Проза

 

На весенней лужайке перед домом паслись голуби. Мальчик Сережа трех лет бегал за ними, старательно пугая их картавым рычанием. Со скамейки, высунув между зубов кончик языка, за его игрой наблюдала прабабка. Из окна за прабабкой и Сережей наблюдала Лиза, его мать.

Стриженая под мальчика старая бомжиха караулила у третьего подъезда свой паек: в определенное время подъездная дверь приоткрылась и бородатый мужчина с тревожными глазами начинающего художника подал ей тарелку супа:

- Сейчас поешь, пока горячий.

Закрыв дверь, бородатый мужчина вернулся в свою однокомнатную на первом этаже, вторая дверь направо. Вообще-то он работал священником. Дома у него никто из соседей не бывал, хотя все с ним исправно здоровались и стеснялись ругать своих детей при его приближении.

Когда бомжиха с тарелкой горячего супа миновала Сережу и скрылась за выкрашенной в розовый цвет помойкой, ее место у двери заняла придурошная девочка тринадцати лет в розовой панамке. Склонность к розовому  проглядывала у нее во всей одежде.

Впрочем, склонность эта могла принадлежать не ей, а ее густобровой  матери или бабке, которые по очереди приглядывали за ней из окна соседнего, перпендикулярно стоящего дома. Приглядывали мельком, второпях, вскользь, вполне небрежно.

Придурошная девочка терпеливо ждала свою миску, хотя та отнюдь не была ей положена. Когда ждать стало невтерпеж, девочка пошла к розовой помойке, издавая по дороге трепещущие в воздухе вскрики.

Поравнявшаяся с ней корейская иномарка с затемненными стеклами притормозила. Маньяк, сидя за рулем и глядя на придурошную, передернулся тощим телом и поехал дальше с прежней скоростью.

Фонарь напротив окна Сережи светил до четырех дня. Под фонарем на широкой лавочке с утра до глубокой темной ночи попеременно сменяли друг друга: понурые бомжи, хмурые алкаши, клокочущие бабки, хохочущие наркоманы.

Из подъезда соседнего дома, второго с конца, вышла пухлая женщина в тугом цветастом халате и умело раскидала еловые ветки.

Из третьего подъезда того же дома женщина в спортивном костюме методично вышвыривала старые рамы, а ее костлявый низкорослый муж оттаскивал их на костер. С балкона четвертого этажа первого подъезда, перегибаясь через перила, протестующе что-то кричала им бабка с развевающимися на сильном ветру седыми космами. Ее послушали, не услышали и продолжили свое дело. Бабка перегибалась все сильнее, сильнее, потом плюнула с балкона и никто ее больше в тот день не видел.

- У! А!

Комары стали нападать на людей даже в самое пекло, а во время дождя осаждали оконные стекла.

Когда лил сильный дождь, придурошная разгуливала по двору, кокетливо положив на плечико поломанный розовый зонтик, вглядывалась в окна и орала придурошную песенку:

- Дождь идет дождь капает дождь капает идет дождь идет капает идет дождь идет дождь га-га-гав га-га-гав дождь капает АУ!

В хорошую погоду  Лиза выходила с сыном на прогулку. Они пару часов бродили по жалкому району, в котором располагался их дом. Сережа полагал, что ржавая проволока - это раздавленные плохими дядями и умершие червячки, а камешки были, разумеется, мертвыми улитками. Размахивая в воздухе длинной, подобранной с земли веткой, Сережа восклицал:

- Смотри, мама, какое у меня красивое летучее стихотворение!

Во дворе на единственной лавке бабки лаялись друг с другом, сидя вплотную. Тут же рядом с ними, как дворовая шавка, выгуливалась придурошная. Завидев Лизу с сыном, придурошная крикнула:

- Баба! – и закривлялась по-обезьяньи, корча лицо, деланно хохоча.

- Баба! – тут же крикнул за ней Сережа и точь-в-точь повторил ее движения, приняв все за игру. Его мать посуровела лицом, пошла к подъезду быстрее.

Придурошная кинулась навстречу идущему мимо пожилому, подскочила вплотную, за руку схватила, залепетала что-то в лицо. Тот только головой покачал степенно. Не уговорив, залаяла гневно, почесала живот и пошла прочь, крепко размахивая рукой.

Несмотря на середину лета, уже начали осыпаться с деревьев листья. Ни о какой жаре не могло быть и речи. Дожди налетали через день и каждый день, и уже пару раз – ураганные. Небо ежедневно к полудню затягивалось тучами и, взбаламученные, как песок со дна, летали высоко над головами листья.

Прабабка Сережи уже не выходила из дома. Ее муж недавно умер от гнева, а без мужа прабабка начала быстрее стареть, прогулки с правнуком стали все реже.

Алкаши перестали уступать днем лавочку старушкам, ссали под себя, стреляли у проходящих мимо мелочь и сигареты. Так и жили. Сидели на несчастной зассанной лавчонке, как утопающие в шлюпке, и не было их морю ни конца, ни края.

Выходил к ним порой бородатый священник, выносил булки в пакете и  свежее молоко в пластиковой бутылке – с ним старушки в церкви делились. Произносил над подопечными речь, алкаши крестились старательно во все ее долгое продолжение. Когда священник отворачивался и уходил, алкаши пожимали плечами, отмахивались от него рукой, заочно, - пропащий был человек, оставалось только подыгрывать. 

Несмотря ни на что, по району разгуливало все больше беременных и убогих. Всеобщее внимание привлекала придурошная и ее густобровая мать с раздувшимся животом. Беременная густобровая шагала слишком уж нарастопырку и была неряшлива до крайности. Придурошная изредка оттопыривала застиранную майку в розовый цветочек и, спрудив в несколько складок подбородок и шею, удивлялась своим полным грудям.

Маньяк совершенствовался: сменил корейскую иномарку на новенькую Ладу и передергивался при виде всего розового уже не тормозя, но полном ходу.

Когда прабабки не стало, ее место на скамейке на детской площадке заняла какая-то старушка чуть помоложе, которая непрестанно следила за Лизой и ее сыном, неподвижно и сильно улыбаясь.

Люди выходили на улицу, грелись на солнышке, обсуждали лениво первое что попало:

- А вам сказала, что две? А мне – что три. Три грыжи по два миллиметра.

Совсем недалеко от дома, в заброшенном парке ранние прохожие с парой закадычных собак наткнулись на обезображенный труп девушки. Новость охватила район, милиция не сумела оттащить зевак. Все зеваки были в слезах и печали, кроме маньяка, тот был просто в ужасе: а вдруг подумают на него!

Густобровую мать придурошной увезли рожать. Почти неделю, внезапно осиротев, придурошная до глубокой ночи бродила по двору, надрывными криками мешая заснуть жителям обоих домов:

- Мама! Мама!

Бабки теряли силы не по дням. Уступая место на лавке алкашам, даже и не ругались, как раньше, даже и не наставляли их на путь истинный, а по-тихому уходили в обнимку, подставив друг другу плечо. Дряхлыми сиамскими близняшками покидали двор. Одна поднималась на второй этаж, другая – на четвертый. Когда одна ложилась спать, вторая только еще колупалась в замке своей квартиры.

Воробьи срывались с дерева, как листья при сильном ветре, и тут же, дав круг, возвращались обратно.

По лужам ползали, словно улитки, разноцветные осенние листья.

Сырело.