Лаборатория слова

 

 

 

II. La Jetée

 

7. Куда податься со своим уставом…

 

Конечно, Шаламов никого не убивает. Его миссия – играть. Заброшен в чужую краину, в зону налево от кладбища – играй. И он играет, как Шахерезада, сутки за сутками описывая эту зону, это ристалище, этот Колизей, эти Лужники, и делает могучий вывод – вернее, вывод за него делает Елена Михайлик: эта арена и эти трибуны не дело рук человеческих.

Ссылаясь на шаламовский текст «О прозе», она формулирует оглушительное и в своей гениальности парадоксальное утверждение: «Не менее важно то, что Шаламов считал лагерный опыт нечеловеческим – в буквальном смысле слова – и поэтому ни к чему известному не сводимым и в силу обоих этих обстоятельств – вредоносным…»

«Нечеловеческий» – это безусловный прорыв; если бы Шаламов сделал его сам, то, вероятно, сказал бы еще смелее: «не человеческим».

…А монастырь в назревшем контексте материализуется сам собой, в виде «Обители» Захара Прилепина - - - - -

(Здесь, как говорится, необходимо лирическое.

Эта статья была закончена три года назад, в марте двадцатого, когда пандемия только вступала в свои права. Я консультировал перевод «Обители» на немецкий и, соответственно, прочел ее с удвоенным, с утроенным вниманием: один раз русский, дважды – немецкий текст. Книга не вышла, издатели так и не рискнули. А зря, могла бы получиться бомба! Этой циничной фразой, позволенной, как мне кажется, консультанту, то есть в текстуальном плане почти что лечащему врачу, я пытаюсь преодолеть неловкость говорения о субъекте hotline news как об объекте переводческого расследования.

Впрочем, и тут, и там – свои наладонные линии; их не сотрешь.

Прилепина я встретил лишь однажды, в ресторане Дома Беньяминов, того, что приютил в эпоху ЛССР Союз писателей, – на приеме по поводу Baltic Book Fair 2008 и «Фестиваля русской книги в Латвии». Накануне я сочинил на него пародию, которую не решусь здесь привести, чтобы ни его, ни себя, беззлобно над ним посмеявшегося, не выставить пророками. А вышло так, что оба попали – пусть и в край мишени. Он ходил по помещению как по клетке, маленький и одинокий среди прочих членов российской делегации: Максима Амелина, Анны Рус… бывают же странные сближенья? Не смогу описать выражение его лица, так как не доверяю своим воспоминаниям. Но сгусток чего-то, с трудом поддающийся разбавлению концентрат, засел в памяти. Из уважения, даже трепета перед линиями судеб не стану ни сокращать, ни переписывать дальнейшее.)

- - - - - (немецкая версия книги заявлена на осень этого года). От Шаламова и, к примеру, Солженицына – контекст! – Прилепина отличает, во-первых, то, что те двое уже умерли, а он – жив. (Кому нравится видеть в Прилепине монстра, тот может для вящего душевного комфорта предполагать, что Прилепин все еще не вернулся из Донецка, или что оттуда вернулся другой человек, имеющий к роману примерно такое же отношение, как пожилой поэт имярек – к стихам, написанным им на заре туманной юности).

Во-вторых, у Прилепина нет опыта лагерей.

Шаламов, как мы увидели, пишет о себе.

Солженицын, как мы, надеюсь, увидим, пишет о себе в квадрате.

Рассуждать о чем-либо на примере книг этих двух авторов – значит рассуждать на примере их жизней. И, значит, чтобы рассуждать об контексте, лучше найти третью отправную точку.

Прилепин не может писать о себе, так что прибегает к безотказному приему и не строит, а ставит «Обитель» на каменистой соловецкой почве, как комедианты – шатер на английском газоне. «Обитель» натягивается на «Гамлета», словно зонтик на свои спицы при сильном ветре – правда, маскируясь то под Чехова, то под Тургенева; но, следя за переводом, легко сообразить, что за ружье вывешивается на стене текста в том или ином абзаце и в какой момент из него пальнут.

Итак, «Гамлет» проецируется на «Обитель» (не я первый это сказал).

Действие разыгрывается на островах. Отец протагониста, Артема, убит – но убит самим Артемом и, похоже, по случаю. Артем же постоянно решает вопрос «быть иль не быть», причем «быть» – вернее, «бить» – он решает в самых неподходящих обстоятельствах. Нашлось место и Клавдию – это начальник Соловецкого лагеря Эйхманис, от которого он уводит/получает женщину Галю, становящуюся его любовницей и одновременно матерью, причем родная мать Артема невольно делается причиной его «надлома» и, впоследствии, гибели: ради (нежелательного для Артема) свидания с ней Галина увозит его с Лисьего острова навстречу лавине репрессий, связанных с прибытием Фортинбраса – предшественника и в то же время преемника Эйхманиса – и вызванных тем, что для спектакля по (предположительно) Александру Островскому, русскому Шекспиру (как тут не вспомнить юного Вильгельма Мейстера, ставящего «Гамлета» в театре Зерло!), режиссеру и исполнителю главной роли Шлабуковскому выдают настоящий револьвер со всеми вытекающими (как тут не вспомнить Гамлета, ставящего в Эльсиноре «Убийство Гонзаго»).

Один из наиболее чисто выписанных моментов – момент финального надлома протагониста. Тогда и впрямь удается почувствовать состояние out of jont: времени ли, бытия ли.

Автор выведен за скобки и потому не препятствует маленьким мысленным экспериментам, что под пристальными взглядами настоящих сидельцев казались бы непристойными. Маленьким мысленным экспериментом я называю развитие ситуации, как бы скетч с данными героями в данных декорациях. Типа «пистолет Дантеса дал осечку – что делать?». Или вот актуальное: в церковь, забитую истово молящимися, входит группа китайцев в масках – верующих, помолиться: кто виноват?

История не знает сослагательного наклонения, но некоторым текстам оно известно. Что касается Шаламова, его внутренняя режиссура не дает (лично мне) шанса представить, как оно было бы, сними Гаркунов свой свитер по-хорошему? Или окажись у протагониста золотой зуб? Или Наумов, безусловно отдающий себе отчет в том, что Севочка – шулер, не играл бы с ним на представку, а попросту засветил бы в лоб?

Не знаю, разделял ли Шаламов, свидетельствуя несостоятельность культуры как средства защиты от зла, веру в абсолютную ценность текста, но Прилепина явно заботит относительное место текста среди людей, его, так сказать, usability.

Шаламов, приглашая зрителя на сцену, не дает ему статуса актера; «двое в драку (автор и Смерть) третий – сами знаете куда». Распорядок действий продуман до мелочей, хули там… Зато в эпизоды прилепинского варьете легко входить – и легко выходить из них, они не мучают и не давят – да и нет у них в действительности подобной цели (фрагменты нагнетания ужаса, так полюбившиеся критике в две тысячи четырнадцатом году, когда Прилепину давали «Большую книгу», – вроде вставания на колени всей лагерной массой перед начальником лагеря, – издержки жанра). Даже удобно, что Соловки получились у Прилепина несколько марсианскими, не то римская каменоломня, не то заблудившийся ковчег, куда взято каждой твари по паре и заброшено примерно в район Арарата: жить, как кто-нибудь (Бог, Бокий, Бурцев…) на душу положит. Воплощая свой внутренний театр, читатель может, наконец, задуматься о концлагерях прошлого sine ira et studio, что давно уже пора сделать пред лицом концлагерей будущего.

 

8. …С тем, чтобы

 

Мне всегда хотелось взглянуть на лицо Чекалинского в той линии событий, где Германн не обдергивается. Логически такая линия возможна – первое из условий старухи он выполнил, двух последующих не успел нарушить.

 

Она дала ему три карты, с тем, чтоб он поставил их одну за другою, и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть.

<…>

Тройка, семёрка и туз выиграют тебе сряду, – но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…

 

Не все немецкие переводчики, вынужден заметить, относятся к играм русских с должным уважением. Даже Ницберг, будучи ни много ни мало «российского-еврейского происхождения» (Википедия), манкирует этими тремя неотменимыми «с тем» [wenn]. Литературных призраков он путает, заставляя мертвую графиню выражаться пафосно и цветисто – что твой Гамлет-старший: «…я требую взамен, чтоб ты…»

 

Sie verriet ihm drei Karten, auf die er nacheinander setzen sollte, und ließ ihn schwören, nie wieder ein Blatt in die Hand zu nehmen.

<…>

Eine Drei, eine Sieben und ein Ass werden nacheinander gewinnen – freilich unter der Bedingung, dass du auf nur eine Karte pro Tag setzt und danach nie wieder spielst. Ich vergebe dir meinen Tod, verlange aber im Gegenzug, dass du meine Ziehtochter Lisaweta Iwanowna zur Frau nimmst …

 

Проигрывает в переводе и Шаламов – по причине, как я считаю, упорного нежелания переводчицы понимать, что именно она переводит (а именно она перевела недавно «Котлован» Андрея Платонова как злобную сатиру, чьи синтаксис и лексика подчинены единственной якобы задаче – подчеркнуть идиотизм происходящего). Прилепин же имеет шансы на выигрыш: как выиграл бы в хорошем переводе роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». (Шли и шли и пели «Вечную память»… – как?) Ему показано «очищение переводом», который должен/может снять толстовские амбиции, понизить градус достоевщины (я имею в виду Соленого: «Если философствует мужчина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует женщина или две женщины, то уж это будет – потяни меня за палец», – если же философствует Достоевский…) и обнажить сценическую основу исторического внешне нарратива.

И если русский язык – да еще и нарочито образный, язык как самоцель – мешает вельми, то в переводе подчиненная ему сервисная образность немецкого языка, напротив, нейтрализует атмосферу, тем самым – способствуя.

Так же несложно было входить в ситуации «Одного дня Ивана Денисовича» (Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали…), одначе, их покидаючи, ощущах какую-то нечистоту, словно только что огреб пиздюлей, отдраил не тобой загаженный сортир или, в лучшем случае, перетряхнул крольчатник (полагаю, о таком эффекте и грезил Александр Исаевич) – а то и сам, в зависимости от обстоятельств, ткнул нижестоящего тупой харей в чашу «Генуя».

Сейчас я почти уверен, что чувствую и то отвращение, и тот тайный почти смак, с каким Солженицын описывал микроструктуру лагеря. Яростное низовое желание выжить. Мини-ячейки общества: пары, тройки, бригады. Я знаю, что в немецких концлагерях администрация активно поощряла всяческие «подпольные» образования и организации – лишь бы не перерастали в нечто большее: пока они устойчивы, лагерь будет стоять на земле. Солженицыну странно комфортно в этих ячейках – вернее, ему комфортно, что кому-то странно комфортно. Сам-то он уже ни за какие коврижки не полезет внутрь, он «обустраивающий», а не «обустраиваемый», однако мысль о том, что ячеистое общество легче обустроить, красной нитью проходит сквозь сети текста.

Он сожалеет о том, что нары, отделение, рота никак не воспарят и не похерят разногласия и распри – все эти, по слову апостола Павла, дела плоти, – и лагерь, целиком проникшись изнутри духом взаимопонимания, не двинет на штурм (не беда, если некий процент (в сталинском лагере скорее всего – в силу морального разложения охраны – невысокий) погибнет: ставка, вполне уместная в обществе взаимной вражды)…

У Прилепина наоборот – испытываешь нечто вроде сочувствия к его, мягко говоря, не слишком приятным персонажам.

Так что же, например, я отыгрываю в моем scaena interpretationis?

…Откройся Василий Петрович, бывший офицер контрразведки Колчака с явными наклонностями садиста, – откройся он Артему в самом начале их знакомства, лагерная история Артема потекла бы, возможно, совершенно иначе – а вместе с нею и истории Афанасьева, Сивцева, той же Гали.

…Не будь Бурцев личностью настолько демонической (попросту говоря – таким злобным придурком), ему мог бы удаться и бунт, и бегство на теплоходе.

…Читая историю побега Галины и Артема по ледяному осеннему Белому морю, думаешь только о том, что не ссорься они между собой с той самой первой секунды, когда Артем прыгнул в катер, не будь Галя столь высокомерна, а Артем столь апатичен, всё сложилось бы иначе и они свалили бы. Конечно, это чушь, психологически они мертвы, физически тоже, на дворе не май месяц; вообще, вся эта история – полная чушь, едва ли не самое слабое место в книге… и всё же.

…Даже такое: сверни Артем  шею тому леопарду, что видел, как они с Галей трахаются на чердаке, возможно, сама Галя не так пострадала бы от Фортинбраса, то бишь Ногтева.

 

9. Вариант «Омега»

 

С чистого листа, будто в чашке Петри, всходит посев культуры человеческих отношений. Артем, Галина, Афанасьев, Василий Петрович – ничто их не роднит, ничто не обусловливает их взаимную валентность. И всё же меж ними образуются «ростки взаимопонимания», поднимаются, вытягиваются – и обламываются, не успев сформироваться, будто всосанные черной дырой.

Главное теперь – взять разбег.

Большое видится на расстояньи, а некоторые закономерности лучше заметны на бегу. На скорости легче отрываться от стереотипов, а даже самые страшные стереотипы со временем становятся зоной комфорта. Правда, опьянение перемещением приводит к мыслям диковатым. Например, прочитав взахлеб мемуары Азы Алибековны Тахо-Годи «Жизнь и судьба: Воспоминания» (2009), своего рода перевод с языка жизни и судьбы на язык «новаго мiра», я не расстаюсь с убеждением, что милейший Михаил Афанасьевич Булгаков – обдернулся. Текстом его opus magnum, который с трудами Шаламова странно роднит разброс читательских оценок (от «гениально» – до «третий ряд русской литературы»), грубо воспользовалась некая третья сила и «вписала» туда свое: не о Мастере и Маргарите, не о любви, не о заселенных бесами москвичах, не о Сталине и даже не о Сатане как таковом – о демонах среди нас. И Булгаков, писавший-де своего героя с известного философа, не тормознутого Мастера срисовал, но харизматичного пакостника Воланда, провидя в доме 302-бис по Садовой улице дом 33 на Арбате…

Два посыла – почерпнутые из быстрого чтения переводов.

И осадок в виде не задаваемого вопроса – для чего?

(Повторюсь, подчеркивая – переводов, ибо…)

Один: лагерный опыт – не человеческий.

Другой: лагерь – черная дыра.

На сегодняшний день оба посыла активно затасканы (преимущественно фантастами), но как-то по одиночке. Пора устроить им очную ставку.

Главное: не замедляться. Точка отрыва – лагерь. Тот «лагерь», что описывают Шаламов, Солженицын и Прилепин – причем в переводах; попробуй я выйти за границы переводческого (Шишков, прости) дискурса, тотчас споткнусь на определениях и интерпретациях. Этот лагерь неотделим от самосознания породившего его государства, заточенного на борьбу с врагами. На понятии подлежащего и принадлежащего лагерю врага, как на краеугольном оселке, зиждется государственное бытие: нет врага – нет государства…

Лагерь, выражаясь в духе переводов Ницберга (цветисто и пафосно), – это искусственно созданная черная дыра.

Зачем созданная? На пробу.

СЛОН уже есть символ пробы, пробы ГУЛАГа; Прилепин хочет попробовать – избирает местом действия Соловки образца двадцать восьмого года.

Не Воркуту тридцать девятого.

ПРОБА.

Допустим, что имеется некая сила (назовем ее Гомеостазис; пускай будет Регулятором или даже Куратором; Мирозданием, в конце-то концов), следящая за сохранением рода людей (в любых формах) и его движением (в любых формах) в нужном ей направлении. Это не обязательно Святая Троица или Святой Дух, Пантократор или Демиург – хотя кто знает, может быть, нами управляет как раз та сила, что нас сконструировала или вывела (на арену).

Обозначим ее буквой Ω: просто потому, что Ω хорошо заметна среди русских и латинских букв, а еще – она красива.

С Ω Тейяра де Шардена ее не роднит ничего – или всё, если странно, на бегу, прочесть первую фразу русской Википедии (или вторую – французской).

Предположим, что Ω проводит эксперимент, собираясь выяснить, в какую сторону сможет (и сможет ли вообще) развиваться (конц)лагерное сообщество: для начала в одной отдельной взятой стране, впоследствии – широкомасштабно.

Предположим, что концлагерь – это проверка работы стадных механизмов, тестирование методик полевого обустройства микромирков, изучение того, как человек будет обживать доступную ему ячейку в нечеловеческих (не человеческих) условиях.

Предположим лучшее: Ω готовит нас к переселению на другие планеты – не постепенному, но экстренному, когда корабль выбрасывает людей на Венеру, как спецпереселенцев – в тундру, в тайгу, в степь, без какой-либо материальной базы и без надежды на будущее: они же принимаются жить там, но не по Лему или по Стругацким, а по Шаламову (или все-таки по Солженицыну, потому как по Шаламову жить нельзя).

Предположим, что выжившие после столкновения Земли с метеоритом, третьей мировой войны, техногенной катастрофы или пандемии неизбежно, по мнению Ω, организуются в некое подобие СЛОНа, и Ω желает знать, что произойдет с людьми далее. Далее не происходит ничего: «все умерли». Если вне лагеря из ростков-веточек со временем произрастает лес, не слишком высокий, но и не чересчур низкий, то в лагере царит вечная тундра.

 

10. Вавилон per sempre

 

Предположим не самое худшее.

И как раз в связи с одним из так называемых парадоксов, связанных с нечеловеческой природой человеческой жизни. Или с человеком, как с индивидуально-стадным (индивидуально-стайным) животным; что, в принципе, о том же. Пользоваться оппозицией «индивидуальный – социальный» я бы остерегся: это другой словарный слой, более емкий, с одной стороны, более мутный – с другой. Масса имен, школ и монографий критична, но ответов нет.

Надындивидуальные структуры растут из веточек взаимопонимания, складываются в сучья, стволы, деревья. Но спаяться друг с другом им дано лишь до определенной степени. В рамках того, что мы называем «свободой», люди в любых, наверное, условиях начинают на микроуровне понимать друг друга, образовывать ячейки, строить то, что мы называем обществом или «гражданским обществом» – не стенка на стенку (класс на класс, конфессия с конфессией, профсоюз против рабовладельцев), но именно снизу: семья, друзья, дом, двор, улица, город…

На одном из макроуровней строительство обрывается: и отчего-то мне кажется, что не оборвись оно – на каком-то этапе мир сделался бы еще более страшным и еще более хрупким, чем он есть.

Как я уже говорил, не я первый.

…«Город» – название амбиутопии Клиффорда Саймака [City, 1952]. Победоносно изданная в переводе (1974/1989) Льва Львовича Жданова более полутора десятков раз, она являет собой пример текста, инвариантного относительно переноса на другой (европейский) язык и является одной из доступных чашек Петри для выращивания разнообразных моделей нашего будущего.

 

 These are the stories that the Dogs tell when the fires burn high and the wind is from the north. Then each family circle gathers at the hearthstone and the pups sit silently and listen and when the story’s done they ask many questions:

“What is Man?” they’ll ask.

Or perhaps: “What is a city?”

Or “What is a war?”

There is no positive answer to any of these questions. There are suppositions and there are theories and there are many educated guesses, but there are no answers.

 

Саймак исключительно скромно и аккуратно упаковывает свои чашки, переводчик их так же аккуратно распаковывает:

 

Перед вами предания, которые рассказывают Псы, когда ярко пылает огонь в очагах и дует северный ветер. Семьи собираются в кружок, и щенки тихо сидят и слушают, а потом рассказчика засыпают вопросами.

– А что такое Человек? – спрашивают они.

Или же:

– Что такое город?

Или:

– Что такое война?

Ни на один из этих вопросов нельзя дать удовлетворительного ответа. Есть предположения, гипотезы, есть много остроумных догадок, но положительных ответов нет.

 

(Для сравнения – как обстоит дело с братьями Стругацкими:

 

– Почему вы можете, а я не могу?

– Этого мы еще толком не знаем, – признаюсь я и осторожно добавляю: – Есть предположение, что ты все-таки не совсем человек…

– Тогда что же такое человек? – немедленно осведомляется он. – Что такое человек совсем? («Малыш», 1970)

 

В переводе на немецкий Алены Мёкель (Die Dritte Zivilisation, 1975):

 

„Wieso könnt ihr es, ich aber nicht?“ bohrt der Kleine weiter.

„Dafür haben wir selber noch keine genaue Erklärung“, sage ich und füge behutsam hinzu: „Es liegt auch die Vermutung nahe, dass du vielleicht nicht in jeder Beziehung ein Mensch bist …“ „Und was ist das genau, ein Mensch?“ will er sofort wissen. „Ein Mensch in jeder Beziehung?“

 

И я даже боюсь представить себе, как перевел вопрос Малыша Роджер ДеГарис (Space Mowgly, 1982): “What is Man? <…> What is the real man?” – цитата из некого академического труда, найденного в «Google Книжках».)

Кто сказал, что люди нуждаются в общем языке? В языке в широком смысле: позволяющем и понять, и принять; в языке доверия, эмпатии, сострадания? В «Городе» Саймак убедительно предсказывает, какой конец может ожидать человечество, получившее такой язык – люди спешно покидают планету и переселяются на Юпитер, в тела населяющих его «скакунцов» [Lopers], потому что один исследователь, лет пять побывший «лопером», сумел донести до сопланетников, как это круто!

 

11. Опыт, сын ошибок

 

Предположим (чуть off topic), что рост популярности Греты Тунберг – это форма поиска объединяющего языка, подобного паролям-отзывам русской интеллигенции начала девяностых: «Борхес! – Кортасар!» / «Ясперс! – Хайдеггер!»

Все ищут свой язык, и, когда едва ли не в каждом третьем тексте, выкладываемом в сеть интеллигентными пользователями, стала встречаться фамилия Мейясу, а в каждом четвертом – какой-то Агамемнон, я подумал: феномен Греты – это Тоска по языку; по понятному всем этим волшебным детям с СДВГ, кричащим we won’t accept what we can’t change и I don’t want you to be hopeful, языку смятения.

Предположим, что Вавилонскую башню разрушил не Бог, а инстинкт самосохранения рода, запрещающий глобальные языки, и он же повелел это дело скрыть.

Предположим, «право не понимать» – это одна из неотъемлемых человеческих свобод, позволяющая сохранять персональное «пространства непонимания». Хочу хотя бы мгновение не знать, что ты думаешь; хочу хотя бы на миг перестать тебе верить! – одна из последних преград на пути к тотальной деиндивидуализации.

Предположим, Ω не рассматривает индивидуальность как достоинство или преимущество. Вдруг насущные наши проблемы решаемы лишь на пути опчеливания или муравеизации? Концлагерь же в первую очередь лишает человека права непонимания, поскольку не понимать больше нечего. Мысли, реакции и поступки сводятся к базовому набору понятных элементов, которые устанавливаются простым перебором.

Предположим: Ω, преодолевая общелюдской инстинкт самосохранения, предпринимает концлагерь, а раз начав, уже не может остановиться. Не оттого, что лагерь «внутри нас»: наши так называемые программы под действием вирусов сами мутируют в лагерь, потому что любая из них содержит базовый механизм распознавания «свой – чужой», и каждый человек может быть объявлен ими «врагом». Убедившись, что проку от лагеря мало, Ω разрушает (похоже, не до конца) породившие и поддерживающие его системы.

Предположим худшее.

 

…Благодаря Джо появился муравьиный мир. Джо, как гласило предание, экспериментировал с муравейником. Накрыл его куполом, обогрел, сделал, наверное, что-то еще, о чем никто, кроме него, не знает. Он изменил среду обитания муравьев и каким-то странным образом заронил в них искру величия, и со временем они создали разумную цивилизацию, если к муравьям вообще применимо понятие разума. А потом Джо наподдал муравейнику ногой, опрокинул купол, распахал холмик и ушел прочь, заливаясь своим странным, визгливым, почти безумным и таким характерным для него смехом. Разрушил муравейник и забыл о нем. Но своим пинком он подтолкнул муравьев к развитию. Претерпев неожиданный удар, они не вернулись назад к своему прежнему безмозглому существованию, а начали бороться, стараясь сохранить все, чего успели достичь. Как ледниковый период во время плейстоцена подтолкнул эволюцию человеческой расы, так и мутант Джо толчком ноги направил муравьев на путь истинный.

 

Между установкой стеклянной крыши и пинком могут пройти века. И хотя мы можем рассматривать этот эксперимент – все варианты этого эксперимента (наверняка было что-то еще, о чем никто не знает) – как предупреждение, как прививку, гомеопатическую (в масштабах Ω) дозу, никакого предупреждения, скорее всего, не было. Не было и прививки – а если была, то напрасно: вакцина ослабляет, так как вирус мутирует. Думаю, Ω точно знает, что концлагеря не избежать, и вовсе не предупредить нас хочет, но чисто любопытствует, как еще можно действовать, чтобы мы не передохли окончательно, так и не сподобившись превращения в интеллектуальных пчел и интеллигентных муравьев?

(…

У Пушкина много обнадеживающих «перевертышей».

Есть место им в полях России,/ Среди нечуждых им гробов…

Но за кого? о други, угадайте…/ Ура, наш царь! так! выпьем за царя…

…Предположим, пиковая дама означает тайную доброжелательность?)