Второе письмо Татьяны
Мария Игнатьева (27/11/2009)
поэма
Либретто
Думаю, что простой пересказ фабулы не помешает читателю: поэма сшита из лоскутов и в ней легко запутаться. Девочка-студентка-неофитка (это 80-ые годы) влюбляется в деревенского философа, такого же православного неофита, семейного человека вдвое старше ее. На фоне разговоров о Флоренском и проч. она признается в любви. Он ее отстраняет. Со временем она выходит замуж за иностранца, уезжает в Испанию, спустя много лет снова оказывается в этих местах.
На этот раз пленен он. «Евгений Онегин» чистой воды, поэтому поэма и называется «Второе письмо Татьяны». Она возвращается в Испанию, он
забрасывает ее любовными письмами. Одно из них находит жена, и, под ее влиянием, новый Онегин прерывает отношения с Татьяной, написав в прощальном письме, что его чувства были не более чем наваждение – «бес попутал». Каждый возвращается к своей привычной жизни, и ничего не происходит, не произошло.
Мне видятся в этих перипетиях мужского сердца кривляния какой-то другой «пародии», ущерб нового человека, пытающегося выбрать между любовью и
верой, но, похоже, впадающего в какое-то омертвение души, не способной ни на ту, ни на другую. Впрочем, пожалуй, прав и один мой приятель, считающий, что поэма «не про любовь, а про гуманитарный дискурс, про Шестова и Розанова, которые портят, или, точнее, сильно усложняют нам жизнь. В этом смысле, ее сугубо литературная форма, отсылающая понятно куда, строит контекст в сторону литературы и литературоцентризма».
Думаю, что те годы заварили такую кашу в головах – философский серебряный век, Роза мира, Вивекананда, Кастанеда, Гурджиев, Дивеево – и все это на остывающей комфорке советской энтропии, что выжившие поневоле слегка завидуют тем, кто родился, жил и умер в одном месте, с одной верой, с твердыми представлениями о правде и неправде.
Глава 1. ФИЛОСОФ.
На Ближнем севере, под Лугой, Дом архитектора. Туда С моею школьною подругой К хозяину с его супругой Я приезжала в те года. Последний вздох до перемола Империи в ничейный прах. Земля пуста и небо голо. Берлин, Чернобыль, Карабах. И неофитство комсомола. Исход утопленного рая: В проемах илистого дна Душа дремала мировая И подымалась ото сна, В елейных водах оживая. В густом лирическом тумане Нам время виделось ясней. Постилась и молилась Аня, Как одержимая, а я не Молилась, но дружила с ней. Во мгле распавшихся времен, В раздрае перелета птичьем Царили сноб и пустозвон, Но тот уездный Сен-Симон, Он и сейчас мне симпатичен. Он был зациклен на идее О том, что лишь крестьяне и Монахи вызволить могли Царевну мертвую – Россию – Из-под оплеванной земли. Кричал, привстав из-за стола: – Из недр России богоносных Придет спасение от зла, Коль даже в пьяницах колхозных Христова ветвь не отцвела. А то молчал с улыбкой странной, И в дреме легкой, деревянной Ладья вдоль Китежа плыла, И очарованная Анна Все слушала, все чай пила.
Глава 2. НА ПАСХУ
Тихо. В Светлый понедельник Нам уснуть не суждено. За окном печальный ельник С темнотою заодно. На подносе деревянном Ярко-синее яйцо. Тусклое на безымянном Обручальное кольцо. Самоварный блеск двоится На подсвеченном стекле. Кто кого из нас боится В предрассветной полумгле? Идем, ломая снег в коростах Под перебранку черных птиц. Навстречу девочка-подросток С лукошком крашеных яиц. Волос сухая позолота, В глазах всего и чересчур: Чухонской прелести болото, Татарской дерзости прищур. Резинкой схвачены косички, На скуле родинка видна. – Куда бежишь? – Святить яички. Вы к нам надолго? – На два дня. Вот и хозяин, Анин идол, Мундштук на солнышке жует. Он нас давно уже увидел С крыльца и, усмехаясь, ждет. Высокий лоб над крупным носом, Веселый отблеск карих глаз, Русоволос – великороссом Встречает полукровок нас. А мы такие – городские, Брюнетки с русскою душой. На Аньке джинсы голубые И полушубок меховой. Раздумий тонкие сплетенья На нежной коже у виска, Дымок зеленоватой тени, Колдующей вокруг зрачка. Почти полгода приближаться, Чтоб на весеннем сквозняке Однажды к ватнику прижаться, Припасть к обветренной щеке. – Ну, слава Богу, дорогая, Тебя к нам снова занесло. Сначала чай, а после чая На озеро, пока светло. Космы снега в пожухлой траве. Неподвижная наледь на озере. Но чем к берегу ближе – резвей Пробивается первая прозелень. По тропинке шагая без слов, Обернуться – чтоб встретить глаза его. Эхо тайных и узнанных слов Всколыхнулось и в воздухе замерло. Отшив и рохлю, и нахала, Моя затворница читала, Бесполый тренируя ум (Roseau pensant и ergo sum _ 1) Под сводом Горьковского зала _ 2. Среди тех ламп большеголовых, Чей свет, надеюсь, не потух И до сих пор, столов дубовых, Обитых бархатом, – как пух, Витал гуманитарный дух. В отличье от других наук, Тут явь и сон соприкасались И нежно вспыхивали вдруг Прелестной аурой вокруг Голов филфаковских красавиц. Служили в странной этой нише Жрецы возвышенности низшей. Алтарь разрезанных листов: Дореволюционный Ницше И Розанов, и Лев Шестов. И возбуждаемая ими, Мечтала Анна о любви. Там, под ресницами густыми, Ее незримый визави Вздыхал в любовной пантомиме. Смешав в «первичной простоте» (См. Леонтьева) желанье И благочестие, посланья Такие к брату во Христе Писала инокиня Аня. «Брат любимый Алексей, Вместо слов и новостей, Шлю тебе свою любовь Выше новости любой. Не в Москве – все время я Там, на кухне, у тебя, В твоем чудо-теремке, Или так – в твоей руке, Иль еще – в лесу твоем С Богом и с тобой втроем. За тебя молюсь всяк час. Господи, помилуй нас!» Влюбиться в друга, семьянина, В отцы годящегося вам, Глубокого христианина, Конечно, славная причина Для тайных вздохов по ночам. Но в облаках самообмана Есть утешение – земля: Сама бессмысленность романа. Куда опаснее змея Надежды, мучившей Ивана.
Глава 3. ИВАН
Тонкий мальчик, любитель Платонова, Однокурсник своей Люксембург, Привилегией вечно влюбленного Ближе брата, дороже подруг, В лесопарковой зоне Чертаново Тихий юноша Ваня Бобров Слушал Анну, под ежик каштановый Понимающе вскидывал бровь. Из семьи инженеров-чертежников Колобком укатил далеко К просветителям новых безбожников: Ездил к Меню, едал у Дудко. «Я люблю в литургии продленную Древнерусскую жизнь», – говорил. Он с Флоренским глядел на икону и Флоренского боготворил. * Уже прощается лесок С весной на разогретых сходнях. Иван, приехавший сегодня От Алексея, трет висок. – Устал? Ну, как там наш народник? – Опять поцапались. – На тему? – Бердяева. Превозносясь, Такую выдвигает схему: Религиозный ренессанс, Мол, погубил и их, и нас. Я говорю ему: «Пойми же, В стране безграмотной, бесстыжей Ну, кто читал весь этот бред? Читали Ленина и иже». Ты слушаешь меня, мой свет? И Анна слушает, готова Кружок увидеть на воде – Услышать о себе хоть слово, Но с раздраженьем слышит снова: Россия, Лета и т.д. – А среди этого расклада, – Когда терпенье через край, – Ни звука обо мне? Я рада. – Сказал, что девке замуж надо, Чтобы не маялась. Давай? * Я помню Ванюшу Боброва. Меня в половине второго Он ждет у вагона метро, У первого к центру. – Здорово! – Она не вернулась. – Ты про Кого? – Понимаешь, осталась Гулять на горе Монжуик. Вчера ее мать разрыдалась Мне по телефону... Мужик Там ждал ее, как оказалось. Обиды и ревности сплав. Он плачет, по-детски поправ – Иванушка! – взрослые нормы, – Шепчу и держу за рукав Подальше от края платформы.
Глава 4. ОТЪЕЗД
Не в коммунальных лабиринтах, Средь большевичек на мели И алкоголиков небритых – В квартирах малогабаритных Нас в оттепель произвели. Гагаринский какой-то пыл Нас породил в шестидесятых. Он лед вселенной растопил И рыбежиром снов детсадных К иным туманностям уплыл. Как форма пустоты тепло Играет в амфорах разбитых, Неслыханное НЛО, Взойдя на внутренних орбитах, В нас прошлое произошло. И теснота знакомых лиц, Метро, отечество, квартира, – Смешались с дымом небылиц, И сердце ныло у границ Иного времени и мира. Быть может, этот дух, а не Период нищеты и фальши, Нас резко вытолкнул вовне . К себе самим. К чужой родне. От места запуска подальше – * Она уехала, как все те, Кто попадал в свои же сети, Сбиваясь с верного пути: Умышлены девичьим мозгом Мечты о юноше заморском Вдруг воплотились. К тридцати. Но уезжать с молитвословом К тореадорам чернобровым, Забыв проверить тормоза!.. Друзья Тересы и Хуана _ 3 Не понимали ни аза В стране честного чистогана. Пусть эмиграция печаль, но И репетиция летальной, Невольной перемены мест, И мимикрийности оценка (Диеты, возраста, акцента): Кто не меняется – не ест. Где стол стоял? И где устои? За что боролись, что ж, на то и... На то и время, и судьба, На то и годы, жизнь, и люди, Чтоб научиться прах иллюзий Смахнуть с младенческого лба. Точно прячась от Руси Среди вынужденных гор, Я произносила “si” _ 4. Десять лет прошло с тех пор. Десять лет как день один. День грядет очередной. Тех берез и сих осин Громче говор не родной. Волк с медведем пополам – Постмичуринская смесь. Я еще и тут, и там. Я уже ни там, ни здесь. * Мы переписывались. Редко. «Привет, подруга. О тебе Нам не доносят ни разведка, Ни спутники, ни КГБ. Была ли ты у М-ских? Скучно. Верней, скучаю. По зиме И чашке чаю. Однозвучно, Как и положено в тюрьме. Мой день таинственный и странный. Лежу на пляже – благодать. Ты приезжай – растут бананы. Мы будем вместе их жевать». * – Есть от Аньки письмо. Загорает. – Загорает? Ну что ж, не беда. – Неужели все любишь? – Бывает. Не всегда. Поседел и раздался, поблек. На поношенном свитере перхоть. Почерк ветоши у человек И вещей тот же самый. – Приехать Собирается? – Вроде бы да. – Только «вроде бы»? – Пишет: «железно». Свист на кухне – вскипела вода. – Ты бы меньше курил. – Бесполезно. Это, знаешь, как в облаке дым Или облако света Подымается, неуловим, – Только выдох предмета. – Ты о чем? – Полнота пустоты. Не от старости руки уронишь. Импотенция детского «ты», Тут не то, что не трахнешь, – не тронешь. Той – лежать на песке В эмигрантской тоске. Ну, а этой – в Москве Гладить по голове. O Earl Grey, Обогрей! * А ну-ка, память, – ход обратный: Немного вправо и назад. На папке надпись «Ленинград». Доисторической печатной Машинкой выбитый доклад. Партконференцию _ 5 людей Слепых, но русских и не подлых, Благословляет Алексей: Сынов отечества на подвиг Спасенья праведных идей (Перед могилой, не походом). «…Чтобы России не пропасть, Даешь обещанную часть: Крестьянам – землю. – Точка. – Власть – Советам. – Точка. – Мир – нарродам…» (Машинописной опечатки Удар по зрению люблю. А наши строчки, хоть и гладки, Но в них бессмысленностью гадки Непопаданья: ююю.) «...Россия – мужнее ребро, Ее, как бабу, не хитро Унять любовью или плеткой. Но не купить за серебро, Как шлюху, тряпками и водкой...» Стон пожелтевшего листа: «Душа не очерствела в ссылке, Она склонится у креста Смиренной девочкой в косынке». И та-та-та и тра-та-та. Стуча по клавишам, во мглу Глядит мой друг, пока в углу Томится дух эпохи новой, И разливаясь по стеклу, – Сентябрь рябиновый, кленовый…
Глава 6. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Живешь, не ведая греха. Перефразируя В.Х. _ 6 – Между помолвкою и загсом. Где вам подарят два штриха За вашу дурь и сотню баксов. Потом весь век клянешь судьбу За путы племенных табу, За день-деньской и шило-мыло, И вспомнив всех, кого любила, Не улыбаешься в гробу. Замужество! Как ни хитри, А все бедняжкой Бовари В тоске по паре идеальной, В иллюзии провинциальной, Считаешь карты: две – на три. И Аня грезит наяву, На мужа глядя: déjà vu, – Насмешка или наважденье? Как вдруг – в свободе пробужденья – Решенье принято: в Москву! * Ожиданье автобуса. Пьян Предстоящим событьем Иван. Нынче в доме у старого друга... И в какой-то Испании муж... «Впрочем, чушь». – Видишь тетку с лицом ГТО _ 7? Если б я не уехала, то Я бы так же глядела истошно Из-под сбившегося платка. Своего я узнала, возможно, Двойника. Как нащупывать медь в кошельке, Иль угадывать смерть по руке, Иль заглядывать в окна к царевне... Этот вовсе не дачный народ Возвращается ночью в деревню, Где – живёт. Новой жизнью и памятью древней, На березе вскипает слеза… – Нам слезать. * Было время: вдоль тех же кустов Шли груженые тяжестью всякой – Апельсины, тушенка, Шестов. А теперь добрались за десятку. Эй, хозяева, есть кто в дому? По ступенькам – в знакомую тьму. – Это Ванька! – за дверью шаги, – – Я узнала по голосу. Ваня? – Открывай, дорогая, свои. И не двери, а свет открывая, Появляется женщина из Рая памяти. – Вот так сюрприз! Здравствуй, Аннушка! Сколько же лет Ты у нас не бывала? – Лет восемь. Километры пропущенных лент От «прощайте» до «милости просим». Оператор, снимающий жизнь, В этом месте, прошу, задержись. Те же коврики – киноварь, ярь. Уголками зверей остролицых Петушки и лошадки, как встарь, На неслышных летят половицах. И врываясь на кухню, со всей Силой друга обнять: – Алексей! * Сквозь тюремные ли прутья Трех меридианов – те Берега и перепутья На тридцатой долготе. Где совхозный архитектор Загляделся на меня, Там еще как будто некто Тихо плачет у плетня. С неисправленной одышкой Речь, как птица на юру, Неосознанною вспышкой Всколыхнется на ветру, Не привычка, не причуда, Чужедальное родство. Не гони меня оттуда: Там и нет-то никого. О, те блаженные места, Где и трава растет, как счастье. Где облака читал с листа Чернов _ 8 и отгонял ненастье. И тот глинтвейн, и речка та. Кто только тут не жил да был: Рылеев с Пушкиным и Рерих… Набоков бабочек ловил. Здесь гордо местный старожил Любуется на красный берег. И Оредеж, и неба склон… Их пропускают, как стекло, Стихи божественной Олеси _ 9 Тех лет. О, слава равновесью: Не все размылось, утекло. * Все, о чем мечтала, мучилась, На родной вернулось круг. – До чего же я соскучилась По тебе, мой милый друг! По избе твоей и озеру – Миру, выпавшему в миф. – Так не все тебе там по херу Средь магнолий и олив? – Север твой, Алеша, цепче всех Цепей – беда, дурман. – Ну, пойдем с тобой, пошепчемся. Отпускаешь нас, Иван? И опять идут, как некогда В том апреле молча шли, Среди тающего снега да Светающей земли. Не пасхальным – петропавловым – Пробирается леском В свете сумерек опаловом, Как русалка, босиком. На ближнем севере, под Лугой, В июле нежная жара Затягивает косу туго И раскаляется с утра. И ветер робко, с непривычки Ее касается волос В вагоне ранней электрички Под стук тоскующих колес. * Нина ходит невесомой Дна не чувствующей поступью. Оступается – бессонной Головой мотает: пес тебя! И очнувшись от проклятья Гордых «предали» и «отняли» Затихает у Распятья, Как волна у края отмели. Так темнеет на изломе Времени, в себе зависшая, Пустота в холодном доме – Горсть тепла и нечто высшее. Тени вечера колышет, Перед образами клонится. То как роженица дышит То не дышит, как покойница. Предстояние. Истома. Все исполнится, получится: Блудный муж проснется дома, И во сне умрет разлучница. * Алексей – Анне «Наваждение – напасть. Всласть – упасть. Всласть – украсть. Сердце бросить – залитой Солнцем, той, Зо-ло-той. Что жена? – Так, луна. Се-реб-ро. Бес в ребро. Жёны бесятся вовне. Ты ж во мне. Я ж в огне». И когда проходит наважденье, Опадают листья в пустоте Гулкого, как ложь, воображенья. Серебрится иней на кусте. К отпусту торопится последний Прихожанин, по снегу труся. Колокол рождественской обедни Предвещает жаркого гуся.
Глава 7. «ЕЛКИ-ПАЛКИ»
Тяжелым степом ног венозных Передвигается Москва На пересадках 90-х. Там смерть легка и ложь права. Там пьют кондиционный воздух. Там сирота стоит на стыке Веков с улыбкой до ушей. И пусть, как в песне Вероники, «Мне многое не по душе», Я из того ж папье-маше. Мой путь уныл и голос тих, И мне с богатою подружкой Приятно в «Палках» дорогих Сидеть под елкою под русской И жрать «телегу» на двоих. В трактире, печкою нагретом, Мне в кайф под водку с винегретом Хмельной выслушивать рассказ О том, как сделался поэтом Когда-то просвещавший нас, О том, как мыслящая проза Над страстью одержала верх, И архитектор из колхоза Стал вновь обычный человек. «Прости мне ложь апофеоза. Я не люблю. Мне Бог помог», – Он написал без рифм лукавых. – Такой мороз от этих строк, Что, верно, бес, продиктовав их, Сам от их пошлости продрог! Улыбкой злобной и несчастной Кривится чуть опухший рот. Жалея Аню, пью компот. – Поедем вместе на Песчаный? И дочка ждет, и кот поет. Летят машины, город пыльный Огнями новыми горит. Погас восток, и рай открыт. У входа человек мобильный С самим собою говорит.
ЭПИЛОГ
Ни елок, ни палок, ни Анны. В какие уехала страны? К какому припала плечу? Не ведаю и не хочу. Соседка по парте всего, Сестра моя по поколенью, Ты брезжишь в углу моего Сознанья насмешливой тенью. То сгинешь, то ухнешь совой: Смеешься сама над собой. А тот, победивший в игре Со старостью беса в ребре, Оправился после испуга. Он колет дрова во дворе, Его уважает супруга. Мы, каждый в своей конуре, Давно уж не видим друг друга. И Ваня усвоил урок – Не сохнет по беглой москвичке. Он изредка под вечерок Приходит ко мне по привычке, И чайника свист, как свисток Лужинской электрички, Возможно, счастья залог. Площадь, будто нервной запятою, Линией домов окружена. Верно, суетится над плитою Пасечника добрая жена. Что мне мед тех сумасшедших писем, Деготь наступившей тишины? Друг от друга больше не зависим, Никому друг друга не должны.
POST SCRIPTUM
Я сочиняла эти строки, Когда на северо-востоке Мела чеченская чума, И кущ небесных новостройки, Носились по ветру дома. Как раз тогда приезд подруги Меня отвлек от новостей, И я от ненавистной вьюги Укрылась в памяти своей, Процентщице чужих страстей. Вот вся история. Не мне в ней Искать запрятанный хитро Клад аналитика: нутро, Подкорку, ужас ежедневный Перед подъездом и метро. Я понимаю: как ни хрупки И мысли наши, и поступки, Они, по счастью, ни фига Не поддаются мясорубке Австрийского большевика _ 10. В гостях у жизни, не ахти Как ловко топчемся в передней. О чем молчим, зачем пыхтим? В многоголосье наших бредней Проник не Зигмунд, а Бахтин. Любя в судьбе литературу, Полунарочно, полусдуру Такой сюжет вплетаешь в ткань, Что руки в ноги и тикай, Пока не съели за халтуру. Но правдой чувств обезоружен, Вдруг исчезает, как мираж, Минувшей жизни персонаж, Что твой Чердынцев или Лужин, Владим Владимирыча блажь.
1998-2004
_____________________________________________________________________
1. «Мыслящий тростник» Б.Паскаля (метафора человеческого
существования) и «значит существую» Р.Декарта (окончание формулы
«мыслю, значит существую»).
2. Библиотека МНУ, на Моховой улице, чуть не сгоревшая
15 марта 2004 года, через четыре дня после теракта в Мадриде 11–
М и в день президентских выборов в Испании.
3. Святая Тереса де Авила и святой Хуан де ла Крус,
испанские мистики XVII века.
4. «Да» – слово, произносимое во время венчания в ответ
на вопрос священника.
5. Речь идет о московской партконференции в июне 1988
года.
6. Владислава Ходасевича: «Должно быть, жизнь и хороша,
// Да что поймешь ты в ней, спеша// Между купелию и моргом…»
7. значок советского времени: «Готов к труду и обороне».
8. Поэт Андрей Чернов: «Когда над Вырой облака // Удерживал
я над тобою…»
9. Поэт Олеся Николаева
10. З.Фрейда
Последние публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
