Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

40

подвиг – подобрав ключи, проник ночью в школу и справил большую нужду на столе в директорском кабинете, украл из школьного буфета три ящика коньяка «три звёздочки», а из учительской – классный журнал своего родного пятого «Б», каковой сжёг в пьяном виде на перемене в мальчиковом туалете при  стечении соучеников обоего пола.

      А коньяком, принёся его домой, честно поделился с отцом и старшим братом, семиклассником и бывшим отцовым шурином от второго брака дядей Жорой Шмырко, который как раз очень удачно зашёл к ним под утро с бутылкой «гурджаани» и корешем,

потому что у них уже которые сутки висели на хвосте мусора, все никак не дававшие распить заветную бутылочку, видите ли, в общественном месте.

      – Начинать надо с менее крепких напитков, а затем переходить к более крепким, – поучительным тоном сказал Мишин батя, быстренько разливая вино в бокалы тонкого богемского стекла, потому что у всех присутствующих уже конкретно «горели трубы». – К вину очень хорош сыр. – Миша жадно впитывал каждое отцово слово. – Надюша, у нас не найдётся немного сыру?.. – Нет?.. Ну, не беда: хорошая компания у нас есть, а это главное в застольи. – А когда все выпили маленькими глоточками по бокалу вина, смакуя и наслаждаясь его букетом, папа сказал: – А теперь перейдём к более крепким напиткам, – и потянулся к коньяку. – Наденька, нам бы лимончика... Что, тоже нет?!.. Ну и хрен с ним! Действительно, «три звезды», добро б ещё армянского разлива! – и он презрительно фыркнул. – Будем мы ещё эту мочу ослиную лимоном закусывать!.. Тогда слышь ты, чмо болотное, тащи сюда квашеных огурцов да чернушки и селёдки с луком сделай. Да картошки, что ли, на хер, отвари, жрать охота! – И понеслось! (Воистину, человек представляет собой не столько то, что он ест, как утверждал Саварен, сколько то, что он пьёт.) И школьный коньяк выпили за два дня и три неполных ночи, поскольку Мишин  старший брат был малопьющий.

      За эти Мишины художества его маму в очередной раз вызвали, но уже не просто в школу, а на заседание педсовета пригласили родительницу – и ждала она в коридоре, пока обсуждался вопрос о путях дальнейшего совершенствования учебно-воспитательной работы, направленной на формирование гармонической, всесторонне развитой личности. А затем уж пригласили мать «героя», и состоялся прямой нелицеприятный разговор: большую озабоченность дальнейшей судьбой её сына проявили педагоги – много нелестных слов пришлось выслушать родительнице в связи с серьёзными пробелами, недочётами и недоработками в Мишином воспитании со стороны семьи. И слёзы стыда стояли в её глазах. Даже ветераны учительской нивы не помнили такой бурной дискуссии – чуть сгоряча не исключили мальчонку.

      Именно в пятом классе Мишка-Красавчик из хулиганских побуждений и разбил из рогатки стекло в окне Ниловны.

      После чего пропал.

      То есть сначала ещё больше подрос, сел на два года в колонию для малолеток за неумышленное нанесение средней тяжести телесных повреждений школьной библиотекарше, причинённое, как в ходе состязательного судебного процесса убедительно доказал адвокат,  в состоянии сильного душевного волнения, выразившегося в том, что подсудимый из той самой рогатки выбил правое стекло в очках пострадавшей вместе с глазом, когда она сделала попытку записать его в библиотеку, – и обрили Мише и голову и бороду. И Миша сел, отсидел два года, вышел с чистой совестью на свободу, опять отпустил бороду и уехал по комсомольской путёвке с группой таких же как сам комсомольцев на молодёжную стройку народного хозяйства что-то строить – честным трудом искупать вину за разбитое ниловское стекло, – да и пропал. А потом, через пару-тройку лет, объявился, говорили, то ли в Танжере, то ли в Абу-Даби, где стал работать

 41

замначальника ихнего «зелёного хозяйства», ещё сильнее отпустил бороду и, приняв ислам, согласно местным обычаям завёл себе довольно славный гаремчик.

      По вине Ниловны пропал также трёхгодовалый кобель Дик, красавец собака восточноевропейской породы, которого ежевечерне выгуливал его хозяин Петя-кровосос, шустрый розовощёкий мужичонка лет сорока с острыми глазками-буравчиками и жлобской чёлкой как у бесноватого фюрера.

