Ботинки Ван Гога
Костя Щербаков вышел из авторемонтной мастерской через высокие откатные ворота. Это был стройный сорокапятилетний мужчина. С открытым, по-мальчишески приятным лицом, короткой стрижкой, выразительными, как у детёныша кенгуру, глазами. Одет он был в широкие джинсы и мешковатую куртку. Высокие ботинки на толстой подошве походили на армейские. Купил он их много лет назад в брюссельском магазинчике “US Army Stock”. Отдал за них двести пятьдесят евро – неслыханную для мигранта сумму. Но не жалел об этом, так как сносу им не было.
Гаражный двор уже погрузился в зимние сумерки. Костя ощутил кожей лица и шеи мягкую прохладу. Набрал полную грудь влажного воздуха. Ему не удалось за один день починить грузовик. Поляк махал руками у поднятого капота. «Курва, курва». У Кости не могло быть начальников, как не было распорядка дня. Он проживал в Бельгии нелегально и работал по-чёрному. Кроме грузовиков, он ремонтировал строительные лифты и экскаваторы. Отбойные молотки и бетономешалки считал мелочью и не любил этим заниматься. Ему звонили поляки, литовцы, словаки и даже местные бельгийцы. Он менял проводку, предохранители, разбирал моторы, заказывал по каталогам детали и целые электронные блоки. Никому не отказывал. Никогда не называл сумму оплаты своих трудов. Засовывал, едва пересчитав, купюры в карман куртки. Смотрели на него за это уважительно, как на чудаковатого священника.
Костя обычно не оставлял работу незаконченной и мог работать всю ночь. Но сегодня вечером у него была назначена встреча с адвокатом. За двадцать лет своей мигрантской жизни Костя получил шесть отказов. Два по беженской процедуре и два по процедуре для лиц без гражданства. Остальные четыре касались процедуры гуманитарной регуляризации. Последний отказ по своему абсурду превзошёл все предыдущие. Высшая инстанция изобличала Костю в использовании подложных личностных данных. Написание его имени и фамилии в различных адвокатских прошениях отличалось тремя латинскими буквами. Адвокат готов был написать апелляцию на этот отказ за шестьсот пятьдесят евро.
Бельгийский адвокат имел отвратительную фамилию: Хинекенс. В этой фамилии слышалось шипение змеи и писк геенны. Принимал он своих клиентов – мультикультурных арабов и негров – в контейнере на берегу моря. Рядом стоящий контейнер служил приёмной. Ждать очереди приходилось долго, в духоте, тесноте и зловредном молчании. Контейнер адвоката было трудно найти среди портовых контейнеров. Клиенты часто опаздывали на встречу. Адвокат был дешёвый, социальный. Главным для его практики было завести досье. За каждое досье адвокат получал триста пятьдесят евро от государства. Дополнительная плата взималась за ускорение или задержку различных процедур. Адвокат глупо улыбался. Ковырял в носу, пускал кишечные газы, был груб и фамильярен. Тысячи его клиентов получили документы на проживание.
Фонари индустриальной зоны горели тусклым светом. Всё вокруг – клубящийся туман, шершавый асфальт, хромая грязная собака – показалось Косте нереальным. Ни деревца, ни кустика вокруг. Промышленно развитая Фландрия, набитая до отказа беженцами и мигрантами. Неразборчивая, ненасытная, охочая до дешёвой рабочей силы. Костя прислушался к призрачной тишине. Послышались отчётливые шаги. Как будто кто-то приближался к нему справа. Нет, это были его шаги. Стук его ботинок по асфальту, отдающийся гулким эхом.
Десятилетняя Ауди, покрытая зимней росой, стояла поодаль возле сеточного забора. Костя протёр стёкла и сел в машину. Двадцать лет назад он уехал из Киргизии в Бельгию. В год отъезда отец и мать погибли в автомобильной катастрофе. Автобус соскользнул с горной дороги и остался лежать вместе с жертвами на дне ущелья. Так он сэкономил на похоронах. Ему было двадцать пять лет, он был женат и имел годовалого сына. Денег у него совсем не было. В одночасье, как в страшной сказке, развалился Советский Союз. Русские уезжали из Бишкека. Киргизы не могли ужиться с узбеками. В газетах публиковали объявления об иммиграции. У Кости была слабинка на всё французское. Мама была учительницей французского. В гостиной, на полке стенного шкафа стоял альбом французских импрессионистов. Большие глянцевые листы были переложены белой калькой. Франция оказалась набита до отказа африканскими беженцами и арабами. Ему посоветовали поехать в Бельгию, где тоже говорили по-французски. Костя принял решение об отъезде как-то совсем быстро. Уехал без всяких приготовлений, как уходят на фронт. Жене сказал тоже просто, по-военному:
– Еду на разведку, приедешь с сыном, когда закреплюсь на месте.
Ежемесячно он отправлял триста евро в месяц в Бишкек. Через два года жена призналась ему по телефону, что живёт с другим. По сынишке он долго скучал. Запомнил его крепким карапузом. С ладным красивым личиком. Карими глазами с бархатной поволокой. Светлорусой чёлкой, спадающей на выпуклый лобик. Когда Костя брал его к себе на руки, мальчик отвечал густым смехом. Образ бывшей жены почти совсем стерся из памяти. Черты лица расплылись в белое круглое пятно. Вспоминалась она ему обычно в зимнем пальто, перехваченном поясом на талии. С рассеянным и застывшим взглядом из-под меховой шапки. Костя любил ее с первого класса школы. Забирал из роддома с цветами, а ночью, во время родов, бродил в счастливом волнении по городу.
Он напряг память и попытался вспомнить хоть один радостный день, прожитый им в Бельгии. Вспомнил своих случайных женщин. Русскоязычных мигранток, фальшиво стонущих на кроватях. Похожих на голодных ворон, проглатывающих валяющуюся на дороге хлебную корку. Они принимали его в благоустроенных домах, в отсутствие бельгийских мужей. Попадали в жалкую зависимость, привязывались к нему, обещали в будущем брак, как выход из нелегального положения. Он ел французские сыры. От вина ему становилось невыносимо грустно. Потом он не отвечал на их телефонные звонки. Во сне мучился изменой жены, видел её тело, насаженное на другого мужчину. Бежал по едва узнаваемым улицам Бишкека. Ему нужно было забрать из яслей маленького сына. Он задыхался от бега и отчаяния, переходил на шаг, блуждал по темным аллеям брюссельского парка. Из кустов доносились грязные ругательства африканских проституток и их клиентов со спущенными штанами. Он сворачивал с дорожки и шел через темно зеленый газон, ступал армейским башмаком в собачье дерьмо. Просыпался в темноте зимнего утра, едва успев вынурнуть из цепкого кошмара.
Ехать до портового городка, где принимал клиентов адвокат, надо было около часа. Дизельный мотор послушно ворковал под капотом. Костя отремонтировал его сам, перебрал все детали. Над домами висело темное беззвёздное небо. По мосту над дорогой прогремел поезд. Костя находился в странном состоянии ясновидения. Одинокие деревья по краям знакомой дороги представлялись ему живыми существами, растущими прямо из асфальта. Деревья, дома пытались что-то сообщить, перешептывались с ним на незнакомом языке.
Костя избегал езды по скоростной трассе. Плохо переносил однообразие прямой дороги с унылым больничным освещением. Не любил гнать пустую машину в бесчувственном потоке, где любая, даже чужая, ошибка может оказаться фатальной. Поэтому он свернул на эту обычную дорогу, изгибающуюся среди невеселых кирпичных домов и полей. Здесь можно было катить с небольшой скоростью. Всё вокруг – редкие деревья, череда домов – замирало под мягкое урчание мотора. Редкие встречные грузовики представлялись очаровательными и добрыми соседями. Справа вдали от дороги медленно выплыла знакомая белокаменная вилла, затем плавный изгиб возле костела, кукурузное поле. И опять прижавшиеся к дороге низкие краснокирпичные дома. Фасады приобрели от времени бурый оттенок. Косте казалось, что он вместе с этими домами прожил уже сто лет. Что ждало его в будущем?
Годы в эмиграции выбили из Костиной головы много иллюзий. Главным словами в его жизни стали слова дешёвый и бесплатный. В его отношении к деньгам было что-то рабское, бесконечно унизительное. Он завидовал простым бельгийцам, их довольству и достатку, их постоянной зарплате. Если бы он не работал нелегально и не зарабатывал денег, то давно бы уехал в Россию, в Петербург или Москву. Может, стал бы предпринимателем, признанным специалистом. Но деньги держали его здесь. Эти красивые тугие бумажки. Как нелегальный житель Костя не мог открыть счет в банке. Деньги хранил под старым матрасом. Один раз в месяц он менял простынь и пересчитывал свои сбережения. Упругие купюры в пятьдесят евро с оранжевым оттенком лежали на старом матрасе вперемежку с огуречно-зелеными сотенными. Евро казались ему особенными деньгами. Если бы они вышли из употребления, Костя все равно бы их коллекционировал со страстью, как фигурки наполеоновских солдатиков.
Грязный мерседес агрессивным аллюром пошёл на обгон. Араб за рулём. С женой в туго повязанном платке и спящими на заднем сидении детьми. Костя плохо переносил водительское одиночество. Завидовал машинам с пассажирами и детьми. Его квартирная хозяйка, ингушка Мадина, имела шесть детей. Старший, уже совершеннолетний, получил прожиточное пособие и отдельную студию, но не жил в ней. Ингуши подпольно сдавали студию Косте. Мужа Мадины – приземистого ингуша с густой бородой – Костя встречал несколько раз в год у лифта. Тот отводил в сторону бурые печальные глаза и не здоровался. Однажды ночью Мадина настойчиво позвонила ему в дверь. Просила отвезти ее в больницу. Её смолистые с сединой волосы выбились из-под платка. Мадине было уже за сорок. У нее начались схватки, а муж и старший сын уехали к другу в Ниццу Унизительно просила. Хотела сэкономить на вызове амбуланса. Ему очень не хотелось ехать в больницу.
Неотрывным взглядом Костя следил за дорогой. От напряжения и усталости покалывало в глазах. Так же, как в ту ночь, когда он вёз ингушку на роды. Ленивые мысли брели сами по себе, как овцы в тумане. В одном и том же направлении. Деньги, доход, экономия. Кроме армейских ботинок свой заработок Костя ни на что дорогое не тратил. Питался молоком и сухарями, овощи покупал на марокканском рынке, одежду – за пару евро – в магазине «Моряк». Нет, он не жил ради денег. Просто деньги давали ему право на нелегальную жизнь. Возможность выжить в бесправном положении. Он ощущал кожей гнетущую силу денег. Наиболее тяжёлым ярмом на шее висела прожорливая квартплата, проглатывающая по триста евро в месяц. И это было досадно. Ведь проживал он в наигрязнейшем мигрантском квартале Брюсселя. Если бы не историческая центральная площадь, то можно было бы подумать, что живёшь в Африке, а не Европе. Всё вокруг было или ворованным или бесплатным или совсем дешевым.
Как-то проходя по ратушной площади, он увидел старого художника, сидящего перед мольбертом на раскладном стульчике. Дождевая накидка, истрепанные штаны. Лицо, отмеченное резкой бледностью и дряблостью кожи, с синими и красными прожилками. Но благородного типа, как выразилась бы Костина мама. Вокруг толпились туристы. Художник рисовал угольным стержнем на плотных листах бумаги портреты за пять евро. Если никто не заказывал портреты, то рисовал городские пейзажи. Пейзажи продавались очень редко и стоили на пятнадцать евро дороже. Костю потянуло к бедному благородному живописцу, который, казалось, был чем-то серьёзно болен. Костя заговорил с ним на ломаном французском. Сделал он это непроизвольно, неожиданно для самого себя, заговорил первый с кем-то на улице.
Художника звали Ги. Это был гордый тунеядец, сознательно живущий за счет социальных выплат. На работающих бельгийцев он смотрел с непониманием и отвращением. С грациозностью подносил к губам бокал пива. Ги нравился Веласкес и Гойя. Костя предпочитал импрессионистов. Сезанн, Дега, Гоген, Писарро, Сислей, Коровин. Подростком он копировал их картины в городской школе живописи. Когда Костя показал бельгийцу свою копию Сислея, то тот присвистнул от удивления. Ги взялся продавать Костины копии на площади за двадцать пять евро. Китайцы и японцы трогали пальцами краски на холсте и покупали миниатюрные картины, не торгуясь.
Несколько месяцев спустя Костя решился подступиться к Ван Гогу. Начал с его знаменитых ботинок. В самом начале отошёл от копирования. Сделал ботинки похожими на свои. Работал не за один присест, а с перерывами в несколько дней. Писал в состоянии, когда уже теряешь себя, но ещё способен это осознать. Без изысканного нагромождения мазков, теней и отражений. Только один светло-желтый блик на развязанном шнурке ботинка. На него самого готовая картина произвела сильное впечатление. Он повесил её над кроватью.
Первые капли дождя густо покрыли лобовое стекло. Ветра не было слышно, мотононно работали дворники. Шипение шин по освещённой дороге обволакивало машину и её одинокого водителя. Странное чувство удовлетворения, скромного счастья заставило его просиять улыбкой. Сможет ли он написать и другие картины? Ведь когда-нибудь он должен получить документы? Устроится на работу техником-ремонтником, а по выходным будет писать картины. Ехать ему оставалось минут десять. Руки с приятным спокойствием лежали на руле. Сидение Ауди обнимало его за плечи. Радио было настроено на канал классической музыки.
Резкий гудок грузовика вырвал его из благодушной дрёмы. Ослеплённый огромными фарами, Костя попытался вывернуть руль. В последнее мгновение перед страшным ударом подумал, что, даже покалеченный, он останется в живых.
***
Когда Мадина вошла в студию, ее взгляд приковала небольшая картина над кроватью. Под грязной простынью она нашла семь тысяч евро. Сунула себе в карман. Побросала в мусорный мешок одежду, просроченный киргизский паспорт, фотоальбом, кисти и тюбики краски. Помыла полы, задумалась и сняла картину со стены.
Картину ей посоветовали отнести к русскоязычному хозяину антикварной лавки. Мадина достала картину из пластикового пакета и положила на стол перед пожилым евреем. Тот долго рассматривал картину. Мадина, в свою очередь, рассматривала узкое, чуть обвисшее лицо с неподвижными умными глазами навыкате. Еврей предложил ей за картину три тысячи. Она улыбнулась и кивнула. Глаза еврея просияли каким-то особым светом, который бывает у выздоравливающих детей и очень красивых женщин. Оказавшись на оживлённой улице, ингушка подумала:
– Неплохо, семь тысяч плюс ещё три тысячи, найденные под кроватью разбившегося на машине русского.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы