Онтологические прогулки

А. Бенуа начинает эссе «Карл Шмитт сегодня» цитатой американского конгрессмена Ирвинга Кристола, что у государственных мужей должна быть способность отличать друзей от врагов. Карл Шмитт видит саму сущность политического в необходимости определения (публичного) друга и (публичного) врага.  С одной стороны такая постановка вопроса не является новизной. Люди с древности культивируют «образ врага» и прочие демонические проекции. Против врага дружат, против чего-то или кого-то создаются коалиции, организации, сообщества. Также «образ врага» служит для утверждения своих противоположных планов, которые возможны при поражении врага. От врага требуется отказаться от своих взглядов, взять на себя вину за то, что не совершал. Далее, бинарные оппозиции составляют и существо явлений: добро и зло в религии, хорошее и плохое в морали, и прочее. «Мы сторонники отмены войны, - говорил Мао Цзэ-дун, - мы не хотим войны; но войну можно уничтожить только войной, а чтобы избавиться от ружья, нужно взяться за ружье». Политическая власть вырастает из ствола пистолета, еще говорил он. Старая японская пословица гласит: «Покидая свой дом, веди себя так, как будто видишь врага». Известное Si vis pacem para bellum и прочее. Все эти примеры утверждают нас в мысли, что конкретное определение конкретного врага не просто пустая словесная казуистика, а выражение самой сущности политического действия. Публичным определением врага конституируется Политика. И поэтому «…строго пацифистский взгляд на социальную жизнь, пишет А. Бенуа, является аполитичным… а недостаточная определенность врага в политике оказывается одной из наибольших опасностей».

«Объявить врага преступником, - продолжает А. Бенуа, - значит, в определённом смысле, лишить его всякой политической претензии, то есть политически дисквалифицировать его». Здесь «преступник» не может отставить никаких своих мнений, поскольку у него как врага их не может быть вовсе – он лишен политических мнений, они ничего не стоят, к ним не прислушиваются, их серьёзно не воспринимают. При этом «криминализация врага» влечет и недейственность в отношении него любого права, поскольку враг отождествляется с абсолютным Злом, где относительно него аннигилируются все возможные правовые и нравственные императивы, что приводит, в конце концов, к решительно бесчеловечной войне, где уничтожение врага есть то же самое, что и уничтожение исчадия ада. «В таком случае, говорит А. Бенуа,  враг уже – не просто противник, с которым можно примириться, а олицетворение Зла, которое необходимо полностью уничтожить». Для К. Шмитта нет политики, которая бы не определяла врага. Политическое, следовательно, есть, по сути, высшая степень концентрации сил и средств направленных на борьбу с врагом, борьбу политическую, экономическую, этическую, иначе тотальную.

Аполитическая власть (государство), таким образом, есть нонсенс, поскольку доподлинно доказано, что сущность власти есть насилие, а сущность государства есть господство. Аполитичным может быть, например, индивид. По К. Шмитту индивид в строгом смысле слова не может быть определен врагом. Врагами определяются исключительно другие государства и нации. Индивид становится врагом государства только из принадлежности к нации и государству, которое определено врагом. Например, определять элиту государства врагом, а народ этого же государства другом бессмысленно, потому что под элитой и народом здесь понимаются индивиды, которые могут и не определять вовсе политику государства, как это было в Советском Союзе или позже в ельцинский период, когда внешней и внутренней политикой России занимались американцы: «…если у вас есть какие-то идеи, - говорил Козырев Никсону, - и вы можете нам подсказать, как определить наши национальные интересы, то я буду вам очень благодарен». Козырев, то есть, спрашивает совета у человека, которому принадлежат слова: «Без врагов моя жизнь стала бы безрадостной, как ад».

Таким образом, политика имеет внешнюю и внутреннюю процедуры. Именно в них определяются протоколы врагов и друзей. Так, например, если государство не определяет внешнего врага и строит всю свою политику вне этой определенности, то этот враг все равно, рано или поздно, в силу онтологичной сущности политики определится, но уже в образе врага внутреннего. Складывается ситуация политического диверсуса, при котором внешнеполитическое отсутствие врага конституирует внутреннее его [врага] присутствие, определяющего наличие самого по себе политического. Политическое теперь опознаётся не в перечне социально-хозяйственных направлений развития государства, а в концентрации всех возможных социокультурных протоколов в одной политической процедуре. Поэтому и анализ К. Шмитта сводится к тому, чтобы описать политику борьбы с врагом как основу внутренней социальной жизни государства, как возможное внутреннее коллективное миролюбивое общественное устройство. И вот для этого государственного спокойствия и порядка необходимо обращение политического диверсуса в публично определенного внешнего врага. Даже если его нет, он должен быть определен. Политика, которая далее будет формироваться относительно целей тотального истребления, полного уничтожения врага сначала в возможностях не может не создавать внутренней легитимности власти. На растущей внешней угрозе общества мирно живут и неплохо зарабатывают.