      Дик, насидевшийся за цельный день дома, обыкновенно носился по двору, словно оглашенный, норовя поймать голубя или кошку, а всегда полупьяный Петя-кровосос

стоял в центре двора, дико озираясь по сторонам, взгляд его не успевал за Диком, и беспрерывно кричал: – Дик, … мать, к ноге! – или просто: Дик, … твою мать!                                       

      Так вот этот самый Дик полез однажды на дерево за ниловским котом, жирным, раскормленным ублюдком, – и всё! Кот, правда, потом слез через часок, а Дика не было и по сей день.

      Петя пил с горя две недели не просыхая – на работу не ходил.

      – Он был мне как сын родной! – вспоминая Дика, со слезой в голосе говорил бездетный Петя, у которого с его женой Катей-замухрышкой были одни только выкидыши по причине тяжёлой руки Пети. И грозился отомстить и даже, если понадобится во имя этого дела весь дом сжечь. – Не прошу и отомщу, вплоть до того, что дом спалю! – Все соседи эти две недели провели в страхе великом. А успокоился он на том, что, когда Ниловна отлучилась по каким-то делам, поймал и публично линчевал несчастного кота.

      Вскоре после этого пропал и сам Петя, отправившись в поликлинику с мочой для анализа – он пёкся о здоровье и после каждого запоя непременно обследовался, – жена же его Катя, измученная тяжёлой жизнью с двумя, как она сама говорила, кобелями, сразу как-то преобразилась: расцвела, похорошела женщина, стала как наливное яблочко.

      О Пете, впрочем, во дворе жалели мало, в отличие от Дика, который был славной, доброй, всегда улыбающейся собакой и которого все любили.

      О Пете нехорошо во дворе говорили – что румянощёкий Петя по ночам сосёт из худосочной Кати кровь и прочие жизненные соки, наподобие вампира или аскариды, от того и его румянец. «Такой кровь выпьет – дырки не оставит!», – говорили нём. А может, что другое имели в виду.

      О Пете, признаться сказать, во дворе не жалели вовсе: он слыл немужчиной, главным образом потому, что не единожды угрожал зарезать жену свою Катю-замухрышку столовым ножом, да так ни разу и не зарезал.

      Я тебя, сучара, зарежу столовым ножом, – бывало, неоднократно намекал не умеющий держать своего слова Петя, когда Катя, например, подавала ему недостаточно горячий борщ или забывала почистить его ботинки, и тыкал ей под рёбра столовым ножом, от чего, понятно, больше щекотки, чем крови.

      – Настоящий мужик, – со знанием дела говорил по этому прискорбному поводу председатель домкома отставник Леонард Петрович, которого по причине его  кроткого нрава за глаза все звали Леопардом Петровичем, – не будет резать беззащитную женщину, даже жену, столовым ножом. – «Ах, столовым!.. Ах, ножом!..» – возмущённо восклицали слушательницы-общественницы. – Настоящий мужик возьмёт у руки топор. В крайнем случа́е, – кухо́нный нож. Или «перо»! «Пёрышко б ей, Катьке, в бок – другой разговор. А столовый нож – детское оружье! Да ним только котлеты резать. Да ним бабу и в полчаса не дорежешь, да и кровищи будет как со свиньи, Опять же, настоящий мужик держит слово. Слово, оно не воробей! Не дал слова – держись, а дал слово – крепись… Жена да убоится своего мужа!..

  42

      Понятно, что Петино renomе́е было чрезвычайно низко и подмочено до крайности, чего ж о нём в таком случае было жалеть?

      И ещё был случай с исчезновением. Однажды, при обсуждении с соседками во дворе сомнительных достоинств варёной колбасы, Ниловна возьми да и брякни:

      – Даже котик, – она завела себе нового урода, – эту пакость жрать не хочет, – и прибавила: – Пропади она пропадом! – Да ещё и плюнула при этом.

      Асфальт сразу задымился, а варёная колбаса пропала пропадом из свободной продажи совсем и навсегда.

      Сама же Ниловна потом сокрушалась и жалела, однако поделать ничего не могла: обратной силы её чары, как и, к примеру, закон в правовом государстве не имели.

      Пропала так же директорша гастронома, что через дорогу; это произошло в ходе очередного, с подачи Николая Александровича, разбирательства на счёт чая. Вот уж та-то была действительно в своём роде замечательной, загадочной и таинственной особой. Так, она не появлялась в торговых залах никогда, даже в минуты кризисов, даже при прибытии конной милиции, – всё это не касалось её и тех дел, что вершились в её кабинете; не все продавцы, не говоря о покупателях, знали её в лицо: Райка толстопятая знала и общалась, она была у неё чем-то вроде великого визиря, королева Марго – видела пару раз, ясновельможный Гоша – неоднократно, и даже иногда лично получал распоряжения, когда в магазин завозили парную говядину. И каждая встреча с ней запоминалась навсегда.

      Вот случай был с саблезубой Фаиной. Однажды она оплошала и случайно отдавила лапку котёнку, прибившемуся к магазину и состоявшему при нём якобы для ловли мышей и по-царски живущему на дармовых магазинных хлебах, – и охромел котёнок: тонки, хрупки котёночьи лапки. Директриса же, сильно любившая животных, узнав об этом, велела через толстопятую Раису предстать Фаине пред Их ясные очи. И предстала пред ней непобедимая и легендарная Фаина. Не знаем, какой состоялся промеж них разговор, знаем только, что ясновельможный Гоша, кравшийся мимо директорского кабинета к себе в подвал, чтобы выпить там очередной стакашку портвешки, услыхал и, бледный,  на ухо шёпотом передал королеве Марго, сказанные в адрес саблезубой Фаины директорские слова: «Ах ты, старая сука! Ах ты, жирная проститутка! Да я тебя в хлебном сгною, как последнюю мразь!». После чего, поведал Гоша, раздались звуки глухих ударов по тупому предмету. А когда Гоша, бесстрашный, оттого что пьяный, украдкой заглянул в чуть приоткрытые директорские двери, то увидал, как легендарную Фаину колошматили по голове древком переходящего Красного знамени.

       Услышав этот Гошин рассказ, королева Марго и в свой черёд сильно побледнела и, бросив на произвол судьбы здоровущую очередь, хвост которой медленно, но верно приближался к берегам славного моря, священного Байкала, пошла поймала мышку и отнесла котёнку, и погладила котёнка и почесала его за ушко́м. Как мило, как славно игрался с мышкой котёнок! Он ловил её, придушивал и отпускал, а потом опять ловил – и подбрасывал вверх, и опять ловил и запускал в неё коготок.

      И никто, ни одна живая душа, не видала, как уборщица тётя Дуся, воровато озираясь,  замывала пятна на ковре в директорском кабинете, подозрительно совпадавшие по цвету с  переходящим Красного знамени.

      Да, памятные с директоршей случались встречи, и ещё не известно, за большое счастье было увидать её или наоборот, да не часто это удавалось сделать даже кому-либо из своих. Но и ни один поганый мент или ревизор никогда – ни разу! – не осмеливался приблизиться к  её дверям ближе, чем на пять шагов. Заговорённые они были, что ли?!

      Вот это какая таинственная и могущественная была особа.

 43

      Но два раза в день, два раза в день, читатель, утром и вечером, к служебному входу в магазин, почти вплотную к двери – это видели жильцы из окон, – медленно подкатывала длинная чёрная бесшумная машина, и седовласый шофёр с невозмутимым лицом

английского лорда и в старомодных бакенах, выйдя из неё, на цирлах обегал автомобиль спереди – непременно спереди! – и почтительно сняв кепи и, с достоинством склонив

благородные голубые седины, распахивал его заднюю дверцу; в тот самый миг, как бы сами собой распахивались двери, ведущие в магазин. И вот из двери в дверь, робко коснувшись тонким каблучком грязного асфальта, выскальзывала дама лет… не знаем каких. Она была из тех женщин, которым никогда не бывает больше тридцати девяти. Лёгкая полуулыбка всегда играла на её изящно очерчённых устах. А как она всегда была одета! – во что-то неземное: строго, роскошно, просто, со вкусом; таковы же были и её драгоценности – несколько хороших прекрасной огранки камней, в редкой работы оправе, чаще бриллианты и сапфиры, реже – изумруды; таковы же бывали и её меха – шиншилла и соболя, но покрой! покрой! и никаких норок и никаких горностаев, пусть горностаи носят короли, только шиншилла и соболя, но какие соболя! – баргузинского кряжа, они вобрали в себя весь свет и сиянье тяжёлых сибирских снегов. А какие после неё неземные тончайшие немыслимые чудные запахи каких-то редчайших и драгоценнейших в мире духов долго витали ещё в вонючем воздухе магазинного двора! Ах, чёрт побери!.. Нет, право же, чёрт побери!..

      Таких женщин не встретишь на улице, в очереди, в транспорте, в общественном туалете, их встретишь исключительно на великосветских раутах, посольских приёмах и вступающими на борт великолепных яхт.

      Из какого же чудесного мира, из какой же волшебной яви явилась она сюда, на нашу несчастную землю? Из сказки?.. Из грёзы?.. Из мечты?.. Оттуда, где не бывает осени, а только весна иногда ненадолго сменяемая бархатным сезоном, и всегда цветут деревья и розы, где дни длинны, а ночи теплы и благоуханны, и напоены любовью, где мгновенно исполняются все желания, и нет слов «нет» или «невозможно», а есть только слова «да, ибо хочу!»? Видать, блядь, оттуда…

      А вечером она точно также легко – словно и не было напряжённого трудового дня – впархивала в машину, дверцы её неслышно захлопывались, и шофёр в английском кепи, с достоинством заняв своё место, медленно трогал –  и длинная чёрная бесшумная голубых кровей машина постепенно растворялась в воздухе, как Летучий Голландец…

      Пропала же она после того, как неосторожно, может быть впервые в жизни, вышла из своего кабинета в торговый зал посмотреть, кто это там так громко беспрерывно кричит «Не боюсь я никого, даже Бога самого!», поскольку и сама не боялась никого, даже Бога.

      А кричала это как раз никто иная как Пелагея Ниловна.

      И вот наша прекрасная незнакомка пропала в тот же день, её забрал бэхээсэс прямо из кабинета и увёз в наручниках, в чёрном «воронке», в неизвестном направлении, больше она не появлялась. И как только они её, падлу, вычислили и опознали в лицо, а главное, сумели взять – непонятно! Не иначе, без Ниловны тут не обошлось.

      А примерно так через час или через полтора после этого (случайно или неслучайно, не знаем) появился в продаже чай: чай выбросили, чай стали давать – люди чаю набрали. Вечером чай пили!

      Чай давали даже и следующий день, по две пачки в одни руки, и люди становились по нескольку раз, а Ниловне легендарная Фаина, угодливо улыбаясь, отпустила сразу шесть, потом немного подумала, клацнула зубами и дала ещё две. Очередь при этом ненавидяще молчала. Но молчала же! Хоть бы кто пикнул.

      Ниловна после этого случая вообще обнаглела, стала ходить в подсобку гастронома, как к себе в камору, и отовариваться там – как другим и не снилось. Когда, бывало, туго

44

набив там сумки, она с постным лицом, сгибаясь под их неподъёмной тяжестью, волокла добычу к себе в нору, все завидовали. Все! До одного!

      А после того как по наущению нового директора гастронома пропал его недруг – начальник следственной части горпрокуратуры (что-то они там не поделили), Ниловна

вошла в полную силу, и вдруг открылись у неё большие заслуги перед партией, страной, народом и государством – и стали носить ей продуктовые заказы на дом.

      – Я человек заслужённый и уважаемый, – говаривала она соседкам. И это была чистая правда!

      С лёгкой руки нового директора у Ниловны появилась клиентура, тоже всё народ уважаемый, заслужённый, добротно одетый, а в городе стали бесследно пропадать люди – неподельчивые начальники, строптивые главбухи, чересчур любопытные милицейские работники, пасынки, падчерицы, надоевшие мужья, постылые жёны да престарелые родители. И по тому, что людской ручеек в её квартиру не убывал, а прибывал, было ясно: Ниловна, добрая душа, никому не отказывала, помогала людя́м. Но это её дела, нам-то что…

      Надо сказать, что слухи о Ниловне, её возможностях и свойствах её слюны поползли по городу, и ею заинтересовались сначала компетентные органы, но у них против Ниловны была кишка тонка, а затем и военные.

      Сначала они подослали врачиху с кирзовой рожей надзирательницы женской исправительной колонии строго режима; врачиха врала, что она с санстанции и брала у Ниловны – большим квачём мазок из горла и слюну в пробирку, говорила, что для анализа на дифтерию.

      Затем два или три раза приезжали какие-то в химзащитных костюмах и противогазах, говорили, что тоже с санстанции и тоже брали слюну и возили её куда-то на БМП в тяжеленном свинцовом контейнере.

      Когда ехали со слюной, впереди пускали гаишника с мигалкой, затем шла БМП с контейнером, сверху – два  вертолёта, а сзади – пара военных «газонов», три пожарных машины и автобус со взводом автоматчиков.

      И Ниловна – давала.

      – А что мне жалко? У меня слюней много, – говорила она соседкам. – Пусть сшледуют.

      Но эти вдруг ездить перестали, и стал захаживать к Ниловне моложавый, стройный, с красивой сединой в висках генерал из Генерального штаба. Тот ходил месяца два и подолгу сидел у Ниловны вечерами – верно, после службы. Ниловна прямо преобразилась – принялась подводить губы помадой, выкрасилась блондораном  и стала на людях ходить легко и изящно.

      Когда соседки, посмеиваясь, спрашивали, чем же они там вечерами-то занимаются, Ниловна, вся зардевшись и потупив глаза, отвечала, что так, мол, ничем пока, а в основном пьют чай и генерал рассказывает о ратной службе, об особенностях планирования наступательных операций в условиях современной войны, о международном положении и необходимости ещё сильней крепить несокрушимую обороноспособность наших славных вооруженных сил.

      Часто, к месту и не к месту, повторяла она вдруг полюбившуюся ей народную мудрость: когда бабе сорок пять – баба ягодка опять.

      Наконец, генерал стал бывать у неё почти ежевечерне – и вдруг пропал. И не было его с неделю – Ниловна вся извелась.

      И вот через неделю появляется вновь генерал, в полной парадной форме, при всех орденах, с огромным букетом цветов и, упав перед счастливой Ниловной на колени, делает ей официальное предложение поехать с ним на полигон посмотреть испытания новой баллистической ракеты.

 45

      Ниловна засмущалась и, кокетливо потупившись, сказала:

      – Нет, так сразу я не могу согласиться. Мне надо подумать, – немного подумала, махнула рукой, сделала «химию» – и поехала.

      А потом жалела. Ибо пришлось ей, волею судьбы, перенести немало и совершенно неожиданно для себя стать не только свидетелем, но и одним из главных участников Генерального сражения с сусликами и байбаком, вошедшего во все военные анналы.

 

ГЕНЕРАЛЬНОЕ СРАЖЕНИЕ С СУСЛИКАМИ И БАЙБАКОМ

 военно-полевая поэма     

      Сначала всё шло хорошо.

      Прилетели они с генералом в степь в специальном самолёте военно-транспортной авиации с почётным эскортом из двух звеньев истребителей, а к ихнему прибытию уже подготовили торжественную встречу – и почётный караул, и военный оркестр, и испытательные пуски, конечно.

      На аэродроме было много генералов и даже один старенький лысый маршал рода войск, очень, видать, большой начальник – лампасы у него были шириной с сами штаны, – хотя и очень маленький ростом, наверно, усохся от старости, ушастый, с хищным хрящеватым носом и пятнами возрастной пигментации по всей лысине, но – шустрый.

      Как и полагается, Ниловна приняла рапорт начальника почётного караула и обошла строй, причём старенький маршал и ниловский генерал вели её под белы рученьки, а затем  они отправились на полигон.

      Там, после сытного обеда в генеральской столовой, все пошли в командный бункер и стали смотреть через бронированное стекло, и Ниловна с ними. И все генералы бегали вокруг Ниловны, словно кобели возле сучки, щёлкали каблуками и предлагали то то, то сё, то присесть, то чаю с галетным печеньем, предусмотрительно держась от неё при этом на определённой дистанции.

      «Пресвятая Дева Богородица!» – вспоминала потом Ниловна. – «Столько звёзд-то я раньше нигде, окромя как на небе и не видывала…»

      А потом были пуски. Старенький маршал сел в большое кресло – он  у них был главный, все генералы звали его между собой тятей или тятькой, и, отважный человек, посадил по правую от себя руку Ниловну, а по левую – ниловского хахаля-генерала и приказал:

      – Пускайте!

      И тут же стали взлетать ракеты. Некоторые поднимались в воздух, кувыркались, шипели, как отсыревшая шутиха, и тут же падали и взрывались. И тогда маршал кричал:

      -Хреново! – или: – Погоны сниму! – и все генералы, опасаясь за свои погоны, прятались один за другого: генералы армии – за генерал-полковников, генерал-полковники – за генерал-лейтенантов, генерал-лейтенанты – за генерал-майоров, генерал-майоры – за полковника (полковник там всего один в бункере оказался), а полковник стоит ни жив ни мёртв, дрожит как осиновый лист, только шелестенье от него по бункеру идёт.

      Но большинство ракет всё же неудержимо устремлялись в небеса, и маршал шептал:

      – Девочка моя дорогая! – или: – Пошла малышка! – и: – Награжу! – причём голос его дрожал, и лицо приобретало умильное выражение. А генералы жались к нему поближе, как кутята к суке: генералы армии отпихивали генерал-полковников, генерал-полковники – генерал-лейтенантов, генерал-лейтенанты – генерал– майоров, генерал-майоры – полковника, а оттёртый полковник повизгивал в сторонке от счастья.

46

      Грохот стоял ужасный, всё рокотало и дрожало, как голос маршала при удачном пуске, и сотрясалось, а маршал вошёл в раж и беспрерывно кричал:

      – Давай! Давай! Сандаль! Жги! Ещё давай, в самую тютельку! Ура! – и: – Наш бронепоезд стоит на запасном пути! – Это уж он обязательно прибавлял.

      Потом, видать, они там во что-то попали, и с неба посыпались белые перья и пух, упало два светильника из драгметалла, и шлёпнулась филейная часть говяжьей туши, исполненная очей.

      – Ага! – довольно закричал старенький маршал. – Мы их таки достали! – и приказал: – Давай ещё! По той же цели! Прицел шесть, целик шестьдесят шесть! Пли!

      Но тут один в штатском, очень толстый и тоже очень важный, недовольно закричал маршалу в самое ухо – тот был глуховат, к тому же грохот стоял ужасный, – что пора заканчивать – прикрывать эту лавочку, не то все ракеты кончатся, надо, мол, ещё на завтра штук пятнадцать-двадцать оставить.

      – Жалко, – упавшим голосом сказал старенький маршал, которому ещё была охота пострелять, и добавил: – Ну ничего, мы их завтра додолбаем, – и скомандовал: – Отбой!

      А потом, распорядившись оприходовать светильники, а филей, замариновать на бастурму, поинтересовался у Ниловны, как ей понравились пуски и вообще на полигоне, на что та, полуоглохшая с непривычки, дипломатично отвечала:

      – А ничего, ничего, милок. Спужалась я очень, однако… А так ничего. Пропади оно всё пропадом!

      Пол бункера задымился, и старенький маршал закричал:

      – Атас! Химическая тревога! Все ложись! – и все, прикрыв головы руками, как снопы повалились на землю, а когда через пару часов он дал отбой и закричал: – Отбой химической тревоги! – и все поднялись, то увидели, что всё пропало. Не, в на́туре!

      Пропал полигон со всем оборудованием и ангары с ракетами, пропали средства обеспечения, слежения, телеметрии и связи, пропал личный состав, главное – пропала генеральская столовая, пропал, наконец, сам бункер. Осталась только комиссия в составе тридцати трёх генералов и одного случайно затесавшегося полковника во главе со стареньким маршалом, Ниловна – и степь да степь кругом на сотни километров.

      Что тут сделалося!

      Как старенький маршал рода войск раскричался, как разгневался, как стал топать ногами на всех генералов, как ругаться стал на ниловского генерала, и поняла Ниловна из его криков ихний дьявольский план: спать с ней по заданию Генерального штаба и посредством французских поцелуев отсасывать у неё слюну. Хотели они, значит, ейной слюной начинять боеголовки этих самых новых стратегический ракет особого назначения       – Где ракеты?! – кричал старенький маршал на ниловского генерала. – Что я теперь буду начинять секретом слюнных желёз этой старой карги?! – тыкал он пальцем в сторону Ниловны. – Вашу задницу, товарищ генерал-полковник?!

      Так вот зачем ходил к ней сердцеед-генерал…

      «Ах, альфонс-то какой!..» – возмутилось Ниловна. – «Все мужчины – сволочи! Им лишь бы воспользоваться женщиной, а после…», – подумала она и крепко обиделась на генерала и на весь Генеральный штаб.

      А маршал всё кричал и кричал, никак не мог успокоиться, а потом охрип и замолчал, но прежде разжаловал ниловского генерала  сразу в подполковники и даже хотел сгоряча устроить над ним военно-полевой суд – благо оба компонента последнего были в наличии,  однако, раздумал.

      – Я б вас, подполковник, и без всякого суда расстрелял, но надо беречь патроны, – провидчески сказал он. Ниловну же трогать не стал, побоялся.

      Не захотел он дальше терять времени и собрал военный совет.

  47

      Пока шёл совет, маршал, сняв ботинки и подложив под голову фуражку, спал, свернувшись калачиком, что твой Кутузов в Филях, а, выспавшись, закричал:  

       – Я царь и бог, и воинский начальник! – и приказал выбираться к железной дороге.

       Обильно наслюнив палец, старенький маршал долго определял направление движения.

      – Так, – сказал маршал, – там восток. – Не нужен нам берег турецкий и Индия нам не нужна, они и так уже наши. Поэтому мы пойдём на запад, – и он ткнул уже обсохшим пальцем в противоположном направлении. И опять добавил: – Главное – беречь патроны!

      И все стали выбираться к железной дороге.  

      Добирались до неё семеро суток, идя вдоль русла степного ручья, наполовину высохшего уже под жарким степным солнцем, причём маршала, разжалованный генерал и случайно затесавшийся полковник несли, взявшись за руки и сложив их стульчиком, а тот удобно сидел, обхватив их руками за шеи, и командовал, куда идти.

      – Ать-два, левой! Подтянись! Шире шаг! – выкрикивал маршал и распевал строевые солдатские песни, да ещё других петь заставлял, старая калоша.

      Есть было нечего, все были голодные и злые, к тому же курево закончилось; пока дошли до «железки», маршал разжаловал ниловского генерала аж до старших сержантов и грозил разжаловать в рядовые, на каждом привале топал на него ногами и кричал:

      – Молчать, капитан! – потом: – Молчать, старший сержант! – хотя тот и так молчал как рыба, что ему было говорить, содрал с него генеральские погоны, а с петлиц – дубовые листья, отнял личное оружие и, напоследок, велел снять генеральские штаны с лампасами, поскольку тот, будучи старшим сержантом, не смеет носить генеральских штанов, и чтобы не позорил генеральский чин: – Старший сержант! Вы почему в генеральских штанах?! Что такое?!.. Что?!.. Почему?!.. Молчать?! Как стоите, старший сержант?! Смирно!.. Не допущу!.. В порошок сотру! – Так и топал тот без штанов, в генеральском кителе без погон и в одном исподнем, но, не смотря на то, что кальсоны у него тоже были с лампасами, маршал их снять не велел, пожалел, не захотел, видать, седин позорить.

      И другие генералы, особенно генерал-майоры, тоже обижали его: кричали и топали на него ногами, устраивали ему на привалах занятия по строевой и физической подготовке. А уж случайно затесавшийся полковник, тот вообще… зверствовал – измывался, как хотел.

      Вечерами для поднятия боевого духа и чтобы не так жрать хотелось, старенький маршал, собрав вокруг себя, как квочка собирает курчат, генералов, делился с ними боевыми воспоминаниями времён Очакова и покоренья Крыма, попутно вольно пересказывая книжку Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов». Рассказы его пестрели такими фразами: «Захожу я с Семён Михалычем Деникиным в штаб барона Врангеля и вижу: лежит он на диване с двумя сёстрами милосердия пьяный в усмерть, без порток и в чёрной черкеске», «Только мы с ней закусили и залезли в стог, как проклятые хохлы начали ракетный обстрел: это начиналась битва за Бахчисарайский фонтан. Через две недели на его обломках мы водрузили наше знамя и написали наши имена!», «Не успели Раевский и Багратион выпить по одной, как прискакала французская кавалерия и начала атаковать Шевардинский редут», – а когда рассказчика окончательно заносило то и: «Подскакал ко мне Михаил Богданович Барклай-де-Толи (2л) и отдал рапо́рт. Да в ту кампанию Барклай, зима и русский Бог были с нами», – или: «Между тем по моему совету князь Фабиан Вильгельмович фон-дер-Остен-Бакен вступил в сношения с турецким визирем».

      Потом старенький маршал кричал:

48

      – Отбой! – и, перед тем как заснуть, долго ещё бормотал: – Я царь и Бог, и воинский начальник…

      …А на третью ночь напали на них волки. Звери громко выли и щелкали зубами: хотелось им хоть раз в жизни попробовать отборного генеральского мясца.

      Был спешно собран военный совет. Пока он шёл, старенький маршал дремал тихонько по своему обыкновению, волки же, однако, тем временем съели двух самых откормленных генералов.

      – Будем отстреливаться до последнего! – сказал старенький маршал, приободрившись после сна, когда все младшие по званию, включая и съеденных впоследствии генералов, высказались: – Живыми мы этим душманам не дадимся, – и приказал беречь патроны, а последний оставить себе.

      Все заняли круговую оборону и стали остреливаться, причём пули свистели в подозрительной близости от Ниловны и ее генерала. У Ниловны от страха во рту пересохло, но всё равно она отплевывалась, как могла, а её  хахаль-генерал отпугивал волков нечеловеческими криками: не было у него пистолета, его ещё раньше отнял старенький маршал, да так и не отдал.

      – Пошли вон, шакалы вонючие! – нечеловеческим голосом кричал он.

      Старенький маршал опять приказал беречь патроны и бить наверняка – и пули стали ложиться ещё ближе к Ниловне и разжалованному генералу. Но тут кто-то случайно подстрелил волка, здоровый, матёрый такой волчище был, явно вожак, и остальные волки испугались и разбежались кто куда.

      Волка сообща додушили: берегли патроны.

      – Итак, под моим водительством мы их разбили наголову, – важно заявил маршал. – Завтра в ознаменование победы я велю устроить военный парад. – Но утром парада не было – полководец раздумал или забыл, кто его знает, – а завтра ели сырую волчатину напополам с волчьей шерстью, запивая её мутной водой из ручья, поджарить было не на чем, степь ведь, и после этого три дня мучились животами: ржавый, как за раненым зверем, след протянулся за отрядом километров на шестьдесят. Вместе с тем, холенные генеральские задницы вкупе с высокими тульями фуражек и красными лампасами несколько разнообразили унылый степной пейзаж.

      Когда вышли к «железке», тут же стали останавливать поезда, а поезда всё не шли, а если шли, то не туда или не останавливались; было голодно, курить хотелось страшно.

      – Так, – как-то вечером сказал старенький маршал и так шлёпнул себя ладонью по лысине, что звон пошёл по степи. Все подумали, что он убил комара, но это ему в голову пришла блестящая мысль. – Завтра я дам генеральное сражение!

      Все генералы недоуменно уставились на него. Только самый бывалый и опытный  генерал армии спросил:

      – С кем, товарищ маршал рода войск? Уж не с сусликами ли и с байбаком?

      – Верно, по-суворовски, мыслите, товарищ генерал. С ними! – тут у всех от волнения похолодело под ложечкой.

      – Объясняю диспозицию, – продолжил старенький маршал. – Суслики – враг многочисленный, но особой опасности не представляют. Вы тут все люди опытные, бывалые военачальники, с сусликами будете сражаться самостоятельно, исходя из складывающейся обстановки. При необходимости поддержку окажу, но резерв большой оставить не могу – людей мало. Так что рассчитывайте главным образом на себя, на своё полководческое искусство, воинское мастерство и боевую выучку.

       Перехожу к главному. Иное дело – байбак, или сурок, или тарбаган, или луговая собака. Тут ухо держи востро! Ежели что, сам вступлю в битву.

 49

      Утром маршал построил всех генералов, оставив при себе в резерве трёх человек, включая Ниловну и её генерала, приказал беречь патроны и скомандовал:

      – Вперёд! – и генералы разбрелись по степи стрелять сусликов. То тут то там слышались редкие выстрелы, но суслик – животное маленькое и вёрткое, он прячется в

норку – и хрен в него попадёшь, особенно из пистолета, так что вернулись к обеду ни с чем (может, кто чего и подстрелил, да, видать, сам тут же и съел, никто старенькому маршалу даже лапки сусличьей не принёс).

      Тогда маршал рассвирепел, обозвал всех мазилами, салагами и засранцами.

      – Я вам покажу, как надо стрелять! Смотрите все: мелкую дичь надо поражать в глаз, – и маршал, нацепив на нос очки от дальнорукости, начал старательно целиться в пробегавшего мимо суслика, а генералы стали в ужасе разбегаться по степи. Первым же выстрелом старенький маршал сшиб фуражки сразу с двух генералов.             

      – Одним выстрелом – двух зайцев! – довольно прокомментировал он и принялся целиться опять, а генералы тут же залегли и стали рыть отросшими за время боевого похода ногтями окопы.

      Постреляв в своё удовольствие, старенький маршал скомандовал: – Отставить! – пояснив: – Надо беречь патроны! – и объявил: – Я принял решение ввести в битву резерв главного командования, – а остальным приказал идти в степь, искать сусличьи норки и ловить сусликов фуражками, и генералы опять разбрелись по степи.

      Ловила и Ниловна. Увидала сурка и погналась за ним, но сурок бегал быстрее; тогда она плюнула на сурка, и сурок тут же подох. Шкурку Ниловна с сурка сняла и захватила с собой, дома вычинила её ржаной мукой и справила себе новый воротник к старому зимнему пальтецу, знатный, богатый вышел воротник, просто загляденье, а не воротник; а тушку немного подкоптила на костерке из сухой травы, воспламенив её плевком, – сурок жирный оказался, кило на десять, вкусный! – поела сама и поделилась с опальным генералом (женское сердце – не камень), а остальное по-товарищески принесла в расположение их воинского отряда и первым делом дала немного старенькому маршалу, который по-прежнему сидел голодный, тогда как у всех генералов морды от суслятины так и лоснились.

      – Вот что значит вовремя ввести в дело резерв главного командования! – закричал старенький маршал, увидав Ниловну с сурком в руках.

      – Да ты ешь, болезный, а то, небось, голодный, – сказала она, отделив ему кусочек от задней части. Нет, неплохая всё же Ниловна была бабка, душевная…

      – Спасибо, мутер! – сказал тот. – Ты – настоящий боевой друг, – и ласково потёрся своей плешивой головой о её плечо. Потом снял со своей груди боевой орден и приколол его Ниловне на кофточку. А опального генерала тут же произвёл в младшие лейтенанты, помягчело от сурка у него сердце, видать.

      – Поздравляю вас, товарищ старший сержант с присвоением первого офицерского звания. Желаю дальнейшего успешного прохождения службы. Как говорится, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом!

      – Спасибо товарищ маршал рода войск! Буду стараться! – дрогнувшим голосом отвечал тот, и одинокая слезинка незаметно скатилась по его обветренной небритой щеке и упала в разогретую солнцем степную пыль. Надо полагать, это были слёзы радости.

      С тех пор старенький маршал Ниловну полюбил, к себе приблизил, очень к ней привязался и иначе как «мутер» или «мамка» не называл.

      Когда остановили поезд и все сели, маршал всё спрашивал: