Литературная критика

Поэты – что это за люди, похожие на рояли? Можно ли вот так просто
взять и сказать про человека: поэт! Иосиф Александрович
полагал, что нет. А вот молодёжь считает по-другому:

«Многие представляют себе поэтов немытыми,
одухотворенно-беспомощными и крайне далекими от современных модных тенденций
людьми... Мы разбиваем миф о суетящихся на сцене оборванцах и
предлагаем нашей публике действительно модных и уверенных в себе
авторов... Мы из тех, кто опровергает образ нищего, голодного
и асоциального поэта. Мы – тренд». Это цитата из группы
одной из социальных сетей, программное заявление некого
арт-клуба, активно функционирующего на реальных и виртуальных
берегах Невы.

Звучит, не правда ли? Даже хочется сказать: хорошо! С другой стороны
так не хочется и жаль расставаться с милым сердцу русского
читателя образом чердачного, гонимого, неприкаянного гения,
отвергаемого почтенной публикой. Но, вероятно, придётся.
Потому что на том этапе развития общества, на котором мы сейчас
находимся, в этом своеобразном капиталистическом пубертате,
прав тот, кто физически сильнее. Т. е. моложе и наглее. И
это не просто некое качество шустрости, свойственное молодым
всегда. Это молодость их внутренностей, которые отпали от
традиции, от русского нытья и убогости, отказались от отцов и
пребывают в своеобразном сепаратном опьянении от самих себя,
от тех возможностей, которые им предоставляет язык и
сердце, т. е. те вещи, которые не нуждаются в каком-либо
оправдании, подкреплении, подключении к искусственному аппарату
прошлой культуры со всеми её стереотипами и формальными изысками.

Нет, благосклонный читатель, не Верочка Полозкова так взбудоражила
моё впечатлительное нутро. Речь идёт о ещё более молодой, но
столь же амбициозной и агрессивной даме...

Я увидел её в телевизоре. В передаче, от которой меня до этого
момента сильно подташнивало, по стилю нечто среднее между
«Апокрифом» и «Давай поженимся». Представили? Да, ситуация, надо
признать, двусмысленная. Как же может действительно
талантливый человек попасть в столь непригодное для поэзии место?
Оказывается, в этом есть определённый шарм, какая-то такая почти
извращенская притягательность.

Итак: с виду почти школьница, поэтесса – хочется написать: с
голубыми волосами – но нет, вполне симпатичная милая девушка,
говорящая очень живо, откровенно и требовательно, иногда
общеизвестное (кто не знает этого свойства молодости: открывать всё
на свете заново, изобретать все возможные и невозможные
велосипеды), иногда вполне добротное, на что можно при случае
опереться, в общем, чудо филологической природы. И зовут её
вполне нескромно, но и не приторно: Эстер Китс.

*    *    *

синие линзы, любовь не играет с птицами.
желаешь мне счастья? давай притворимся голыми.
случится ли что-нибудь? к черту! пускай, не случится.
мартини, водка, текила; один, одинокая, в комнате.
к черту, все впереди. никто никуда не денется.
не выходи из комнаты, здесь за тебя заплачено.
юноша в кедах, в сереньком платьице девочка,
стук голубей и дождя о стекла. Расплакалась.
fuck it. купидоны свалили на юг перелетными,
серое платьице жмется к стенке с плакатами.
это предзимье запомнилось, как вроде бы теплое,
но судя по чувствам оно было больше прохладное.

Что прежде всего надо сказать? Есть рифма, и её автор явно любит,
требовательной, но несокрушимой любовью. И это ответ
молодёжного мэйнстрима мэйнстриму интеллигентскому: кто в журнале
«Воздух» пишет в рифму? Американизация русского стиха
осуществляется сверху, из леволиберальной норы, которая когда-то
служила советским подпольем, второй культурой, а теперь всё
мельчает и мельчает (уж простите за откровенность) в
модернизационном захлёбе. А простой человек, подружка (надо признать,
женщины более талантливы и активны) офисного планктона,
по-прежнему тянется к повторной речи, к отражению в слове, к
этому музыкальному и вообще философскому принципу старого,
теперь уже древнего, искусства.

