Холод
Топят в нашем доме с каждым годом все хуже, и пол по утрам в седом утреннем свете кажется схваченным инеем. В ледяном воздухе все звуки становятся громче, поэтому двигаться стараешься аккуратнее.
Машка почти перестала оставаться у меня, а в последнее время и вовсе приходить. Все только появлялась урывками. Предновогодняя чума поразила и ее, облачив в свой идиотский искрометный колпак, благодаря которому она сновала по торговым точкам, не взирая на мороз. Каждый раз, разговаривая с ней по телефону, я бывал угнетен шумом толпы или жужжанием улицы, в котором тонул ее голос. Иногда она звенела мне в трубку: «Нашла то, что нужно! Ну разве я не молодец?!» Умница, конечно, ничего не скажешь. Что нашла, для кого нашла — непонятно, но ты точно молодчина! Да только бы забежала ты в мой переулок, протопала бы сапожками по карамельному снегу, усыпанному елочными иглами. Я так часто смотрю туда вниз сквозь холод стекла. В нашем городе окна все больше покрывает копоть, а не изморозь, потому мне хорошо видны горелые спички прохожих, влекущих за собой деревца и кули. Я все больше сейчас провожу дни дома. Снаружи суеты много, дел, чтобы непременно выйти сейчас, нет, а там дети уже стреляют, черня снег петардами. Иногда сидишь так, вдруг хлопнет, словно прямо за спиной — вздрогнешь. А глухой кот сидит себе, жмурится: ему всегда тихо. Мир кругом раздувается пестрым новогодним шаром, он все набухает, набитый то ли потрохами, то ли мишурой. И все ждут, когда ж он лопнет, наконец, изливая наружу смрад полураспада, предвещающий новую жизнь. Вот он хлопнул, и все устало замирают, зачарованные и увешанные всяким сором.
Я старался ничего не ждать. Вытаптывал полустертые ковровые дорожки своего жилища, думал свое, избегал столкновений с жилицей, снимавшей комнату, кормил кота. Но я чувствовал, как что-то зреет. Ожидание настигало меня, оно подкралось совсем с другого боку. Встречи с Машкой гнали меня вперед ото дня ко дню, заставляя усерднее пережевывать сероватую бумагу времени. Весь я был устремлен к ней, к ее щербатым коленочкам и тяжелой, как забрало, челке. Я грезил 31-м числом, где зажатая между тройкой и единицей трепыхалась в заснеженных юбках Машка. Не привык я к этому зимнему празднику, как уже можно было догадаться. Поэтому когда она предложила пойти к ее друзьям, я согласился, выхватив предложение у нее прямо с языка. Ведь не все ли равно?
Наступило заветное число. Я проснулся весь исколотый им, точно оно по собственной воле старалось выгнать меня из кровати. А ведь должна была позвонить Машка, я бы проснулся тогда от ее звонка и пришел бы в сознание от ее голоса. Но с крыши тронулся лед, и глыбы его проносились мимо моего окна, бросая тени мне на лицо. Одеяло изливалось в завиток кота, было двенадцать часов. Я пошел на кухню, бледную и холодную, включил телевизор, чтобы разогнать утреннюю взвесь. Рекламные ролики, в которых елочные шары поплавками выступали из соусов, привычно твердили о приближении праздников.
За шумом смывного бачка я с трудом различил звон телефона. Я кинулся к нему на зов через весь дом, позади меня обрушивался поток воды. Она придет ко мне, сказала, что хочет зайти, сперва просто ко мне! Конечно же! Я ведь так надеялся на это. Машка и правда молодец, я знал, что она не предатель. Скорее же накинь на себя что-нибудь и направь свои короткие частые шаги к моей двери! Но, черт возьми, она придет все равно только вечером, у нее есть дела. Сука. Знай, все время твоего пути я буду тереться лбом о косяк двери, подобно коту, изнывая от ожидания.
Телефон молчит уже минуту, я смотрю на него и думаю, что же делать эти несколько часов. Можно посмотреть в потолок или поискать что-нибудь любопытное на экране компьютера…. А потом понимаю: я совсем забыл, что на Новый год дарят подарки. И Машка, скорее всего, будет ждать от меня нечто подобное. Я наскоро одеваюсь и выбегаю из дома, унося ссобой слегка затхлый квартирный запах. Быстро понимаю, что одет слишком холодно. Потерянно влипаю в застывший воздух улицы: я не знаю, где мне найти то, что я просто обязан найти. Бреду на свет витрин, разливающийся в сумерках, ресницы смерзлись, вливаюсь в поток таких же, как я, обязанных. Мы мечемся в поту и рассеянности от скупых на слова к навязчивым продавцам и обратно. На гладком полу собрались гусеницы грязного снега, хлюпающие под подошвами. Они заставляют еще сильнее ощутить зыбкость своего положения. Вдруг где-то рядом с собой я улавливаю растворяющийся в общем гуле обрывок фразы: «…да ей…только…что-нибудь красивое и бесполезное…». Вот оно! Господи, как же просто! Я ищу глазами самую вычурную витрину. Врываюсь туда и выбегаю с неуклюжим свертком. Упаковка - это очень важно, на это понимания мне хватило. Ведь она, как аванс, как обещание того, что содержимое вас не разочарует. Пусть будет так. Пусть будет двойная обертка из матовой бумаги, а сверху еще глянцевая с елками, с которой так виртуозно управилась упаковщица. Сама она от переполняющего ее чувства превосходства, от восхищения ловкостью своих молодых рук творит колдовство, не глядя ни на предмет, ни тем более на меня. Цепляясь за сучья чужих сумок и молний, выкарабкиваюсь во мрак, вмерзшие в снег пробки блестят в тяжелом свете магазинов.
Дома оказалось, что три часа моей жизни канули в вечность. Теперь можно бы и отдохнуть, может даже поесть... Но нет, ведь Машка придет того и гляди, а значит времени опять почти нет. Я забираюсь в душ, не могу же я встретить ее смердящим потом моих скитаний и поисков. Все нарастающее ожидание встречи с шипением обрушивается на меня потоком торопливых струй, что скорее-скорее стремятся омыть мое не терпящее суеты тело. Распахивается дверь, из горячих клубов выступаю я, светел и нетороплив. Но пар метнулся, словно ужаленный звенящей пружиной звонка. Машка! Я мчусь в прихожую, где уже отирается мой глухой мохнатый сожитель. Порой задумываюсь, а так ли он глух? И не самый ли он великий обманщик на свете, обладающим неподражаемым чувством юмора? Мой порыв слеп, я движусь наугад к моей цели. Я даже не знаю, что сделаю, увидев ее на пороге.... Наверное, убью. Удар ключа в замочную скважину, и вот она. Стоит, скромненько так улыбаясь, с шапкой, подпираемой ресницами. Мои руки в растерянности сгребают ее в охапку, отчего в мою кожу впивается принесенный с нею холод, будто обнял я не Машку, а ледяную опунцию.
Целуя ее, целуя румянец ее обеих щек, я каждый раз получаю морозную пощечину в губы. Машка барахтается в моих объятиях как осьминог. До меня доносится ее полувозмущенное бормотание о том, что я наряд ее помну, а она так старалась, и сегодня она так хороша. Черт возьми! Может и правда ты сегодня прекрасна, как свет. Но какое мне до этого дело в данный момент! Да будь ты хоть неделю не чесана! Допусти меня к своему теплу, рассей этот ледяной панцирь. Я, конечно, не сказал этого вслух. Верно, Машка сейчас слишком проморожена, а я слишком распарен. Она, наконец, вырывается, и шапка соскальзывает на пол. Я кидаюсь ее поднимать, преувеличивая свое раскаяние. Когда распрямляюсь, Машка уже держит перед собой огромный плоский сверток размером почти с нее саму. И говорит: «Вот он твой подарок!» - и смеется. Мол, пришла раньше, чтобы не таскаться с ним по всему городу.
Вот оно как! Я тут же начинаю ненавидеть блестящий четырехугольник, в который как в ветку вцепились ее сморщенные от мороза сизые пальцы. Но благодарю, принимаю его, отставляя в сторону, чтобы вытряхнуть Машку из пальто и ботиночек, пускающих уже грязные пузыри. И только хочу прильнуть к ней, как она заставляет меня распаковывать мой подарок. Принимаюсь бороться с оберткой, которая крепко-накрепко сплелась в неприступную броню. Стараюсь сделать это аккуратнее, чтоб Машка не огорчилась, что я все испортил. Но не выдерживаю ее нетерпеливого взгляда, бегу на кухню за ножом, которым вспарываю чешую врага. Использую, как повод, излить, наконец, на Машку свою нежность, я рассыпаюсь в восхвалениях обрамленному плакату с супергероями прошлого и обрушиваюсь на нее. Прижимаюсь к тому месту на шее, где встречается впитанный с улицы холод и сбереженный жар ее тела. Она хохочет, но я чувствую, что совершил промах. И сейчас Машка больше всего на свете жаждет быть в свою очередь одаренной. Что ж, ладно, и я увлекаю ее за собой по ковровой дорожке в комнату, где ждет ее такой нужный ей сверток. - Хо-хо! Давай же его скорее! - Урчит она и тянет ручонки. Как стервятник разрывает бумагу в елочках и, кажется, сейчас пожрет содержимое, челка ее колышется. Мне становится страшно. Для нее это момент истины, сейчас она прикинет, чего я стою и стою ли? Ну, господи, не суди же по этому жалкому дару! Я ведь за одно прикосновение к тебе готов оторвать себе руку! Хотя я слаб и, возможно, не справлюсь с этим до конца. Но Машка высвобождает рамку для фотографий, вылепленную какой-то бабой в Австралии, ей... нравится! И она бросается мне на шею, восторженно вереща. Получив одобрение, я уж не оступлюсь. Плевать на ее шуршащие юбки, в которых так легко потеряться. В конце концов, можно их и не снимать.
И казалось бы, все отлично, да только, что ж тело у нее такое грустное, будто его не любят, а сообщают, что не век оно молодым и здоровым будет! Машка серьезно оправляет наряд и командует мне скорее же выходить из дому. Разумеется, мне сейчас вовсе не хочется вскакивать и бежать, но я покоряюсь и спешно следую за ней в подъезд, по улице, по душным переходам метро. Собранные, очень готовые начать праздновать и ликовать люди плотно сидят на лавках вагонов со сжатыми губами, точно уже бояться выплеснуть что-то, не дождавшись курантов. Выхожу вновь во тьму неизвестного района и, улыбаясь, здороваюсь с полузнакомыми мне людьми.
Празднество набирает скорость и размах. Я хоть и чувствую себя еще неуверенно, но выпитое примиряет меня с происходящим. По крайней мере, присутствующие перестали быть общей массой, а разделились на отдельных индивидов. Вот этот тип мне не приятен и придется избегать его, а с ним вот мы даже смогли завязать нехитрый разговор, а Машкина приятельница, с которой они периодически перешептываются, вполне даже и любопытная. Машка постоянно вскакивает с места, почти не обращается ко мне, ей весело, она движется и говорит смешливыми рывками, но она все-таки рядом. Напихавшись какой-то едой, я встречаю наступающий год. За окном – пальба, на экране – президент. Все вроде довольны началом года, хотя непонятно, что он хорошего для них уже сделал. Праздник продолжает тянуться с музыкой и без нее, то в одной комнате, то в другой. Но я все время теряю Машку из виду, а она вспыхивает то тут, то там своим блестящим носом, который я ловлю как потерявшаяся дворняга знакомый запах. Держать бы ее за руку все время, чтобы не сновала невесть где! Пусть у нее от этого синяк появится, лентой синей запястье перевьет! Потом станет лиловым, затем желтым...
Но вот людей становилось все меньше, утро растворило их. В воздухе собирается затхлость отмершего праздника. Машка посмотрела на меня мутно и спросила: «Может, пойдем?» Конечно же пойдем, куда скажешь, пойдем отсюда. Преследует озноб бессмысленно бессонной ночи. Пока такси пыталось найти дом, где мы находились, Машка склонилась на подлокотник дивана и уснула. Уже пора спускаться, а она все не может натянуть ботинок, потому что глаза смыкает сон. Мне и самому непросто, а тут еще она превратилась в четырехлетнюю девчонку. Как будто я добровольно на это подписывался! Ничего, одену ее, сперва, одну руку в рукав, потом другую. Шапку суну ей в сумку, чтоб не потеряла. И, в общем, мне это нравится: бледненькая, беззащитная невольно тянется к теплу... – прелесть, не девица!
Дома Машка вдруг встрепенулась и пошла купаться, хотя уже десять утра, и можно отложить это на потом. Пока она там плескалась, я уснул. Был разбужен ее причитаниями, что ей холодно и ей необходима какая-нибудь одежда. Сейчас-сейчас, погоди минутку, будет тебе спальный костюм. А жаль, так хотелось положить локоть в луку ее мягкого бока. Но она и правда дрожит, волосы, прилипшие, глубокими ранами исчертили мокрые щеки. В полотенце кутается. Вот облаченная в мои старые (но чистые!) треники и кофту, она сворачивается рядом ужиком, начинает теплеть.
Проснулись, когда стемнело и за окном стало совсем морозно. Съемщица на праздники уехала к своей краснолицей родне. Как два броненосца мы шатаемся, зажатые холодом, жмемся друг к другу, кот огибает наши невидимые следы. Так проходит несколько дней с короткими вылазками к магазину и кинотеатру. Свет дня мы почти не видели, его полностью заменило электричество. Быть может, мы пропускали солнце, но, казалось, на небе всегда либо тьма, либо серость. Но это было все равно. Нас разделяло множество слоев одежды и постоянный страх допустить к своей коже дуновение от форточки, но, возможно, оттого, что весь мир сжался от холода, я больше не чувствовал ледяного меча между собой и Машкой.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы