Рейтинг публикаций

Андрей Тургенев «Месяц Аркашон»; Антон Ульрих «Гурман»; альманах «Городорог».

Авангард, бунтуя «против правил», всегда торопился на рынок. Тот же «Черный квадрат», прикидываясь искусством, становится товаром, на это и рассчитан

Примечательно, что в «золотом веке» преобладает проза, в том числе и у Пушкина – монументальная; «век серебряный» – подавляюще поэтический. Но революция, как не имеющая любви, но «говорящая языками», требует звона меди и звучания кимвалов. И является «век медный» – Маяковский, Пастернак…

…Отчего-то вспоминается рассказ о художнике, едущем в купе на пленер. Уже нашего, интертекстуального времени. Рюкзачок, палка хорошей колбаски. Так и написано, «хорошей колбаски» - умри, лучше не скажешь о человеке. Какой-нибудь полоумный творец вроде Зверева, спавшего на газетке, и есть-то особо не умел, выпивая по жизни под пейзаж, а здесь… Хорошая колбаска. Тема для Розанова, конечно...

Предъявишь талант – возьмешь свой джекпот, применимо к Попову Жене – «женьпот». Уместно будет назвать и «жень-шенем» поэзию Евгения Попов, так как она в своей основе здоровая, а он, в чем я неоднократно убеждался, человек отзывчивый, позитивный, из-за чего пребывает в перманентном конфликте с жестокой действительностью.

О четвёртом международном Волошинском конкурсе.

Молодым людям советского времени, которым внушалось: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди – надейся и жди», – эмоцио­нально нелегко было читать стихи о вековечных муках и страданиях, беспросветной нужде и лишениях простого народа, об истерзанной русской земле: «И на родимую землю мою Все накипевшие слёзы пролью…» Советскому человеку представлялось, что всё это безысходное народное горе в нашей стране навсегда ушло в прошлое.

У поэта в образном ряду: сумерки, старость, смерть дара – сквозным – смерть космоса, как единственной, единой, данной, неразделимой и не отделимой от поэта ценности – ценности его космоса, Я-Космоса.

...Можно сказать и так, что проблема - не в "экстремистах", проблема в обществе, относящем экстремизм, в буквальном смысле, к явлениям крайним, далеко отстоящим от центра. Проблема в самой потребности культуры искать смысл подвига вне подвига (в комплексе неполноценности, в третьей перинатальной матрице, физиологических отклонениях и т.д.). Это говорит лишь о выключенности общества из пространства циклического ритуала (ритуал нельзя объяснить, интерпретировать, в нем можно только участвовать). Об отсутствии иерархической вертикали, благодаря которой только и возможно осмысленное участие в ритуале (и интимная близость с Тем, Кто Над ритуалом).

Это нас интересуют тираны, садисты, насильники, «звезды», миллиардеры и экстрасенсы и неизмеримо меньше – праведники, художники, ученые или же просто дети, старики, семья, дом. Это мы почти привыкли к тому, что масштаб всего происходящего измеряется не культурной глубиной, а завораживающей слабые души силой кулака: много жертв – большой масштаб, мало – маленький. Но Булгаков не писал романа о насилии...

Его всю жизнь любили женщины и не любили мужчины; его стихи – в авторском исполнении – нравились всем, но, перенесённые на бумагу, выглядели партитурой, а читать по нотам умеют, увы, немногие...

Принято считать, что русская литература, <наше всё>, так сказать, стала статьёй экспорта в силу своего качества и общечеловеческого значения.То есть, что читают её потому что хорошо и умно написано, и потому, что именно через литературу влюбляются в <таинственную русскую душу>.