Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Глава 9. Единственная

Все мои близкие знакомые, включая саму Лизу, недоумевали по поводу
этой связи. Она представлялась слишком обычной для меня,
слишком приземленной, несмотря на всю эзотерику. Но я знал,
стоит мне жениться на Лизе, и никто не скажет, что она мне не
подходит. Она не опорочила бы меня, не сбила бы мне уровень,
она вполне вписалась бы в интеллектуальную, прости, Господи,
элиту в роли моей жены. К женам предъявляются не такие
суровые требования, как к любовницам. Другие писательские и
профессорские жены были гораздо хуже. Менее всего меня
интересовало общественное мнение в качестве фактора, определяющего мой
способ действий, но перепады его всегда казались мне
забавными.

А ведь Лиза, обычная типическая Лиза, и в самом деле была, кажется,
той единственной, на которой я чуть не женился. Лет около
семи тому назад она влетела ко мне без предупреждения,
всколоченная, как всегда, в чем–то мутно–зеленом, как почти всегда,
и с порога начала вопрошать роковым тоном, не знаю ли я, в
какой момент тело человека соединяется с его душой и духом,
ее гуру расходятся в мнениях. Через полминуты выяснилась
причина физиологически–мистических вопросов: Лиза беременна и
не в большом восторге от этого. Она с радостью излечилась бы
потихоньку от своего недомогания в какой–нибудь маленькой
частной клинике, но не знает, уничтожит ли она при этом
духовное или бездушное существо. Она умчалась столь же быстро, как
и примчалась, прежде, чем я успел как–то отреагировать на
случившееся. Имея дело с дамами, будь готовым и к этому, —
говорил я себе. Счастье, что это произошло лишь теперь.

Тот период был, возможно, самым плодотворным у меня. Женитьба и
рождение ребенка должны были неминуемо положить конец
вдохновеньям. Значит, в эту квартиру въедет младенец, размышлял я,
оглядываясь вокруг, и комната для гостей станет детской. Что
же, видимо, и это следует испытать для полноты мирских
ощущений, успокаивал я себя. В конце концов, не такую уж плохую
девочку должны мы с Лизой сотворить.

— Ну что же, Лиза, — произнес я стандартную фразу эгоиста,
дозвонившись до нее вечером, — я готов, можешь объявить всем, кому
сочтешь нужным, что выходишь за меня замуж.

— Видишь ли, — отвечала она в тот единственный раз, когда ей удалось
поставить меня в тупик, — видишь ли, я, похоже, и в самом
деле выйду замуж, но я не уверена, что за тебя. Мы должны
разобраться в этом, — пояснила она, — Барбара все устроит.

До того момента я не утруждал себя размышлениями над тем, есть ли у
моей приятельницы другие любовники. Я никогда не клялся ей в
верности и так же никогда не требовал подобных клятв от
нее. Присутствовавшее в отдаленных уголках памяти неизбежное
признание того, что Лиза проводит со мной не так много времени
и, безусловно, у нее есть своя, не слишком интересовавшая
меня жизнь, наполненная вещами, запахами, ландшафтами и
мужчинами, наконец, — так вот, признание это присутствовало, но
никоим образом не побуждало меня составить полное Лизино
бытоописание. И только теперь, в минуту, последовавшую за этим:
«Я не уверена, что за тебя», я стал по обрывкам ненужным
мусором запавших в память фраз, событий, случайных наблюдений
выписывать реалистичное до тошноты полотно «Лиза и ее
любовники». Центральным в композиции стал первоначально
представлявшийся малозначительным и скучным вечер, проведенный
незадолго до того в доме Лизиных родителей, моралью которого
явилось, как я сейчас понял, то, что в глазах родителей Лизы я был
официальным и единственным «другом» их дочери.

Длинный сероватый мужской силуэт маячил перед входом в унылую
двухэтажную коробку. Я приблизился. В обвислом своем плащике
передо мной стоял Ганс.

— Что ты здесь делаешь? — я не успел еще проронить этот перл
премудрости, как мне стало понятно, что он делает здесь то же, что
и я.

Ганс развел руками в ответ, ничего не говоря, не объясняясь, не
прося прощения. Ах, тихоня, злорадствовал я, не мог же я совсем
равнодушно отнестись к тому, что соперником моим был не
какой–нибудь неизвестный порхающий божок, а вполне земной и
знакомый Ганс.

Галина Лукшина "Последний единорог" (1993)

Ситуация представлялась тем более пикантной, что у меня были
некоторые основания подозревать Ганса в застарелой девственности. Я
был красивым мальчиком, и одна из наших искушенных
сокурсниц довольно скоро изволила посвятить меня в таинства плотской
любви. Когда, явившись в гарсоньерку, я стал повествовать о
случившемся, Ганс не пожелал обсуждать мое падение. Он
категорически отказывался прибегать к услугам наемниц, что еще
можно было объяснить скупостью или осторожностью, но он
обрывал также и все вполне нейтральные разговоры о дамах, и я
никогда не заставал его в женском обществе. Уж не одолеваем ли
он тайной страстью к мальчикам, и не обратится ли
когда–нибудь ко мне с постыдным предложением, стал опасаться я, но
взгляды Ганса в мою сторону были наполнены чем угодно, но не
вожделением, и скоро я успокоился. Теперь же я решил, что,
скорей всего, Лиза как–то узнала о Гансовой беде и жертвенно
взялась исправить положение. Мне не было бы, конечно, до этого
никакого дела, если бы меня не притащили в это сомнительное
заведение, чтобы разглядеть, как букашку, под лупой.

Через минуту прибыла и Лиза в обшарпанной своей колымаге.

— А, вы уже здесь, — весело воскликнула она, захлопывая дверцу с
такой силой, что та чудом не отвалилась, — пойдемте, пойдемте,
пора.

— Вы уверены, что нам это надо? — спросил я, прежде, чем мы вошли, —
не зажить ли нам маленьким матриархальным княжеством? Если
бы я знал, что в истории замешаны только свои, я нипочем бы
сюда не притащился.

— Когда же ты станешь взрослее, — ответили они, вталкивая меня
внутрь. Они уже тогда начинали говорить в унисон.

Мы бездумно трусили гуськом по длинным коридорам. Ехидные молодые и
невозмутимые пожилые сестры милосердия вылущивали из
пластиковых мешочков пластиковые шприцы, глубокомысленно
приставляли к ним иголки, вылущенные из других пластиковых мешочков, и
прокалывали нам руки. Вскоре мы, все трое, с задранными
рукавами и зажатыми в локте правыми руками, опять оказались в
длинном коридоре.

— Пойдем Ганс, — сказал я, — кажется, мы сделали то, что от нас требовалось.

— Куда же вы, — остановила курировавшая нас видавшая виды сестра, —
вы не хотите видеть главного? — и, не дожидаясь ответа,
втолкнула нас в какую–то дверь. Редкая привилегия, ужаснулся я,
давая себе зарок впредь никогда ничего не делать по
знакомству.

Коренастый брюнетистый молодой доктор с прилизанной лысоватой
прической, обряженный по последней врачебной моде в зеленые с
короткими рукавами одежды и благоухающий сладковатыми, почти
женскими духами, стоял под большим плакатом, объясняющим
применение контрацептивных средств, и дружелюбно протягивал нам
руку.

— Доктор Шатцдорф, — представился он.

Что за нахальный взгляд, подумал я. Руки были толстыми и волосатыми,
но ладони — гладкими, ухоженными, даже, как будто, вялыми,
вопреки профессии, а ногти, мне показалось, поблескивали
бесцветным маникюрным лаком.

Трое мужчин: я, Ганс и доктор с нахальным взглядом обступили Лизу,
распростертую на узкой кушетке. Оголенный живот был белым,
нелепой от ранней беременности формы, и уже слегка дряблым.
«Простолюдины рано стареют», — говаривала мама.

— Вот, — гордо кривляясь, сказал доктор с нахальным взглядом, он же
— жрец, указывая на что–то двумерное, черно–белое, неясных
очертаний, хаотично трепыхающееся на экране, — ваш, гм–м,
ребеночек.

Взгляд доктора с нахальным взглядом говорил о том, что наша с Гансом
возлюбленная вовсе не являет собой идеальный образец
человеческой породы, о том, что оба мы непроходимо глупы и
безвольны, о том, что сам он, доктор, — чрезвычайно талантливый
жрец богини Бессмысленности, и если ему, жрецу, будет угодно,
он немедленно взгромоздит нашу возлюбленную на зловеще
возвышающийся неподалеку алтарь для акушерских жертвоприношений и
погрузит руки–щупальцы в ту бездну, куда мы с Гансом
сбрасывали свои недоумения. Движения жреца были неторопливы и
торжественны. Тянет время, подумал я. Ганс отвернулся.

Сестра подала угрожающего вида шприц. Жрец, наметив жертвенную
точку, вонзил его Лизе в живот. Лиза ойкнула. Пятно на экране
дернулось. Ужас охватил меня. Из–за наших глупостей, из–за
выяснения никому не нужных истин, мы подвергаем нашего же
ребенка смертельной опасности. Сейчас, вот, соскользнет вялая
рука, и игла вонзится в ребенка. Но жрец уже вытаскивал иголку,
наполнив свой шприц. Все же мир стал гуманнее, думал я;
Соломонов меч превратился просто в длинную иглу, а две
ближневосточные блудницы — в двух докторов философии со склонностью к
беллетристике.

Мистерия, разыгранная нахальным доктором–жрецом при жертвенном
участии Лизы и предназначавшаяся исключительно для того, чтобы
выбить из нас с Гансом остатки воли, закончилась. Со Стефаном
такого не могло приключиться, думал я, Стефан подмял,
подчинил бы себе ситуацию, доктора с нахальным взглядом и все его
реакции и манипуляции. Но Стефан был тогда далеко и некому,
решительно некому, было придти к нам на выручку. Впрочем,
операция завершилась благополучно, а стой тут Стефан верховным
жрецом над этим парвеню, у того могли бы и в самом деле
затрястись руки.

Мы смиренно ждали приговора нашего жреца, который был теперь не
рядовым жрецом, а самим Соломоном, а он уже выключил свой
телевизор и спешно убегал, унося пробирку с жидкостью
отвратительного вида, служащей нашему триединому дитяти моделью Мировых
Вод. Чуть ли не схваченный нами за полу одеяния,
быстро–безразличным тоном — мы были ему уже не интересны — он объяснил,
что о результатах говорить рано, их сообщат через две
недели.

Две недели постмистериального катарсиса все мы трое провели в
угрюмом одиночестве. Ухоженные руки–щупальцы доктора–жреца с
нахальным взглядом расшвыряли нас в разные стороны. В
лабораторных пробирках синтезировалась наша судьба, а мы, сложа руки,
ждали ее рождения, зрелости и того вердикта, вынести который
было ее предназначением. Кажется, к этому периоду относится
стихотворение Ганса «Две недели, смешавшие судьбы троих» и
мое

		Посмотрите на свой скульптурный портрет,
		Он не плоский, не в раме.
		Предъявляйте его в продолжение лет
		То соседу, то даме:
		В нем и скупости нет,
		В нем и тупости нет
		По сравнению с вами.

		Плоскость стянется сетью случайных морщин,
		Избавленье — в объеме.
		Прежде были один, неизменно один
		Вы в пустующем доме.
		А теперь господин 
		Вы вещей и картин,
		Растранжиренных кроме.

		Что вам этот портрет — отраженье того
		Первозданного срама.
		И руками всплеснет, сбросив на пол его,
		Неуклюжая дама:
		«Ах, monsieur, отчего
		Это глина всего?
		Право, брали бы мрамор!»

Через две недели выяснилось, наконец, что мне придется отказаться в
пользу Ганса от своей половины младенца, оказавшегося, к
тому же, мальчиком. Потом была унылая свадьба, оживляемая время
от времени лишь надрывными восклицаниями располневшей и
подурневшей Лизы, не без труда вспоминавшей о своей
экзальтированности, а также заготовленным в изобилии шипучим вином.

В круги общих знакомых просочилась информация о нашем, лазаретом
отдающем, треугольнике. Кто–то жалел меня, кто–то — Ганса,
дамы, по слухам, поражались глупости Лизы, поскольку моя карьера
к тому времени обещала быть более успешной.

Я зачем–то набрал на следующее утро их номер, без тени
вопросительных интонаций произнес:

— Скажите, а что бы мы с вами делали, если бы доктора с нахальным
взглядом не научились так славно во всем разбираться, — и
очень невежливо бросил трубку.