Определение внешнего врага и методы борьбы с ним конкретно и решительно предполагают войну с ним. Война, то есть, в пролепсисе выступает пока возможностью. При этом её (войны) потенция создаёт, скажем, вторую политику, а вместе с нею и, например, вторые законы, которые не учитывают всеобщие права человека в отношении определенного врага. Здесь, однако, возникают и враги внутри государства. Это те, кто поддерживают внешнего врага, признают его права. Западные общества легитимизирует подобную террористическую политику, которая рационально определяет внешнюю опасность для суверенитета и национальной безопасности государства. Те законы, не признающие прав у врага, собственно и возможны лишь в силу легитимности, а не легальности. Понятно, что рациональная легальность в процедуре ущемляющей право как таковое по природе своей невозможна. Следовательно, легитимность должна пониматься как нечто чувственное, чуждое здравому смыслу и потому возникающая в исключительных случаях. Исключительность случая здесь и становится политическим событием, исключительным положением, которое состоит «в импорте логики войны, которая в нормальном случае царствует лишь вовне, внутрь общества, что приводит к приостановке действия правовых норм» [А. Бенуа].

Никиту Хрущева возможно критиковать за внутреннюю хозяйственную деятельность, но его политический жест, с которого начался Карибский кризис, строго с точки зрения политики критиковать невозможно, поскольку это был именно политический жест. В этом жесте не было ни законов, ни правил, ни миролюбивой договоренности между сторонами… ничего, кроме голого ничем ни прикрытого абсолютно-политического жеста. В результате стороны – США и СССР – отказались от своих военных планов и пришли к мирным договоренностям.

А. Бенуа, например, в подобной теории политического видит повивальную бабку государственного (американского) терроризма, где государство, для которого постсоветский международный терроризм определен врагом №1, само в себе становится террористическим, конституируя политику террора по отношению к врагам, противникам, преступникам и прочим, кого государственная гегемония лишила всеобщих человеческих прав. Однако, общество легитимизирует подобный террор по отношению к врагам, - какими бы они ни были, внутренними или внешними, - поскольку этот террор приводит к привычному для общества течению социальной практики, в которой вырабатывается konkreten geschichtlich-politischen Gegenwartsbegriff (конкретное историко-политическое понятие настоящего). Это с одной стороны. С другой стороны, гегемония США, создающие однополярный мир, приводит к концу политического, поскольку в однополярном мире невозможно выделить, кто враг, а кто друг. «Политическое лишь постольку, поскольку существует, по крайней мере, две разные политики». В противоположность однополярному миру К. Шмитт выставляет мир многополярный, мир глобальной политики: большое пространство против универсализма. Эти большие пространства «должны сохранить свою автономию и свободу движения, обеспечив себя – по примеру США с их доктриной Монро – «доктриной», запрещающей всякое вмешательство иностранных сил в их собственное пространство». Пространство здесь имеется в виду в широком смысле слова; территориальное, политическое, культурное, социальное и прочее. Здесь заметим мимоходом, что теория большого пространства сохраняет сущность колониальной политики. Эту теорию трудно отличить от нацистских планов по германизации не людей, а территорий.  

Сегодня мы понимаем «многополярность» иначе. Многополярный означает отсутствие гегемонии одного государства. Следовательно, многополярный мир – это мир аполитичный, поскольку в нём также невозможно выделить врага. Мир, который пытается выстроить Россия, есть многополярный мир государств-друзей. Но этому миру будет недоставать внешнего врага. Если сегодня в интересах многополярного мира будут вестись войны, то само такое стремление к другому миру, безусловно исходя из политического диверсуса, должно будет конституировать врага. Российская дипломатия в этой логике политического работать не умеет и никогда не работала.  Поэтому в России и получается все наоборот, а именно Si vis bellum para pacem!

Рассмотрим ниже, как возможен утопический миролюбивый многополярный международный универсум; этакая лига друзей без врагов. И будет ли в таком мире политика или в принципе государства обойдутся без неё? Возможен ли тогда мир без политики? А кто такие политики без политического?  

Итак: во внешней «политике» России, учитывая и исторический контекст, отсутствует само слово «враг». Как недавно заявила официальный представитель нашего МИДа: «В русском языке есть замечательное слово «недруг». Оно хуже, чем враг». Не знаю, чем одно слово может быть хуже другого, но понимаю со всей определенностью, что слова «враг» во внешней российской «политике» просто нет. Слово «враг», например, в тексте «Концепции внешней политики России» от 2023 года употреблено 1 раз и то в том смысле, что Россия «не-враг» Запада. Если не враг, то кто? Никто или Друг?  «Не-враг», то есть, никаким образом не определяется, это отрицательное понятие вообще не создаёт квинтэссенцию смысла. Враг, на самом деле, не простая функция, сама в себе выступающая некоторой бессмысленной коннотацией, но конкретная определенность, для которой невозможно использовать нейтральные методы или дружественные действия: скажи мне кто твой враг, и я скажу кто ты. Да и враг добьётся в отношении себя определенных негативных действий, которые в данном политическом контексте являются положительными, ибо приводят к положительным результатам. Именно на примере политического жеста Никиты Хрущева мы видели положительный результат. Хрущев добился того, чего хотел: отсутствие американских ракет в Турции.

В обратном обращении, мы должны спросить, каковы результаты миролюбивой политики России. Во-первых, отметим нелогичную преемственность политической практики российского государства. Царь ли во власти, императоры или императрицы, коммунисты, либералы, демократы или просто не определившиеся в своем политическом статусе, аристократы, сельчане, рабочие, диктаторы, тираны и просто маньяки-преступники, наркоманы и алкоголики, а внешняя политика – миролюбивая. Во-вторых, миролюбивая политика – это не политика вовсе, а определенный вид хозяйственной деятельности. В-третьих, самое основное, так называемая «миролюбивая политика» результатом всегда и постоянно имеет натуральные войны, то ли освободительные, то ли захватнические. В-четвертых, мы утверждаем, что само движение к «миру во всем мире» есть путь к войне. В-пятых, страны, которые особенно продвигают внешнюю миролюбивую «политическую» экономику, во внутреннем своем устройстве суть страны авторитарные, где правит тотальный контроль, коррупция и диктатура, где репрессии являются основными средствами управления обществом. В-шестых, на выборах в странах победившего аполитического разума выбирают не политиков, а чиновников, эффективных управленцев, распределителей благ.   

«Миролюбивая» Екатерины II воевала 7 раз и 7 раз подавляла крупные бунты внутри России. «Миролюбивый» отец народов своей мирной политикой допустил развязывание Великой Отечественной Войны, а внутри СССР возбудил невиданные по размаху репрессии. Именно здесь появляется политический диверсус: публичное отсутствие внешнего врага обращается в присутствие врага внутреннего... врага народа, предателя. И всё, что говорит А. Бенуа о сущности врага и то, как она (эта сущность) совершенно уничтожается, верно и в сути тотального внутреннего террора.

Далее: руководство молодой Советской Республики видело своей внешней политикой заключение мирных договоров с бывшими врагами России. И эти мирные договора действительно подписывались, но и прерывались многочисленными войнами с Японией, Китаем, Финляндией, конфликт с Румынией за Бессарабию, раздел Польши, война с Антантой и. т. д. Внешняя политика СССР также обходилась без понятия «враг». Она (внешняя политика) конституировалась в борьбе СССР за утверждение принципа мирного сосуществования государств с различными социальными системами (та же самая многополярность) и, как говорил В. Ленин, внешняя политика «определяется экономическими интересами, экономическим положением господствующих классов нашего государства». Врагом в советской внешней политике были не конкретные США, а мифический империализм. Он, этакий марксистский ноумен, оказывается, был источником постоянной угрозы делу мира и социального прогресса. И поэтому борьба с империализмом – это борьба за всеобщий мир, за освобождение угнетенных народов, против империалистической колониальной политики западных государств. Первым документом советской власти был декрет о мире.  

Миролюбивая политика, до известной степени, странная вещь. Если российская дипломатия полагает, что миролюбие есть смысл политики, и если в университетах так и преподают политику, то нет ничего удивительного, что российские «политики» все время наступают на одни и те же грабли, сокрушаясь о том, что их обманули, использовали в своих целях, нагло врали. Но от «миролюбивой политики» непонятно чего ожидать. То ли это политика кота Леопольда или зайца из «Ну, погоди!», которым всякое зло нипочем, поэтому они продолжают заниматься хозяйственными делами, не обращая внимания на зло, творящееся в отношение них; то ли это политика поджатого хвоста, показывающая отсутствие злых намерений.  Выступая на коллегии МИД в 1992 г. президент Ельцин говорил: «Россию воспринимают сейчас на Западе как государство, говорящее только «да», государство, которое иногда не замечает, как по отношению к нему другие не выполняют своих обязательств, молча снося обиды, даже оскорбления». Слово «сейчас» в этом предложении лишнее. Лучше его заменить на слово «всегда».

Представьте себе ситуацию! Вы сидите на лавочке где-нибудь на вокзале. К вам подходит человек и доброжелательно и миролюбиво с улыбкой на лице просит разрешения присесть рядом. Далее, продолжая улыбаться, он по-дружески начинает подвигать вас на край лавочки, а после и вовсе сталкивает с неё. Если вы высказываете ему свои возмущения, то обязательно столкнетесь с общественным моральным порицанием со стороны других людей, поскольку возмущаетесь относительно миролюбивого и добропорядочного человека. А если встанете с пола, отряхнетесь и уйдёте, то сами себя будете внутренне ненавидеть, и от улыбчивого мерзавца и других людей также получите свою долю морального порицания. В нашем случае, вы встаёте, отряхиваетесь, благодарите соседа и удаляетесь с кислой миной.

На самом деле, аполитический разум никакого отношения к миролюбию не имеет, поскольку миролюбивыми могут толковаться (восприниматься) и лицемерие, и подхалимство, и лизоблюдство, и прочие элементы, являющиеся средствами достижения власти. Миролюбивыми позами даже пользуются хищники при заманивании жертв. Или наоборот, доброту принимают за слабость. Речь идет о том, что политика есть суть всегда конкретный жест, а не абстрактное политиканство. Мы ошибочно, на самом деле, интерпретируем указание «не политизировать» событие, будто бы «политизирование» это перевод конкретного события с практическим значением в фазу банального теоретизирования. А. Бенуа особенно фиксирует шмиттовское требование понимать политику как конкретное действие. Политика, иными словами, есть чистая конкретика, адекватная конкретика. И что не является конкретным, не может быть и политическим. Например, экономика и хозяйственная деятельность более абстрактна, чем политические жесты. Построенный объект, чем бы он ни был, не более, чем абстрактный объект, который для кого-то выступает в роли объекта конкретного, а для кого-то и вовсе ничем не выступает. При этом государственное строительство более ведет к конкретной коррупции (может быть даже является её чревом), чем к такой же конкретной частной инициативе. Здесь и вовсе складывается такая ситуация, при которой можно сказать, что частная инициатива имеет своими целями коррупцию.  Поэтому миролюбивая экономика более абстрактна, чем политика. Постройка объектов и вообще регулирование хозяйственных нужд никогда не приводила к всеобщему благоденствию. А тем более такое государственное регулирование подаяний никак не отражается на бытие конкретного человека. И именно она (миролюбивая экономика) любит тишину, тишайший мир.

Поэтому власть аполитического разума – это хозяйствующая власть, государство, взявшее на себя хозяйствующую функцию и использующую для этого распределительную экономику. Здесь иерархия распределения разбивается о недостаток политической справедливости. Поэтому никакой политики здесь нет. Мы имеем дело с чистой экономической целесообразностью. При этом аполитический разум использует внутреннюю хозяйственную жизнь в политических целях – вернее сказать, пытается использовать. Здесь демократическая выборность означает, что кому-то повезет больше, а кому-то и вовсе не повезет.

Внутренняя политическая жизнь в России испокон веков сводилась к теориям о том, как лучше устроить сугубо экономическую жизнь общества, исходя из принципа справедливости, справедливого распределения. При этом в подобных аналитиках никак не учитывается наличие диверсуса в природе общественных связей. Всякое событие здесь имеет оборотную другую сторону, в которую спонтанно обращается всё, что возбуждается к существованию. Диверсус подменяет цели, изменяет средства, обращается в немыслимое, переходит в другие состояния и прочее. Его рационализация возможна лишь из его же логики. И дело, собственно, политического разума и состоит в том, чтоб чувственно и интуитивно понять логику диверсуса. Без этого понимания диверсус из обращения перейдёт в разобщение. Так функция управленческого государства заключалась в организации иерархии распределения благ, наказаний и пожертвований на основании справедливости. В результате и распределение благ и наказания и пожертвования оказались распределены несправедливо и неравномерно. Далее, именно в силу несправедливости и неравномерности распределения и возникают враги и друзья государства. Политически и экономически нейтральный идиотикос – это друг государства; политически активный политикос – враг.

Табу, наложенное на официальное использование слова «враг» во внешней политике России также является интересующим нас моментом. Понятно, что мы не обращаем внимания на литературу, искусства, творчество, народный фольклор, где слово «враг» является понятным и общеупотребительным. Мы имеем в виду риторику официальных лиц. Здесь проблема лежит в плоскости длительности политического, которое имеет начало и конец. Аполитический разум не идет за событиями, как определял Б. Ельцин проблемы внешней политики, а напротив, он (разум) предполагает завершенность того, что вообще может быть начато. Здесь аполитическому разуму предвидится, что само слово «враг», официально определенное в отношении некоторого государства, обязательно завершится войной с этим самым государством. Фиктивное знание будущих событий обратилось в обыкновенный факт, препятствующий политическому событию произойти. Снова отсутствующий факт возрождается к жизни процедурой политического диверсуса. Но по К. Шмитту наличие определенного врага ведет не к войне – хотя она и возможна – но к миру. Мир, иначе, возможен только с врагом; или, добавим от себя, при наличии врага.

А. Дугин в презентации на канале dzen.ru 04. 05. 2023 г. своей книги «Антикапитализм справа. Пути к суверенной мысли. Беседы с Дмитрием Роде», комментирует проблему отсутствия употребления слова «капитализм». Он поясняет, что если мы что-то называем каким-то именем, то мы занимаем по отношению к названному обозначенному явлению некоторую дистанцию: «Следовательно, мы сами удалились в себя, ушли от той матрицы капитализма, которую мы обсуждаем». Но сегодня, продолжает он, пролетариата нет, а капитализм есть. Это означает, что «пролетариат абсорбирован капитализмом» и поэтому слово (имя) не произносится. Применяя эту логику, мы можем заметить, что слово «враг», если не применяется политиками, то это означает, что политики «абсорбированы врагом», что внешний враг устроил наше внутреннее бытие так, как будто оно (бытие) онтологически есть вражеское бытие, в которое мы все погружены. Наши управленцы, иными словами, не употребляют слово «враг», поскольку согласились с тем, что они и в самом деле, если для кого-то являются «врагами», то врагами и являются. С этой точки зрения логичными выглядят выводы И. М. Ильинского: «Уничтожение СССР — это было общей целью президента США Рейгана и президента СССР Горбачева» [Как «дикий ковбой» Рейган и «новомысл» Горбачев уничтожали СССР (размышления над книгой П. Швейцера «Победа. Роль тайной стратегии США в распаде Советского Союза и социалистического лагеря»)].

С другой стороны, распад СССР был определен не действиями США, а самим фактом рождения СССР. Действия США могли погрузить советскую жизнь в нищету, но сама по себе нищета общественной жизни, как пишет И. М. Ильинский, не является причиною распада государств. На самом деле, различные силы как поддерживали, так и разрушали СССР лишь постольку, поскольку СССР – это определенный вид неоколониализма, где колонии образовали государство-ноумен. «Земля, - комментирует А. Бенуа шмиттовский номос земли, - на стороне политического, понимаемого в соответствии с его сущностью». Большевики (и не только они) относились к российской земле достаточно фривольно: Ленин обменивал её на мир, как тот же самый Емельян Пугачев, обещавший земли тем, кто вольётся в его войско. Н. Хрущев передавал земли Украине в обмен на политическое снисхождение и прочее. Теперь тот, кто является родословным собственником земли, должен кровью и потом выгрызать её у того, кто приобрел право на неё преступным путем. Это уже относится к вопросам касательно политики Земли.

Другая особенность этой колониальной системы состояла в том, что в ней не было центра, который собственно колонизировал территории. Российская Федерация – если представить её таким центром со столицей в Москве, - сама также была колонией. И потому все 15 республик бывшего СССР по итогам его развала просто освободились от колониального ига. Российское сознание должно также относиться к этому развалу. Ничто не способно было сохранить СССР, который сам по себе вел борьбу с международным неоколониализмом. При этом внутри Союза массово культивировались образы врагов во всевозможных вариациях. Именно эти демонические образы разобщали советских людей; именно эти образы и вырвались наружу вместе с Горбачевым. Для «великого Горби» такой поворот событий стал неожиданностью. Из этого следует, что его движение к «миру во всем мире», на самом деле, целью имело низведение ни во что американскую внешнюю политику. Таким образом, в политике Горбачева мир стал орудием в борьбе с США. Эту борьбу он проиграл, поскольку надеялся на иной результат своей внутренней политики.  

Таким образом, можно сделать вывод о том, что вся история человеческих конфликтов показывает, хочешь войны, готовься к миру. Также нам понятно, как отсутствие внешнего врага обращается и в отсутствие внутренней экономической и правовой политики, направленной на борьбу с внешним врагом и в присутствие врага внутреннего. Из этого последнего присутствия и вырастают корни внутреннего государственного террора, который находит себе оправдания в идеологии, а не в политике.   

21 мая 2023 г.