Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

 

Есть человек, за которым я бы поехала на край света, на самый край света, туда, где ветер и холод, безнадёга и безысходность, где небо, как чёрная пропасть, без дна, как жена декабриста, хотя в общем-то и не жена. И мне наградой было бы счастье быть рядом, пусть и не близко. Но ехать не надо. Вот он – край света, край мира, фронтир, где дышит война.

Ночью бреду по пустому городу, по абсолютно пустому городу. Давно комендантский час. И нет ни единого повода думать, что завтра будет. Есть только здесь и сейчас.

Все снайперы спят. И патрульные спят. И спят часовые. Ангел-хранитель за моею спиною расправил крылья, перебитые в трёх местах.

Сначала по пояс в ноябрьском тумане, потом с головой. В левой руке – фонарик. В правой – нож выкидной.

 

Вот и дом. В нём проживаем вдвоём: я и старик Петрович. Он кормит брошенных кошек, собак и прочих тварей живых, прибившихся к нашей стае, тех, кто остался в живых, тех, кто остался с нами.

Навстречу мне пёс наш по кличке Сепар, колечком хвост. Он боится обстрелов, а в остальном бесстрашная  бестия, тёртый новоросс.

 

Окна крест-накрест скотчем. Окна – пустые глазницы. Дом излучает даже не одиночество, а уныние. Холодно. Ветер воет. И всё-таки есть в этом доме что-то такое, что заставляет меня возвращаться сюда снова и снова, затихать в его утробе, живою душою, делающей его существование осмысленным, необходимым, да и моё вместе с ним.

Взвалить бы его на спину и унести, как уносит улитка,  со всеми пожитками, со старыми фотографиями и открытками, с детскими локонами и дипломами,  книгами,  письмами, записками, со всеми важными датами, впечатанными в альбомы, с родительскими портретами,  дедушкиными наградами, с рисунками самыми первыми, сохранёнными мамой,  с его  очагом и памятью, – всем тем, что зовём мы домом, всем тем,  что навсегда остаётся с нами...

Как-то в газетах писали укропы, что город наш подобно Содому с Гоморрой должен ответить за грехи его обитателей. Роль Бога они отводили украинской армии...

 

Выхожу на балкон, гляжу в сторону Камброда, до рези в глазах. Темно. Светомаскировка. Поэтому курить нельзя. Кружка чёрного чая. Глоток обжигает гортань. Часа через два на линии горизонта – зрелище необычайное. А пока тишина.

И вот трассера разрывают небо, потрошат облака. Тому, кто здесь не был, кто не отличает фейерверк от обстрела, меня не понять.

Мы ли? По нам ли?  Свист и гул. Можно было бы спрятаться  в подвале, но я туда не бегу, я остаюсь на месте. А город молотят в фарш. Меня защищает нательный крестик и «Отче наш».

 

Сердце моё в огне, а голова под огнём. Я лежу на спине. Думаю о нём.

Он пахнет дымом. Чем-то близким и детским. Мы стали родными. Когда мы вместе, война отступает, становится лишь войнушкой, мальчиковой жестокой игрушкой. И только шрамы напоминают, что всё всерьёз, и серьёзнее не бывает. Новороссия гроз. Новороссия грёз. Видно, это судьба такая: сойтись нам под небом звёздным, на перекрёстке истории, продуваемом северным ветром,  под огнём перекрёстным смертным.

Пусть нету на гугл-картах, пусть нету на яндекс-картах этой страны, и адепты вражеской пропаганды твердят нам, что так и будет, что зря, мол, погибли люди, что всё напрасно, бессмысленный глупый подвиг, нас ждёт нищета и кризис, а он мне сказал: «Это долг мой». И записался в Призрак.

 

 

 

 

Я засыпаю и думаю, если дом не накроют из градов, если я не умру во сне, если  случайный снаряд не распустится розой во мне, завтра наступит. Наступит... вроде бы. Новый день случится в любимом городе.  И я натягиваю на голову одеяло.

Дом вздрогнул. Попадание. Где-то рядом.

 

 

 

 

Мирной жизни не существует. Это иллюзия и обман. Кони АТОкалипсиса вытоптали Новосветловку, вытоптали Горловку, вытоптали Сутоган. Пронеслись по Донбассу, без жалости, оставляя кровавый след.

Сосед прятался в погребе, между  банок с консервацией,  прихватив на обед сухари и воду. Взял и лопату, на случай, если привалит. Арта отработала по городу. Дом цел, казалось, что миновало.

Сосед вышел покурить. Так его и не стало.

 

Жизнь конечна. Мы об этом знаем, конечно, но думаем, что пребудем вечно, и когда приходит к нам в гости Смерть, не успеваем дверь запереть. А она уже смотрит в дверной проём и говорит: «Пойдём». И вдруг добавляет: «Шутка. Друг, я не за тобой». И в сердце ввинчиваются шурупами  радость и боль.

 

 

 

Раздобыть воды, раздобыть еды – вот и все мои на день труды. Нечего есть, и холод собачий. Я вытряхиваю последние деньги из заначки и выхожу на улицу, чуть не плача. Я говорю себе, мы победим. Я говорю себе, потерпи. Я говорю себе, день считается удачным, если он наступил.

 

Ночью выпал снег: стало белым-бело. Но после артобстрела алые следы на нём. Артериальная кровь заполнила отпечаток человеческого тела и застыла льдом. Красное на белом. В горле ком. Ни выплакать, ни выcтонать, ни забыть. И вдруг я понимаю, что привыкла  к безжалостному лику войны, внушающему липкий страх и животный ужас. О, как я раньше боялась, но что-то, видно, внутри сломалось… Я мыслям своим улыбнулась. Я больше не буду пушечным мясом, а буду ядром, снарядом, маленьким жгучим адом, ответкой! Меня заждались, поди уж.

 

Однажды ты встаёшь на тропу войны, а она оказывается широченным проспектом!  Братья и сёстры, дочери и сыны летят на скорости прямо в бессмертие. Жалят осколки, бьют по глазам, липнут бессмертники прямо к берцам, и не выдерживают тормоза. Главное, выдержало бы сердце.

Крепись, моё сердце, оденься в броню, я ни о чём не жалею, и уже ничего не боюсь.

 

 

Нацбольский отряд имени Хлои Морец, актрисы из фильма «Пипец».

Пьяный Воля, доброволец, записывает видео-обращение к укропам: «Ты хочешь славу героя, а получишь полный пипец! Захлёбываясь собственной кровью, где-нибудь под Дебалей, подохнешь, мать не узнает, где тебя похоронят, в какой канаве, оно тебе надо, малец?!»

 

Располага называлась бункер. В спальниках на полу здесь спали разные люди, перед тем как уйти на войну.

Да здравствуют интербригады! Как при старике Хэме. Во времена, когда Луганск звался Ворошиловградом, была такая пивная «У Хэмингуэя». Недавно прямым попаданием этот дом раздолбали, что и говорить, но я-то знаю: человека можно уничтожить, но нельзя победить.

 

«Тотальная мобилизация», печатный орган Другой России, раньше звалась «Лимонкой» – мы на стол её постелили. Картошка варёная, водка палёная, тушёнка, граната ф1. Характерный натюрморт.

– Наливай. Не томи!

– Я не осилю.

– Пей!

– Ну, за Победу!

Закусили.

– Ещё налей!

И гром обстрелов был не страшен. И в наступившей тишине фиалкокудрая смешная Убивашка подмигивала мне!

 

На трофейной машине с нацболами, ночью мы мчимся к Одину, везём ему морфин, живот ему разворотило пехотной миной, но он остался жив.

Он просит:

– Док, дай две. Ну, Бога ради.

Тишина и запах крови в палате.

– Хочешь увидеть радугу? Нет. Терпи, друг, – и Док  ему протягивает ампулу. Одну.

По пустым коридорам больницы бегом.

– Док, он выживет? Док... Ты почему молчишь?

– Конечно, малыш.

Я не плакала, просто знала, скоро примет его Вальгалла.

 

Док меня троллит: «Может, надо было бежать-спасаться? Стать временным переселенцем? Жить, наслаждаться, где-нибудь возле моря?»

А я указывая на сердце, твержу: не отпускает. 

И он смеётся.

– Вместе мы – Гималаи! И достанем до Солнца! И нас не догонят, а если б догнали, мы бы им показали не английский фак, а наш русский кукиш.

Наливает стопку.

– Будешь?

– Будешь!

 

Мы мчимся всё время на красный, дорога пуста. Док пьян и весел, и я весела. Или, как водится, навеселе. В трофейной тачке, шайтан-арбе, наклейки с голыми бабами и Богородица на лобовом стекле.

 

 

Док говорит: между залпом града и ответкой можно сделать четыре затяжки (он любит красный «Бонд»). Четыре затяжки – всё что успеется, перед тем как по тебе долбанёт, перед тем как тебя на четыре стороны с комьями земли. Док помнит, как у ротного зенки из черепной коробки выкатились, незабудками зацвели.

Док говорит, что приехал сюда помирать, да нечаянно выжил. Те, у кого удача пожиже, здесь лежат в новых могилах братских, в наших степях донбасских, укрытые ковылями и разнотравьем Дикого поля, зимою – снегами по пояс.

Все мои сказки об этих героях.

 

У них были позывные Дафнис и Хлоя. Только война не идиллия, а треш. Он подорвался на мине, на рубеже, ей оторвало голову при взрыве. Их похоронили в одной могиле. Этой зимой, в районе 48-й параллели, в поле ветра им пели свои пасторальные пени, и глухо вздыхал террикон.

 

Архип с позывным Истребитель наелся пластида, перепутал его с халвой. Он стал представителем нового вида. Он теперь как супергерой.

Ничего не меняется из века в век. Жизнь на войне полна геройства. И полна нелепостей.  Из котла он выносил в своём вещмешке кошку Царапку, мурлыкающую от нежности.

 

 

Рассекая туман, будто ножик масло, на своих жигулях Вован нечаянно заехал в Счастье и напоролся на вражеский блок-пост.

Когда-то, в мирные времена, у нас был тост: «Выпьем за Счастье!  За ТЭЦ, что у тебя в груди!». Там ведь теплоэлектростанция. Теперь она заминирована айдаровцами. По ней не стрельнёшь!

Другое дело, человеческое сердце, маленькое, тёплое человеческое сердце. Оно так легко ломается. Его так легко – насквозь пулей повышенной пробиваемости, с термоупроченным сердечником.

Так Вован попал из Счастья прямиком в Вечность.

 

Амнистию дали тем, кто встал под ружьё. Сначала Серый к бате и к матери, а потом на войну ушёл. Мать говорила: иди помолись, свечку поставь: сохрани-спаси. Отец говорил, ты же знаешь сам: не верь, не бойся и не проси! Так что сын, не ссы: шальная пуля – шальной башке, но пусть в кармане дуля – палец на спусковом крючке.

 

Бабье лето. Никто здесь не ждал непогоды, но ураганы и грады пронеслись по Донбассу. Укропы лупили по Первомайску. Октябрь стал адским.  Каждый день минимум три пожара. Пожарные их тушили. При обстрелах не бежали в убежище, а прятались под машиной. Потом продолжали. Никакого геройства. Просто работа особого свойства.

 

В подвале ДК имени Ленина люди прячутся от бомбёжки.

«Когда-то здесь пела группа «Машина времени», – рассказывает вахтёрша. – А теперь вот крыша течёт, да и Макаревич совсем не тот!»

 

Хаты, побитые градами. Хаты, побитые гадами. Помню, дом с перекошенным ртом дверного проёма застыл в вопле немом после артналёта.

Бабулька собирает пожитки: «Жили мы, жили, да ничего не нажили. Только привычку к простору, чтобы выйти в поле и сколько хватает взора – степь: ковыли да маки, и сокол летает, как ангел».

А я ей вторю: «Жили мы, жили, да ничего не нажили. Лишь привычку к раздолью, чтобы выйти в поле и до самого горизонта – моё, родное!»

 

На заводе прокатных валков – Сталинград. Три дня подряд горел цех разливки стали, когда его обстреляли.

«Была бы станина, – мечтает начальник цеха. И руки его от работы черны и огромны. – Станки отстроим. Отремонтировали же домну!»

 

Ствол шахты «Знамя коммунизма» затоплен. Грунтовые воды. Старейшая шахта 4-бис. И люди сидят без работы.

«Разве это жизнь? Доедаем свои гробовые. Горе, мне горе, – вздыхает бабуля, –  а впрочем, и это не плохо. Еще немного, и придут гуманитарные конвои, весна, а там, глядишь, и Победа».

 

 

В съёмной хрущёвке холодно, дует из всех щелей. Мы не виделись с ним полгода. Он ничей. Да и я одна. Впрочем, и у него, и у меня – война.

Но вот мы вместе, и рация отключена.

«Милый, родной». Дышу им, он пахнет войною, сначала дымом её и тленом. А после теплом и домом. Он мои раздвигает колени: «Лена». И в это мгновенье я стану его колыбелью, прикрою, укрою, будто землёю собою, собственным телом.

Всё что может дать один человек другому – немного нежности и тепла, совсем немного. Мы с ним под одним бушлатом, пропахшим машинным маслом, окопной грязью, глиной, и чем-то простым и забытым, как это говорят... счастьем.

«Милый, мой милый... ты меня не забыл». Ангел его легкокрылый плачет навзрыд.

 

Мне рассказывал он, и дрожали ресницы: «Знаешь, чем пахнет поле пшеницы, ставшее полем боя, чёрным от дыма и сажи? Подгорелой пшеничной кашей!»

 

...Ещё он принёс мне сгущёнки – солдатский паёк. Сладкий чай. Но не слаще поцелуя. Всё хорошее случается невзначай. И повторения не будет.

 

Он хочет золотого Стечкина, а почему бы и нет?! А я не отказалась бы от нагана. На палец он надел мне колечко от РГД и рассказывал, как сгущается тьма над Сутоганом. Как из нор появляются орки или ДРГ…

Милый, в той маленькой комнате, на голой стене, осталась последняя обойма стихов, посвящённых тебе.

 

 

 

Прощание было коротким.

– Пока, – и поцелуй в лоб.

Пойти что ли, ёбнуть водки, полегчало чтоб!

 

 

 

Уже не спасает молитва, а только стих, сопряжение рифм и ритма с биением в груди. Так, будто за пазухой у меня соловей. Его не поставить на паузу, он вечно play. Просится в небо, а отпустишь, из лужи пьёт. Я плачу в подушку. Думаю о нём.

 

Сначала он был пользователем ПК, персонального компьютера, а стал пользователем ПК, пулемёта Калашникова. Жизнь непредсказуема, особенно если ты безбашенный или, как говорят, придомбашенный. Сначала зачитываешься «Революцией от кутюр», а потом сам делаешь революцию, только нашу, русскую.

 

Казалось, промчались годы, а всего лишь прошёл один. Мы были наивны и молоды, жаждали новых вершин. Я готовилась поступать в магистратуру, а он во Французский легион. Он занимался со мной французским под дождём: il est, elle est, nous sommes. И только Богу было известно, что будет с нами потом. Как мы будем друг другу сниться, в военный врастая быт.

Капли на щеках были солёными.

Дождь всё лил и лил.

 

 

Быстрокрылые голуби приносят добрые вести. Вороны – вести дурные. Я смотрю, как летают они над городом в полном безмолвии, похожие на сны мои.

Милый, что тебе снится? Девушка в белом платье? Дом, в котором взрослел ты? Или товарищи-братья, погибшие при обстрелах?

Ты недавно мне снился, но сон я почти не помню. Волосы мои были белыми, а платье чёрным.

 

Имена погибших печатают на листах и вывешивают на стенке Дома профсоюзов. Я помню, как она подошла и как она окаменела. Будто взглянула в лицо её Горгона Медуза.

Горе стало в горле комом.

Не выплакать.

Ангелы-хранители,

Укройте её своими крыльями!

Горе стало в сердце колом осиновым.

Не вытащить.

Ангелы-хранители,

Укройте её крыльями своими!

Горе стало пред нею глыбой надгробной.

Ангелы-хранители,

Своими крыльями укройте её!

Только криком-рыком утробным зовёт она не ангелов-хранителей, а демонов мщения!

И не вымолить врагам у неё прощения.

Я тоже у этой стены застыла, имя твоё искала. Искала, искала и не находила. И глупо так улыбалась. И улыбка с лица не сходила.

 

Сколько парней луганских, сколько парней донецких взрослели здесь по соседству, были друзьями, бегали на Донец и на терриконы залезали, орали в подъезде песни Летова и Цоя. А теперь надели кресты нательные и военные медальоны, нашивки с группой крови на рукаве и солдатские шевроны. Романтики и циники, пай-мальчики и гопники стали солдатами на неожиданной этой войне.

Кто он, враг? Вы по сети играли в Warcraft, он был отличным стратегом, а теперь он по другую сторону баррикад, и скоро удобрит пашню мягким и тёплым телом. Как он похож на наших, таких же ребят. Казалось, вчера ещё вы за партой сидели, а теперь всё чаще глядите друг на друга через прицелы.

 

Док показал мне трофейный телефон. На нём смс от матери «Синочок, ти поранений?»  Жалко мне стало мать, слёзы сдавили горло, но я вспомнила наших солдат и смс-ку стёрла. 

 

 

Милый, где твой  ангел-хранитель? Может быть, он тебя оставил? Что он делает? Где он ходит?

На каком задании, и в какой засаде? Или пьян лежит в Диком поле?

 

«Ангел мой, иди со мной, ты впереди, а я за тобой, мимо мин и растяжек незнакомой тропой. Не теряй меня, прошу, не теряй, ангел-хранитель мой.

Я же твой безымянный солдат, говорю невпопад и бреду наугад. Через поле и сад, через смрад, через ад, не щадя живота своего.

Вся надежда моя на тебя, и последний в обойме всегда для себя, и сим-карта моя за щекой. Не теряй меня, прошу, не теряй, ангел-хранитель мой».

 

Целый месяц не было связи. Казалось, живёшь ты, ни с кем не связан, ни к чему не привязан, никому не обязан, по большому счёту, делай что хочешь, иди с Богом или катись к чёрту. Но что-то держит, не отпускает. Видно, это судьба такая, а может, вера в Победу. Кони мои привередливые мчат по краю, куда не знаю... навстречу ветру!

 

 

Когда зазвонил телефон, я думала это он. Я думала – это милый. Но голос был незнакомый, сиплый.

– Бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт. Его ангел летал у моего ствола, да крылья обжёг. Хочешь увидеть живым? Не обещаю, что невредимым.

– Говори, что для этого необходимо?

– Десять тысяч евро, и пакет «Ангел-хранитель» вновь активирован: и я в список на обмен внесу твоего любимого