Во-вторых: да, есть какая-то здесь поза а ля молодой Вознесенский:
любовь-морковь с рестораном (хотя «бокал аи» никто не
отменял) и мальчиком в кедах, страсть всё делать картинно,
примечать, почти по-толстовски метко и вкусно, разные нюансы,
предметы интерьера. Кто-то скажет, что это декаденство, кто-то
скажет, что это напоминает спортивный задор шестидесятников,
кто-то увидит здесь признаки поп-культуры с её
второсортностью, но главное, на мой взгляд, не это. Главное, что автор
очень молод. Эта кровь так и хлещет из-под крыла строки. Это не
оправдание, это философия. Философия новой формации,
философия будущих лет, в которых и нам пожить ещё придётся.

И главное: здесь есть безусловные открытия – «давай притворимся
голыми» звучит по-детски трогательно и по-взрослому авангардно.
Это не только вызов пресловутой мещанской морали – какие
мещане в эру сексуальной разнузданности? – это звучит
талантливо, как фокус, как неожиданный снежок в спину.

«Стук голубей и дождя о стёкла» – в этом опять же почти обэриутском
соположении двух разнородных явлений являет себя язык:
чистый, молодой, девичий.

И, наконец: «серое платьице жмется к стенке с плакатами» – почти
цитата из какой-нибудь Земфиры, но и не только, ведь это же
настоящая живопись, какой-то 3D взгляд на вещи!

Ну и чтобы не быть чрезмерно елейным, скажу, что главный
композиционный «тренд» – это рваный сюжет, уже набившая оскомину
клиповость, дикий монтаж. Но что тут сделаешь, если мы так живём,
так видим, так показываем. Назад пути нет.

МОЛЧАНИЕ

бесцельные, как если бы слепые в панике 
о творческие прутья клетки из последних сил.. 
искусство ведь не продлевает жизнь, 
а продлевает душу, 
если есть душа. 

молчи, когда кричат, вот твой единственный посыл 
в толпу. 
где все кричат молчания не слышно. 

поэтому влезь на трибуну и замолчи оттуда! 

даже если будут бить, ломать запястья, 
рвать твою одежду. 
не верь им, прогибаясь всей своей недюжей силой 
юношеской страсти, не служи им, думая 
что гордый и великий. 
пускай ты высоко залез по лестнице пожарной 
и с балкона видно город как на ладони, 
рост твой тот же, 
метр с чем-то, 
и автобус с легкостью собьет тебя, 
с землей сравняя пульс. 

расти душой, 
не приказание, а смысл жизни. 
духовный рост в молчании и в мысли, 
в болезни, горести, 
согласии, любви, 
как твой единственный возможный 
союз не с миром, грош которому цена без Бога, 
а с Богом. 

в молчании, не в шуме зародится мысль, 
задумается маленький ребенок, 
впервые на асфальте увидевший 
крупицу смерти 
и внезапно удрученно замолчавший. 

молчи и может быть услышишь 
как кричат о помощи, 
которую ты сможешь оказать. 

молчи и может быть услышишь 
голос бога разносящийся 
в просторе поля 
в песне ветра. 

сначала промолчи все те ответы, 
которые шепнул тебе в тиши 
полуночного вдохновенья 
некто. 

ведь требуешь же, чтобы все молчали 
и ты мог творить. 

молчи, 
чтоб криком глупой глотки 
не оглушить внутри 
зародыша-поэта. 

молчи. 
и не спеши сказать. 

О, как опасно, страшно опасно поднимать тему молчания после Тютчева
и Мандельштама, после того, как культура навалилась и
раздавила хрупкую варежку этих простых, до оскомины, до тошноты
простых и беспомощных слов: душа, творчество и т. д. Но эта
девочка, это дитя – она имеет право, не потому что молода и
искренна (так сказал бы Житинский), а потому что талантлива.
Она умеет так повернуть (как сказал бы Шубинский), что всё
это мгновенно оживает и это одиночество, эта вера не выглядят
каким-то повторением Цветаевой или эстрадной пошлостью, все
эти слова, полуслова, словечки живут и светятся, мерцают
подлинностью, чувством, говоря строго – аффектом. И я свой
скромный суд отменяю, я как бы отступаю в нерешительности, чтобы
не раздавить какой-нибудь побег: помните, как в фильме
«Кин-дза-дза». Разве что подышать рядом...

ПОСЛЕ ДОЖДЯ БУДЕТ НОЧЬ

дождь загоняет в бары. 

приталенные юноши расстроенно оглядывают 
серые стены с трещинами, изрезанные столешницы, 
затонированные щеки девочек 
с татуированными шеями, 
в коротких тканяных юбках и кедах. 
другие девочки, на каблуках, 
с мишенями на каждой груди 
рассаживаются за барной, 
как цели в тире, 
губы уточкой, 
через трубочку 
пьют дешевое пиво. 
мальчики в гавайских шортах со скейтбордами 
под потными мышками, 
делают вид, что нашли своё самое настоящее счастье 
в лохматых девицах 
с зеркальными фотоаппаратами вместо груди. 

мы уйдем с тобой отсюда после пары шотов поздно вечером, 
потому что в этой пьесе после дождя будет ночь, 
не будет солнца, будет электрическая лампа-бра, 
будут суховатые простыни 
в чьей-то съемной комнате на фонтанке. 
мы уйдем с тобой ничего не сказав нашим друзьям, 
которые слишком пьяные для нас. 
ну а мы будем достаточно пьяные друг для друга. 
возьмешь меня за руку, поведешь по темным, 
влажно пахнущим улицам, через мост 
над речкой, которую я воображу переполненной трупами 
девочек, которым не с кем проспать эту ночь. 
я не скажу тебе ни слова про любовь, 
не оставлю тебе стихотворения 
черным фломастером по подушке. 
я тем более не оставлю в твоей ванной комнате душу, 
смытую случайно вслед за косметикой. 
и после тебя у меня не родятся дети, 
не остановится сердце, 
не случится рак легких. 

утром дождь загонит меня в метро, 
уйду от тебя до завтрака, 
украдкой попытаюсь стереть с шеи след поцелуя, 
как будто бы это возможно, 
закажу в кофейне кофе с собой 
и чтобы побольше сахара, 
придя домой напечатаю 
несколько тысяч слов, 
которые тут же сотру. 
признаюсь зеркалу, что опять испачкалась 
в своей же собственной жизни, 
которая немножко больше, чем просто абстракция, 
потому что занимает несколько меньшее пространство. 
вздохну, 
напишу в молескине, 
что после ночи идет дождь, 
а после дождя наступает ночь. 
и ничто мне не сможет помочь 
в этом промозглом лете, метко 

дождь загоняет меня в клетку.

Это стихотворение я выбрал как типичное. Не для Эстер – для
поколения и для эстетики. Вот он, рыхлый белый стих с множеством
потайных карманов. Романтизм (дешёвый ли?), когда дождь, когда
ночь. Всё страшно узнаваемо, как в фильмах Валерии Гай
Германики, но при этом точно знаешь, что там не был. И был. А
ведь это и есть цель художественного слова – показывать, как
безумная камера, меркнущий на глазах от старости и пошлости,
от чего только не гибнущий, мир молодости и открытых,
радикальных чувств.

Вспомнил один вечер. Это был один из лучших поэтических вечеров за
мою недолгую зрительско-читательскую практику. 2004 год, я
тогда только вышел к людям, всё было ново и интересно. И меня
занесло на Гороховую улицу, в кафе «ZOOM» (оно и теперь
существует, но хозяйка отказалась от литературной программы),
где Арсен Мирзаев устраивал чтения, в том числе молодых – была
Алла Горбунова (теперь довольно известное имя) и Настя
Денисова. На Алле была надета футболка с изображением Егора
Летова. Я тогда, признаться, обомлел. От всего: от молодости,
наглости, бабскости, мата и откровенно-сентиментальных стихов
двух очень разных, но таких подходящих друг другу девочек.
Позже Настя как-то успокоилась (повзрослела?), а Алла
подружилась с мэтрами и стала по-шварцевски петербургской. Но то,
что я видел тогда, да и все видели и слышали: публика чуть ли
не стонала, открыв рты, останется навсегда: даешь рифмы,
даёшь задор, даёшь женскую любовь! Вероятно, так чувствовали
себя первые революционеры, когда выходили на свои маёвки. И
это не имеет ничего общего с пьяной бритой эсэркой N, которая
просто матерится и орёт о пустом. Здесь был талант.

Хочется верить, что Эстер Китс преодолеет все трудности роста и не
позволит собой овладеть капризной славе, что будут по нашей
капиталистической земле ходить трубадурши, пусть гламурные,
пусть наивные – всё равно. Лишь бы цвела красота, и был жив
язык. А язык – самая твёрдая валюта, и сдавать её рано.