрите на странные обстоятельства появления «Слова о полку».
Подлинник оказался в руках Мусина-Пушкина — знаменитого
коллекционера, для которого нет ничего важнее его коллекции. Но на
Москву наступают французы, и он вывозит все, кроме того,
ради чего живет,— «Слова о полку Игореве». Помимо этого за
Мусиным-Пушкиным числились подделки типа Тьмутараканского камня
и т.п. Вообще это был век подделок. Это был жанр.

Зимин предложил ответить хотя бы на часть его предположений,
допустим. На одну десятую. Тогда он уймется. Но ему ответили так,
как описал Федор Михайлович Достоевский. Человек спросил: «А
почему? Почему?» «А вот почему»,— ответил другой и ударил
его. Зимина ударили. И началась история врага народа. Начали
исчезать сподвижники.

Я приходил в институт, в основном, к Зимину. Все было замечательно
интересно, но похоже на факультет несуществующих вещей.

В этот момент подошла премьера. Спектакль выпустили. И я узнал самое
прелестное, что может быть в жизни,— провал. Причем провал
наступил еще раньше премьеры.

Пьесу репетировал второй режиссер, как всегда в театре. Потом пришел
первый — гений, и из хаоса создал нечто. Я помнил, что
главный режиссер ничего не делал, все делал второй. И второй
подошел ко мне и шепнул про это. На банкете я встал и как
правдолюбец произнес большую речь о некоторых людях, которые
ничего не делают, но ставят свое имя. С этого момента пьеса была
снята, чего я еще не знал. Но я знал, что эти люди — враги.

И вдруг через неделю я вижу этих двух врагов, которые в обнимку
прошли мимо меня на следующую репетицию. Это был для меня еще
один урок театра, где все немножко репетиция: слезы, обиды,
дружба... Потому что это как роли. Вчера он играл одну роль,
сегодня столь же искренне — другую.

Но главного поддержали дети. Когда открылся занавес, дети, сволочи,
не смогли скучать и думать о своем. Они решали задачки, они
кричали друг другу. Педагогическая рать грудью вставала
перед дверьми, потому что перед последним актом дети думали, что
это уже конец, и бросались к выходу, давя друг друга. А мне
еще надо было выходить в конце на сцену, и вопрос стоял
серьезно: кто будет хлопать?

На четырнадцатом представлении спектакль сняли. Но никогда в моей
жизни, ни в прошлом, ни в будущем, у меня не было таких
блестящих рецензий. Все они назывались одинаково: «Мечта моя —
Индия. Пьеса, написанная студентом». Или: «Великая дружба.
Пьеса, написанная студентом». Везде была приписка: «Пьеса,
написанная студентом». В «Советской культуре», везде — огромные
подвалы. Уже пьесы давно не было, а рецензии все шли и шли.

Все кончилось хорошо. Я получил огромную нежную любовь к этому
театру. Потому что это был мой первый театр. Я понял, какой это
наркотик. Я понял, почему туда так легко прийти и совершенно
невозможно уйти.

Поэтому я очень тосковал по театру. И это главная причина, почему я
не занялся тем, чем должен был заниматься, то есть писанием
толстых книжек. И даже занявшись телевидением, я остался в
театре. Но уже без страданий, разочарований и внутреннего
ужаса: ах, если бы они сделали так, а не иначе... Всеми своими
интонациями я заставляю зрителя видеть именно мою картинку,
хотите вы этого или нет.

Маленький человек Джугашвили.

— К моменту перестройки моя книга о Николае П была полностью готова.
Не было только документов. Но я «открыл планету на кончике
пера». Я все вычислил и был уверен, что прав. Потом пошли
документы. Это удивительная вещь: когда вы начинаете работать
над книгой, к вам все идет в руки. Архивные работники потом
спрашивали о моем методе работы в архивах. Потому что в мою
книгу введено практически все, после нее никто новых
документов не находил.

Газета «Труд» недавно напечатала большую подборку: «Найдены
воспоминания Кабанова, участника расстрела царя». Если бы они
открыли мою книжку 91-го года, они бы прочитали весь этот мемуар,
он там напечатан. Я нашел семь показаний плюс телеграмму,
которая доказывала, что Ленин знал про расстрел. Плюс я
напечатал записку Юровского, которую не надо было искать. И когда
книжка была готова, и я стал ее печатать, это совпало с
невероятной для меня трагедией.

Книга была обречена на успех. Я выходил из редакции «Огонька»,
входил в метро, и весь вагон был покрыт «Огоньком», в котором все
дружно читали «Расстрел в Екатеринбурге». И я должен был
полностью напечатать книгу в «Дружбе народов».

Я не был прозаиком. Попасть в журнал, только что напечатавший «Детей
Арбата» и бывший на волне — это мечта. Они «под меня»
объявили подписку. Поставили специально в восьмой номер и
написали, что продолжение — в девятом, в первом и втором номерах
следующего года. И когда вышло начало книги, его заключало мое
письмо. Я отказался от дальнейшего печатания.

Отказался потому, что после каждой публикации в «Огоньке» шел поток
писем с предложением убивать потомков тех, кто расстрелял,
находить родственников Юровского и убивать. Была даже создана
группа, которая хотела выкопать на кладбище Ермакова, и
меня ставили об этом в известность. Все последние публикации в
«Огоньке» я заканчивал найденным стихотворением о прощении:
«И у преддверия могилы / Вдохни в уста Твоих рабов /
Нечеловеческие силы / Молиться кротко за врагов». Они это читали,
но хотели мстить.

И тогда я понял, что моя страна — безумна. И печатать книжку
кусками, когда не понятно главное, значит, увеличивать это безумие.
И я забрал рукопись.

Когда я приехал в Америку, и они решили книгу печатать, первое, что
мне предложили, это сократить ее, как неизвестному автору, с
600 страниц до положенных 380-ти. То есть они это уже сами
сделали. Я сказал: «Замечательно. Я рукопись забираю». Этого
не ожидал тогда никто. Я буду до конца жизни благодарен
моему редактору Жаклин Кеннеди. Она слушала мой жуткий
английский, на котором я пытался объяснить, в чем дело, и в конце
сказала: «Много слов не поняла, но интересно». И они
напечатали всю книгу. Книга стала супербестселлером и держалась в
списке несколько месяцев.

Так же оказался я прав со «Сталиным». Когда я предложил написать
«Сталина» здесь, в России, в 91-м году, мне все сказали, что
это — для старушек. Пишите, если найдете старушек, которые
помнят этого человека. Потому что тогда всем было ясно: фигура
эта отыграна. Очень средне прошла книга Волкогонова, которую
ждали. Это была замечательная коммунистическая история,
которая все объясняла о примитивном тупом гангстере, который
искорежил замечательные и действительно очень интересные идеи;
о том, какой Сталин ужасный, какой Ленин замечательный. Вот
Сталин убил этого, этого и еще этого он тоже убил. Но он
убил еще этого, и не забудьте, и этого тоже. Сюда подходит
формула детсада 1953-го года: «Дети, кто съел варенье?» И дети
хором: «Берия!»

Я, когда начинаю, не знаю, кто съел варенье. Я начал с начала и
честно шел за героем, стараясь его полюбить и понять. Как пишут
отрицательного героя в пьесе? Вы его любите. Его будет
играть актер, который займется его оправданием. То есть
объяснением логики. Логики монстра, но — логики.

И я точно знал, что, когда я закончу книгу, в этой стране беспорядка
многие почему-то захотят порядка.

Потому что Сталин был востребован временем, востребован российским
бунтом. Только такой и мог появиться в стране, где был Разин
и Пугачев. Троцкий здесь не подходил. И Ленин устарел бы с
какого-то момента. А вот Сталин был нужен. И мысль о
случайных фигурах, которые правят страной по тридцать лет, это
шутка. Такого не бывает.

Меня не интересовал политический портрет Сталина. Меня интересовала
биография человека по фамилии Джугашвили, почему-то
уничтожившего коммунистическую партию. Мне нужно было понять логику,
в результате которой он пришел к тому, что сделал, включая
планы на третью мировую войну.

Я шел за Сталиным, все время его ловил, а он делал все, чтобы не
быть пойманным, расставляя множество обманок, которые должны
были увести вас в сторону, начиная с того, что родился он на
два года раньше даты, которую писал в документах.

«А где прямые доказательства,— спрашивают меня,— что Сталин
встречался с Гитлером?» Естественно, их нету. Как они могут быть в
стране, которая все время занималась сожжением одних
документов и фальсифицированием других? Неужели вы верите, что можно
найти документ, где будет сказано, что «такого-то числа
Иосиф Виссарионович поехал встречаться с Гитлером. Встреча
прошла успешно»? Его нету, и никто его не найдет. Но есть
косвенные улики.

Есть американское донесение о встрече Сталина с Гитлером. Донесение
серьезное, подписанное Гувером. Дальше берем журнал
посетителей Сталина. Объективней источника назвать мне никто не
может. В разгар недели с разницей в день от американской даты
Сталин исчезает на двое суток из кабинета. В разгар недели это
возможно при одном условии: если человек болен. Учтем, что
Сталин — трудоголик. После отсутствия «больной» почему-то
приезжает ночью и вызывает Молотова и Кагановича. Беседует с
ними и потом уезжает домой. Что-то все-таки произошло в этот
период, но что? По логике Сталина и Гитлера, этих людей,
которые интересовали друг друга, им нужно было обсудить что-то
один на один.

Я беру историю о том, что Сталин был убит. Я ее не придумываю. Я сам
в это не верил. Но я читаю показания трех охранников, что
Сталин отдает им приказание отправиться спать, то есть его не
охранять. Приказание странное для И. В. В тот день, когда
он отдаст приказание его не охранять, он больше из комнаты не
выйдет. Потом я выясняю, что, естественно, Сталин никакого
приказания не отдавал. Его отдал человек, который якобы
слышал слова Сталина. Этот человек после смерти Сталина тут же
умирает.

Возможно, Сталину действительно становится плохо. Звонят его
приближенным. Они, боящиеся его, как огня, бегущие по первому его
знаку, вдруг становятся почему-то очень смелыми и приезжают
только через три часа.

Общее место, что Сталин — агент охранки. А если не агент? Я
предлагаю вариант. Вот Малиновский, почему он возвращается в Россию,
когда все знают, что он агент охранки? Может быть, потому,
что есть система двойных агентов? Сталин не мог быть агентом
охранки, он был — террорист. Но он, возможно, был двойным
агентом. Если нет, то дайте другой ответ. Никто не дает.
«Почему? А вот потому!» — и по морде.

После серии передач о Сталине по телевидению я был потрясен ее
рейтингом: 20,8%. Это больше, чем «Угадай мелодию», больше, чем
«Итоги», больше, чем «Час пик», больше, чем все передачи,
кроме одной: «Поле чудес». Я не смел на нее посягнуть. Но и она
обошла меня только на 0,4%.

Поэтому я ждал дикой почты. Я получил множество писем, телеграмм,
звонков, но никакого обвала не было. Ни протестов, ни битья
стекол.

И я знаю почему. Потому что на крупном плане вы не можете лгать. На
крупном плане люди видят, что я их не обманываю, что я не
ангажирован, что я сам честно пытаюсь что-то понять. Это
передается аудитории, и я уцелел.

Я заставил себя перед камерой находиться в том же состоянии, как
перед началом книги. Потрясенный тем, что Черчилль сказал о
нем, что сказал Королев, который был его жертвой, что сказал
Слуцкий: «Мы все ходили под богом, у бога под самым боком».
Чудовищный, нечеловеческий, языческий, но — бог. Я стараюсь
избегать параллелей с нашим временем. Если книжка кончается, и
параллели есть,— это замечательно. Если их нет — тоже
замечательно. Значит, вы были честны.

Я стану отличным Распутиным.

— Когда я писал книгу о Сталине, на меня обрушился водопад
документов. И мне надо было быстрее закончить эту историю, потому что
было чувство, что я утону в ней. Сейчас то же самое
происходит с книжкой про Распутина. Я никогда не хотел про него
писать, считая, что это пошлая фигура, по поводу которой
отметились все, кто мог.

И вдруг один безумный западный человек купил на аукционе 570 страниц
следственного дела Распутина, которое вело Временное
правительство. Видимо, оно было вывезено тогда же из России.
Возможно, что сами следователи, эмигрировав, увезли.

И этот человек дарит все 570 страниц мне.

Раньше я бы не понял, что это такое — время, когда власти ушли. Надо
было пожить именно сейчас. Власть есть, но она как бы
растворена, ее не боятся. И начинается битва компроматов. Все,
что касается Распутина, это один сплошной компромат.

Сейчас появились смешные рассказы о замечательном добром мужики
Распутине, который отдал «жизнь за царя». После них будет
полезно почитать, что говорили люди, любившие его. Потому что
показаний людей, любивших Распутина, еще не печатали. Временное
правительство было идеологическим. Оно печатало только свою
версию, что Распутин правил страной, что он манипулировал
царской семьей. Создается множество образов Распутина, причем
всеми: правыми, левыми, монархистами. А на самом деле он —
другой. Он — огромный, чрезвычайно сложный человек, но
другой. Он мужик, в котором есть все: хитрость, простодушие,
лукавство, разврат и чистота. И переходы между ними, как у
оборотня из сказки: упал и обернулся другим.

Я его чувствую, я иду по его следу. Я никогда не жил так интересно,
как сейчас. Это плен, из которого невозможно вырваться. Я
еще в марте должен был уехать в Америку, у меня там дело.
Потом я должен был уехать в июне. Сейчас я должен уехать в конце
сентября. Потому что я не могу отвлечься, и это катастрофа:
я — другой, нежели он.

Со Сталиным было проще. В принципе, я при известных условиях мог бы
— так же. А тут — нет. Другой генетический код. Мне очень
трудно, но в конце концов я это преодолею и стану отличным
Распутиным.

Потому что это великая фигура. Он объясняет время, объясняет народ.
Распутин — фигура столь же не случайная, как, скажем, дело
об ожерелье королевы перед Французской революцией. Он должен
был появиться.

И тут же возникают смешные вещи. Если сопоставить газеты 17-го года
и нынешние, сделать клише формулировок тогдашних и нынешних,
то получится полное наложение. Если бы я писал при прежней
цензуре, книга была бы обречена. Все бы сказали, что я
специально взял Распутина, чтобы писать о сегодняшних. Но я
просто честно и тупо излагаю то, что было. Меня меньше всего
интересуют «аллюзии», как это тогда называлось. Но что делать,
если подобные фигуры возникают и сейчас. Распутин-то был
покрупнее. По формуле Горького: «Это люди мельчают, а жулики —
крупнеют».

Когда я запретил печатать здесь книгу о Николае II, я был в ужасе от
своих предчувствий будущего. Мне снились невероятные сны о
стране, которую, как человека, который не пробовал алкоголя,
вдруг напоили свободой. Но ничего не произошло.

Попытки предсказывать будущее России смешны. Говорят об ужасе,
голоде, разгуле, но того, чего предполагали, не случилось. То,
как Россия воспримет новое общество, очень интересно, но
непредсказуемо. Каждый раз, когда я прилетаю из-за границы, я
возвращаюсь в новую страну. Возникают совершенно новые связи
между людьми, по-новому ходят девушки по улице.

Русские люди соскучились под прессом. Сейчас они рисковые, ничего не
боятся. Попадая в новые обстоятельства, сразу находят очень
кривую дорогу, которая позволяет, рискуя, достичь сразу
многого В мире никто не рискует. В Америке все налажено, банки
дают маленькие проценты, все медленно движется вперед —
зачем рисковать?

Здесь все хотят сразу всего. Потому что живут немножко как на
вулкане. С ощущением, что однажды придут и скажут: «Господа, на
выход, закрываемся». И формула Алексея Толстого: «А ты,
боярин, заметь их имена и запиши» — она все равно в мозжечке у
поколения. И когда лицо этого «боярина» появляется на
телеэкране, все сразу понимают, что этот «будет записывать». Потому
что все шутники, а он серьезный и пришел наводить порядок. А
что такое порядок в этой стране, все тоже знают.

И молодые люди, хоть и рисковые, но, скажем так, рождены от
немолодых. Это разумное поколение, разумное соответственно
обстоятельствам. Но то, что страна прошла невероятный путь в
сознании, в эстетике, в поступках — бесспорно. И живя в вещах,
казавшихся вчера абсолютно сказочными, все воспринимают это как
должное. И все почему-то думают, что сразу должен прийти
Бисмарк и править. А кто его родил?



Окончание следует.



Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка