Литературная критика

– 

Инсайд случается, когда Карамзин после Риги ("город не очень красив; улицы узки - но много каменного строения, и есть хорошие домы...") въезжает в Калининград Кёнигсберг, замирая от восторга ("один из больших городов в Европе...").

Вот тут-то и ловишь себя на мысли, понятно какой – ведь Кёнигсбрег у нас с кем, кроме Кашина, связан?  Правильно, с Кантом. Вот ты и, моделируя логику шествующего путём, слегка вперед забегаешь, мысленно ему делегируя: "А не навестить ли нам могилу Канта"? Ибо что должен делать турист в бывшей Прусской столице? Ну, да, ломануться немедленно к Канту.
И Карамзин, точно услышав вашу шепетовку, немедля устремляется к Канту.

"Вчера же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика, который опровергает и Малебранша, и Лейбница, и Юма и Боннета, - Канта, которого иудейский Сократ, покойный Мендельзон, иначе не называл как der alles zermalmende Kant, то есть всесокрушающий Кант. Я не имел к нему писем, но смелость города берёт, - и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный..."

Вот тут-то тебя и вставляет: когда ты понимаешь, что картонная реальность твоих грёз, высыпающих с изнанки лобной кости, не имеет ничего общего с той реальностью, в которой путешествовал Карамзин или Чехов, напророчивший в "Сахалине" будущий "Архипелаг Гулаг". И что тебе никогда не понять, что же на самом деле чувствовал автор "Писем", тем более, что, как объясняет Лотман, чувствовал он совсем не то, что писал...

Вообще, следует сказать, что перед чтением "Писем русского путешественника" необходимо прочесть Лотмановский роман-реконструкцию "Сотворение Карамзина" (Издательство "Книга", 1987), в котором автор более, чем убедительно, доказывает, что самым важным для Карамзина было не писать правду, но скрывать её. 
Лотман, привлекая попутные документы и свидетельства, вскрывает и делает явными умолчания и намеренные лакуны (связанные с тайными свиданиями с друзьями-массонами и самоцензурой в местах описания Французской буржуазной революции), из-за чего текст Карамзина, сам по себе достаточно пустой и водянистый, начинает играть едва ли не борхесианскими красками.

И действительно, ведь, пустой и водянистый. Двух описаний, Риги и Кёнигсберга, достаточно, чтобы понять, что никаких живых картин в читательском умозрении после таких строк не возникает. Смешнее всего выглядит посещение Дрездена и галереи в Дрездене, когда в сносках Карамзин даёт биографические справки о Рафаэле, Микель-Анджеро, Караччи и многих других, демонстрируя – что? То же самое, что он обнаруживает и в письмах из Парижа, где революционная ситуация царила не только в кафе, но и в театрах. Не будучи театралом, Карамзин, тем не менее, едва ли не каждый вечер посещает спектакли, по ходу пьесы разрабатывая жанр "рецензии-репортажа".
Ну, да, да, неразработанность искусствоведческого дискурса, зачаточность экфрасиса, заставлявшие путешественника продвигаться не столько вглубь Европы (установлено, что "Письма" были написаны Карамзиным по возвращении в Россию, в Москве), сколько вглубь литературы, введения в литературоведение.
 Лотман, опровергая устойчивую репутацию Карамзина как "охранителя" и делая из него едва ли не карбонария, так же категорически против того, чтобы двадцатипятилетнего Карамзина приняли за нынешнего туриста, расставляющего галочки по всем-всем святым местам.
Вот он пишет, чтобы чуть ниже опровергнуть: "Создаётся образ настойчивого, но не очень вдумчивого и неразборчивого в средствах собирателя впечатлений. Приходят на память сегодняшние коллекционеры автографов. Нечто неприятно-туристическое начинает мелькать для современного читателя в образе карамзинского путешественника..."
А я, едва ли не на следующей странице "Писем русского путешественника" читаю о том, как покинув столицу Пруссии, Карамзин проезжает через небольшой городок Фрауенберг: "Здесь жил и умер Коперник", - сказал мне капитан, когда мы проезжали через одно маленькое местечко. - "Итак, это Фрауенберг?" - "Точно".
Как же досадно было мне, что я не мог видеть тех комнат, в которых жил сей славный математик и астроном и где он, по своим наблюдениям и вычетам, определил движение земли вокруг ее оси и солнца..." И такого там дальше много. В Веймаре Карамзин напрашивается в гости к Виланду, холодно его встретившему, дважды гостит у Гердера и успокаивается, увидев Гёте, стоящим у окна своего дома, – галочки раскиданы.
Между тем, реконструктор перегибает палку, говоря уверенным тоном то, что документально подтвердить невозможно, мешая правду и намеренную неправду ("не очень вдумчивого и неразборчивого..."), которую чуть позже весьма легко будет самому же и опровергнуть, риторический приём такой. 
Однако же важной у Лотмана кажется фраза о том, что заранее подготовленный ко всем этим встречам (и, оттого, вдумчивый, вдумчивый!), Карамзин "отправляясь в путь, он уже знал Европу. Надо было выяснить, можно ли ей верить.
 Если важнее скрывать, чем описывать, а описания дырявы, то что тогда остаётся? Парфюмированная розовая вода, составляющая суть того, что называется, тогда и теперь, "сентиментализмом", янтарь без мушки, рама картины, на которой ничего не изображено, кроме смутного, но, тем не менее, отчётливого духа времени, слезы младенца, вещества жизни и вещества ожидания, неожиданно выпадающих в осадок при виде Марата, Мирабо и Робеспьера. 

Вычетом да причетом нужно вычистить, вычесть, вычесать всё, до копеечки, дабы сделать текст окончательно прозрачным, стеклянным (едва ли не главным в описании Данцинга являются мытые окна ратуши: "Огромнейшее здание в городе есть ратуша. Вообще все дома в пять этажей. Отменная чистота стекло украшает вид их..."

И, вообще, всё это было чистейшей прелести "Лошади едят овёс и сено", если не правописание XVIII века, если бы не устаревшая грамматика), чтобы осталось главное – пустота зеркал, намеренно отразивших время то, что в будущем произойдёт и с нашей эпохой тоже.
 

Когда она окончательно утонет.