Литературная критика

О доминирующей власти универсального (мужского) человеческого
ЛОГОСА над инаковостью, репрезентируемой женщинами, детьми и «не-человеческими»
животными.

Глотфелти, Черилл и Гарольд Фром

Василенко – один из самых ярких прозаиков, дебютировавших в 80-е,
неизбежно видит и пишет жизнь сквозь призму близкого конца света.
Отсюда ее сострадательная приязнь ко всему живому. Отсюда же ее
стилевые надрывы, жестокие сюжеты, больные герои. Проза Василенко
держится на грани – еще чуть-чуть, и погаснет солнце.

Андрей Немзер

С детства нам внушали, что мы живем в лучшем из миров.

Светлана Василенко

Как получается, что художник выдаёт своему адресату больше, чем
текст в его произведении… Волшебство? – Нет. Из-за жизнеподобия
это. Жизнь-то целостна. А в целостности бесконечное количество
сторон. Художник что-то от той бесконечности смутно ощущает. И…
передаётся это нам.

А потом удивляются, типа: как такой молодой Шолохов смог так проникнуть
в жизнь?! как некая женщина (женщина же! замученная бытом, особенно
в России), – как она смогла…

Впрочем, Светлана Василенко, – я хочу говорить о ней, – в 27 лет
окончила Литературный институт, а ещё над её школьными сочинениями
(значит, до 17-ти лет) плакали учительницы, присваивая их, так
что быт её явно не поглотил. Но напутала она основательно. Правда,
и суть схватила: прогресс – губителен. Но – неосознанно схватила.
Потому ей и пишется. Хоть аж читать не хочется: такой там неуют,
в её мире. А если и прочтёшь, то заливаешься слезами иной раз.

Но я в восторге от даты первой публикации (а может, и создания)
самого, наверно, короткого рассказа, «Суслик», – 1991 (http://www.libex.ru/detail/book362457.html).

Это год реставрации капитализма в России.

На бывший СССР ярится Светлана Василенко?

«Весной мы, пионеры военного города Ярград, выходили в степь
выливать сусликов из норок».

Образ автора, – это не повествователь (и не автор), – рисуется
становящимся на точку зрения зверька, подумавшего, пока не вылез,
что это конец света, потоп. И порадовавшегося перед смертью (от
рук – не от воды – пионеров) за то, что нет, всё-таки «мир
– цел».

Автор отомстил учительнице из её школы в Капустином яре за внушённый
детям восторг и ужас жертвенного избранничества: их город вместе
с ракетным полигоном будет уничтожен американцами первым, зато
в ответ наши сотрут с лица земли Америку, и остальные наши останутся
жить, а их, погибших, будут вечно чтить.

Нет. Автор отомстил самому СССР, авангарду человечества на пути
прогресса.

Не за то, что СССР оказался лжеавангардом.

Ещё в 17 лет «Комсомольская правда» напечатала такое её стихотворение:

Я качусь по тротуару,
Как вагонетка по рельсам,
Не зная, куда приведет тротуар -
Я бегу по тротуару,
Как наполненная вагонетка,
Не углём, а шлаком
Противоречивых чувств,
Беспричинного смеха,
Грубых и нежных слов.
Я отличаюсь от вагонетки тем,
Что смотрю на звезды.
...А кто-то с неведомых планет
Улыбается мне и машет рукой...
Почему же люди, 
Которые катятся по тротуару,
Как вагонетки,
Не улыбаются мне?
Зачем нам задирать головы
И смотреть на звездных
Улыбающихся людей,
Когда можно улыбнуться друг другу
На Земле?

Представьте себе тихонько, что в СССР возобладала б из-за упомянутых
учительниц та левизна, которая «шлаком» называет свои
противоречия и незнание, «куда приведет тротуар». Цельные
были б люди, с «углём». Плюс к звёздам задирали головы, чтоб не
отвлекал шлак. Не мещане. – Наступила б реставрация капитализма?
Может, было б то, о чём говорил Александр Зиновьев: система справилась
бы со своим первым кризисом, как век за веком справляется со своими
кризисами капитализм. Вот Семёнов пишет, что то был в СССР не
социализм, а политаризм. Только не аграрный, как в Древнем Египте,
а индустриальный, – с общей на весь класс начальников собственностью,
используемой для эксплуатации класса подчинённых и обеспечения
начальникам привилегий, тем больших, чем выше номенклатурное место
начальника. И всё это – не официально, а неофициально. Как Альхен,
застенчивый ворюга завхоз 2-го дома Старсобеса из «Двенадцати
стульев». То есть, что если бы строй от всё возраставшего осознания
своей нечестности плюс кризиса стал бы таки на самом деле социалистическим,
то есть самодеятельным, а не тоталитаристским. – Кризис бы СССР
преодолел и успешно б, без ядерной войны, выжил капитализм с планеты,
как более прогрессивный строй. Как до того на планете один за
другим более прогрессивный строй сживал и сживал со света более
отсталый. – Представили?

И безумная вагонетка сверхпрогрессивного коммунизма понеслась
бы дальше… Осваивать Луну… Марс…

Не химера это? «Смотреть на звёздных улыбающихся людей».
Ультраобеспеченных.

Неужели социализм всего лишь с человеческим лицом в 1973 году
(5 лет после несостоявшейся пражской весны либерализма) был идеалом
Светланы Василенко? А либеральные ценности казались не конкурентной
гонкой, а улыбкой человека человеку даже и в 1991-м?..

Может быть, может быть.

Многие демократы заблуждались.

И верили в материальный прогресс.

Как верили в него и члены КПСС. (А может, члены КПРФ и теперь
верят.)

Но в 1991году, читая такой конец рассказа…

«И ещё раз посмотрел. Но уже не так: деловито огляделся и
понял – не вырваться. И обречённо залёг: берите. Главное, что
мир – цел. И закрыл глаза.

В тот день мы, пионеры шестого класса Б, вылили двадцать два суслика
и вышли на первое место по заготовке шкурок».

Читая такой конец рассказа, как-то плохо верится, что только повествователь
так слеп, а образ автора зряч, мол, теперь вот – в 91-м – этот
ужасный рационализм, наконец, кончится. Весь 1991 год СССР и его
общественный строй чувствовали себя так, как суслик в конце рассказа.
Так надо было ещё и бить лежачего?

Или это путь наибольшего сопротивления: бить лежачего, имея в
виду битьё стоячего?! Кто стоячий был в 1991 году? – Капитализм.
Запад.

Думала так демократка Светлана Василенко? – Нет, конечно. Но у
неё именно это и получилось, по сути.

«…главной причиной расхождения художественного смысла
и авторской интерпретации является несовпадение художнического
миросозерцания и теоретического мировоззрения писателя, которые
нередко вступают в противоречие и почти никогда не совпадают.
Мировоззрение логически и понятийно упорядочено, миросозерцание
же опирается на непосредственное чувство художника, включает в
себя эмоциональные, иррациональные, подсознательные моменты, в
которых человек просто не может отдать себе отчет. Эта стихийная
и во многом не контролируемая разумом концепция мира и человека
ложится в основу художественного произведения, тогда как основой
внехудожественных высказываний автора является рационально упорядоченное
мировоззрение. Отсюда и проистекают главным образом «добросовестные
заблуждения» писателей насчет своих созданий» (Ясин. Принципы
и приёмы анализа литературного произведения. М., 2000 http://www.alleng.ru/d/lit/lit29.htm).

Её идеал в 1991-м – вернуться к природе, а не прогресс; осознаёт
она это или нет. Скорее, что нет. Не хапать сусликов на шкурки.
И если и будет, мол, коммунизм (со справедливостью и улыбками
друг другу), то не на базе прогресса, а застоя. Без сусличьих
шкурок.

С таким идеалом запросто противопоставить себя большинству и озлобиться.

Отсюда и её беспощадность.

Это вовсе не сентиментализм. И не натурализм.

Шекспир в «Гамлете», после краха Возрождения, тоже мерзейший мир
нарисовал.

6 марта 2010 г.

Проверка

1982 год. Когда о крахе СССР и системы могли думать лишь провидцы,
слышащие, как трава растёт. Рассказ «За сайгаками». О переживаниях
советской шлюхи, не чуждой угрызениям совести. Она (замужняя и
с сыном), приезжая в родной город, с местной подружкой, скрывая
цель друг от друга и от себя, время от времени приходят в местный
ресторан, чтоб там их подцепил кто-нибудь на одну ночь. И вот
ей представилось, будто в этот раз её спас от падения парень,
с которым они любили друг друга в шесть лет (целовались после
погасания во рту, когда рот закроешь, зажжённой спички). Представилось.
А на самом деле – это уже скучный автоматизм и не отложилось в
памяти – она ушла из ресторана с первым выбравшим её в тот вечер,
лейтенантом. «Спаситель» же в ресторане таки был. Только она его
там не вспомнила. Он в шесть лет уехал из того города и впервые
теперь вернулся. И хотел-таки отбить её у лейтенанта. И не смог,
нелепый. И поехал гонять ночью по степи в автомобиле, и сбил сайгака,
и принёс его под утро и положил ей на крыльцо. А возвращаясь,
на автомобиле же, сорвался в овраг (не знал же он, что за годы
его отсутствия на той дороге овраг образовался). Её полоумная
старшая сестра, двадцатипятилетняя, сообщила ей, проснувшейся
поздно, про аварию и назвала – хоть и полоумная – имя и фамилию
этого парня. Нафантазировав, что он приехал, чтоб на ней жениться,
ибо любил – дурочку – все эти годы. И приезжал с сайгаком в подарок
нынче на рассвете. А она, дурочка, не вышла. И вот – погиб. И
тогда героиня вспомнила его, инактуально любимого все эти же годы.
И тоже сфантазировала сюжет о спасении нынешней ночью.

И представила нам, читателям, – от первого лица рассказ, – этот
сюжет как основной. Предварив его воспоминанием, как она когда-то,
желая спасти умирающего птенца (рот парня был похож на рот того
птенца), положила его для согревания себе в подмышку и, заснув,
птенца раздавила. (Только птенца она и вспомнила, увидев в ресторане
того парня.)

И в этом произведении уже наследственное буйство плоти, а не материальный
прогресс, корень зла, «Как наполненная вагонетка, Не углём,
а шлаком»…

И полетела к чёрту моя версия об аскетическом идеале Светланы
Василенко?

Именно строй, при котором шлаком считается естественное, в конечном
итоге убил того парня, взявшегося гонять ночью на автомобиле по
незнакомой местности от отчаяния из-за вспыхнувшей вдруг идеальной
любви. Именно из лучших чувств побуждение – спасти птенца – птенца,
в итоге, убило. Благими намерениями вымощена дорога в ад… И это
неизбывно?

«Не-е-е-ет!» – как бы кричит всеми мерзостями рассказа Светлана
Василенко. – Нет – этой наследственной похоти, этого рода хапанию
ненасытному, перепотреблению, пусть и трижды естественному.

Это отчаянное «Нет!» вырывается вон из искусства, – которое всё-таки
не жизнь, – аж в саму жизнь, как у авангардистов: посвящение к
рассказу такое: «Саше Ладошкину». Именно так зовут
«спасителя», платонического возлюбленного «я»-рассказчицы. Стиль
non fiction, мол, перед нами. Чтоб на нас сильнее подействовало.
Как сама жизнь.

Как бы на помощь той радикальной своей учительнице – окаянной
– бросается на помощь нешлаковая половина Светланы Василенко.
На помощь цельности, так не хватающей населению СССР. Сама искренность,
как и в упомянутом стихотворении, призвана была спасти терпящую
бедствие страну и строй.

Потому и напечатала те стихи «Комсомольская правда», а этот рассказ
– «Литературная учёба». У истории была альтернатива. В начале
1991 года большинство проголосовало за СССР. А о смене строя большинство
никто и не спрашивал.

Ну а заблудшая овечка Светлана Василенко, её сознание, пошла,
в итоге, направо. Подсознание же её всё заворачивает и заворачивает
налево.

Есть такая теория, Оуэна Лавджоя (http://elementy.ru/news/431161),
что первый толчок тем обезьянам, из которых в конце концов произошёл
человек, дала моногамия, редкая вообще-то у млекопитающих. Те
самцы от самок не очень отличались по размерам, чтоб им гаремы
заводить. Не очень и клыки были развиты, чтоб драться за самок.
Да и самки таких выбирали, чтоб на сторону не бегал и в семью
всё нёс: потомство лучше при таком выживает. Оттого, мол, и прямохождение
– чтоб передние конечности освободить для ношения. Оттого и использование
орудий, что надо оставшуюся с детёнышем самку кормить (сама не
прокормится), так что надо исхитряться с продовольствием. Ну а
чтоб самка не изменяла, надо было, чтоб прекратилась у неё реклама
(запахом) о её готовности к зачатию и (размером груди) о прекращении
кормления ребёнка. Что и произошло. Сам «муж» не знал уже, когда
можно. Оттого и спаривание стало частым. Из-за чего, в свою очередь,
отпала надобность ходить на сторону. Обоим. Внутригрупповая и
межгрупповая агрессивность понизились. Появилась кооперация. И
стало возможно довольно опасное питание падалью, утащенной от
хищников. Ну и так далее.

Не надо особенно хапать – такой принцип нас породил, такой нас
и спасти призван от цивилизации перепотребления, чреватой обвалом
в конец света.

Следующая публикация Светланы Василенко была уже в катастройку
– «Звонкое имя», 1988 год. И опять то же. Как всегда у художников.
То эсхатологический антисоветский рассказ буквами на бумаге –
так он заоблачно-советский (воистину аж несоветский) по неосознанному
духу. То о шлюхе – так платоническая любовь там мучается. Ну а
в «Звонком имени» – отбила чужого мужа. Так это истошный крик,
дескать, не делайте так. Не хватайте. – Вроде, нечто и… наоборот,
оказывается.

7 марта 2010 г.