Искусство

Разговор с Дягилевым о национальной музыке и о «петроградском болоте»

Дягилеву между тем не терпелось услышать готовые куски балета, что и
произошло через день после выступления в «Аугустеуме».

Сыгранной ему музыки Дягилев просто не понял, как не поняла Второго
фортепианного концерта римская публика. Впрочем, импресарио
не понял и следующего балета, написанного для него
Прокофьевым, но об этом позже.

Не разобравшись в музыке, он решил приписать собственное непонимание
«затхлости» петроградской атмосферы и дурным влияниям на
Прокофьева со стороны тамошних музыкантов. 8 марта (н. ст.)
Дягилев попросил Стравинского о немедленном вмешательстве:
«...Прокофьев. Вчера он играл в «Аугустеуме» с порядочным
успехом [Дягилев сильно преувеличивает – И. В.], но не в этом
дело. Он мне привёз на треть написанный балет. Сюжет
петербургского изготовления, годный для постановки в Мариинском театре
il ya dix ans [лет 10 назад – И. В.]. Музыка – как он
говорит – «без исканий «русскости» – просто музыка». Это именно
просто музыка. Очень жалко, и надо всё начинать сызнова. Для
этого надо его приласкать и оставить на некоторое время (2-3
месяца) с нами и в этом случае я рассчитываю на тебя. Он
талантлив, но что ты хочешь, когда самый культурный человек,
которого он видит, – это Черепнин, эпатирующий его своей
передовитостью. Он поддается влияниям и кажется более милым
малым, чем <допускал> его когда-то заносчивый вид. Я его привезу
к тебе, и необходимо его целиком переработать, иначе мы его
навеки лишимся» _ ¹.

Зная музыку «Алы и Лоллия», трудно себе представить, что подобное
сочинение действительно могло сопровождать постановку в
Мариинском театре в 1905 году. Дягилевым явно руководила
растерянность перед неожиданным.

Прокофьеву же он сказал примерно следующее: интернациональной музыки
нет и быть не может; чтобы быть национальным недостаточно
использовать в музыке русские или какие иные темы; надо
соответствовать духу национальной, музыки, который Прокофьеву не
чужд; а потому следует срочно выбираться из Петрограда, где
уже не имеют ценить ничего русского, и где подлинно
национальное в музыке «после Бородина, Мусоргского, Даргомыжского»
иссякло _ ². В письме к матери от 12/25 марта 1915 из Рима
Прокофьев приводит нелестные для себя умозаключения импресарио:
«Дягилев находит, что «петроградское болото» имеет ужасающее
влияние на моё музыкальное развитие и что я отстаю от
европейского пульса. Если мою музыку любят в Петрограде, то
значит, я уже отстал… Это не лишено меткости» _ ³. Заодно Дягилев
устроил Прокофьеву своеобразную экзаменовку: напел десять
по-настоящему русских, на его слух, мелодий, только одну из
которых Прокофьев распознал; одним этим Дягилев произвёл на
нашего героя впечатление ошеломительное. А также подобрал ему для
либретто нового вокального сочинения русские по духу стихи,
Прокофьеву очень понравившиеся, впоследствии оказавшиеся
цитатой из либретто Владимира Бельского для оперы
Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Подвох раскрылся, когда
Прокофьев возвратился в Россию, и музыкальный критик и издатель
Владимир Держановский, сбивая с декламировавшего ему строки
композитора излишний пыл, предложил для начала ознакомиться
с партитурой оперы. Сам Прокофьев об этом эпизоде никогда не
упоминал – а вот Держановский с ехидством рапортовал о
прокофьевском «проколе» их общему товарищу Мясковскому _ ⁴. И
Прокофьев, и Дягилев, в конце концов, остались довольны
разговором. Прокофьев подивился хитроумию и знаниям Дягилева, а
Дягилев порадовался, что прищучил молодого гения, и на долгие
годы сформировал в своей голове мнение, что Прокофьев –
конечно, великий талант, но при этом «полный придурок» (именно эти
слова он говорил в 1924 Дукельскому) _ ⁵. После чего предложил
Прокофьеву – для расширения культурного горизонта –
отправиться вместе с ним и Мясиным в Неаполь и Помпеи. Дягилев
всегда брал нуждавшихся, на его взгляд, в просвещении новых
сотрудников в подобные экскурсионные поездки. Эта же оказалась
скорее забавной. Прокофьев не без становящегося привычным
лёгкого сарказма фиксировал в Дневнике: «Дягилев и Мясин были,
как пара голубков». Начертанный на многих помпейских домах в
качестве оберега фаллос не знающий об античных обычаях
Прокофьев принял за «откровенный знак, свидетельствующий о том,
что этот дом был публичный». Наконец, общеизвестный страх
Дягилева перед водой приобрёл во время пересечения
Неаполитанского залива на лодке в глазах Прокофьева комично истерический
характер: «Когда гребцы начинали негромко петь, Дягилев
останавливал их, сказав, что не время петь, когда через десять
минут мы, может быть, потонем» _ ⁶. С годами страх этот
полностью вышел из-под контроля, и уже Дукельский, в 1925
переплывавший в компании Дягилева Ла-Манш, вспоминал как импресарио,
в маниакальном ужасе, сидел летним днём на палубе в
надвинутой на брови шляпе и в шубе, завернувшись поверх шубы в
шерстяное одеяло и обвязав шею кашемировым шарфом, с иконкой
Николая Угодника в руках и непрестанно крестился _ ⁷. Он боялся
простудиться от морского ветерка, утонуть и даже подвергнуться
воздействию сатанинских сил.

Одновременно Дягилев продолжил бомбардировку Стравинского
телеграммами _ ⁸, очень рассчитывая в борьбе за Прокофьева на его скорый
приезд.

Возобновление знакомства со Стравинским: «Весна священная», выбор сюжета для нового балета Прокофьева

Самого же Прокофьева Дягилев уговаривал в Россию не возвращаться, а
остаться в Швейцарии – как Стравинский – и писать для его
антрепризы. Прокофьев ответил решительным отказом: сердце его
принадлежало Нине и в голове были планы скорой женитьбы.
Однако ни сам он в дневниковых записях, ни его биографы не
упомянули другой, не менее существенной причины отказа.
Практически все отзывы на римский концерт демонстрировали недоумение
– от очень сильного до умеренного, но это было именно
недоумение, а не изумление или возмущение, что вполне бы устроило
дебютанта. Когда, по возвращении в Петроград, Прокофьев
сыграл 13/30 апреля 1915 тот же Второй фортепианный концерт на
двенадцатом симфоническом концерте Придворного оркестра под
управлением Варлиха, то критик Коптяев написал в «Биржевых
ведомостях»: «Во втором отделении исключительный успех имел
г. С. Прокофьев, в качестве композитора и исполнителя своего
фортепианного концерта (№ 2), счастливые мысли которого
(иногда даже с налётом гениальности) перемешаны с крайностями
модернизма» _ ⁹. Между этой восхищённой оценкой и непониманием
итальянцев пролегал целый континент.

Наконец 20 марта/2 апреля и не в Рим или в Неаполь, а в Милан
приехал на пару дней Стравинский. Дягилев очень опасался новых
дерзостей со стороны Прокофьева, но Стравинский, как он это
умел в нужных ситуациях, был само великодушие. Дягилев поместил
обоих композиторов в соседние номера гостиницы
«Continental», они отомкнули разъединявшую номера дверь и по инициативе
Стравинского много разговаривали, совместно музицировали.
«Услышав мой 2-ой концерт, «Токкату» и 2-ю Сонату, –
записывает Прокофьев в Дневнике, – Стравинский стал чрезвычайно
восхищаться, заявляя, что я настоящий русский композитор и что
кроме меня русских композиторов в России нет» _ ¹⁰. Сыграли перед
пришедшими поглазеть на русских композиторов и себя показать
итальянскими скандалистами-футуристами в четыре руки всю
«Весну священную», слышанную Прокофьевым лишь раз в концертах
Кусевицкого, пропущенную в 1913 году в Париже и Лондоне, а
во второй лондонский приезд Прокофьева уже снятую из
репертуара Русских балетов. Музыкальная сторона «Весны священной»
была для нашего героя, до того, как они сели со Стравинским за
чтение клавира, неясной и неимоверно затруднительной.
Логики, стоявшей за переменами метра в балете, он ещё не
чувствовал. Прокофьев запомнил, что «Стравинский, всегда маленький и
малокровный, во время игры кипел, наливался кровью, потел,
хрипло пел и так удобно давал ритм, что «Весну» мы сыграли с
ошеломляющим эффектом» _ ¹¹. Только тогда Прокофьев, наконец,
понял «Весну», произведение колоссальной свободы и мощи. Со
страниц его на Прокофьева пахнуло доисторической Россией.
Живший в Швейцарии старший современник разглядел в родной
стране такое, что было совсем невидимо при близком взгляде; и
выразил это доисторическое в прежде неведомой форме
симфонии-балета, возрождающего экстатический ритуал человеческой жертвы
– во имя продолжения рода и календарного года, неслыханным,
новейшим языком утверждающего традицию и архаику. Это было
уроком для Прокофьева, поводом задуматься над тем, что же
утверждал своей музыкой он сам.

Было решено выписать в Италию и художника Михаила Ларионова
(демобилизовавшегося с фронта после контузии) со его женой, тоже
художницей Натальей Гончаровой. Из привезённого Стравинским из
Швейцарии сборника русских сказок Афанасьева – книг по
фольклору у Стравинского, работавшего над хореографическими
сценами с пением «Свадебка», скопилось за границей изрядное число
– были выбраны две сказки про шута, из которых композитор и
Дягилев, по воспоминаниям Прокофьева, «легко слепили
балетный сюжет в шести картинах, и на этот раз Дягилев подписал со
мной настоящий контракт на 3 000 рублей» _ ¹². Согласно
Дневнику, Прокофьев поставил первоначальным условием 6 тысяч
рублей. Дягилев, таких денег не имевший и надеявшийся «купить»
Прокофьева перспективами всеевропейской славы, прямо заявил
композитору, что он – сумасшедший и что даже Стравинскому он,
Дягилев, столько не платит. Но Прокофьев – не чета другим
композиторам – умел торговаться и в конце концов получил
контракт на половину истребованной суммы _ ¹³. Дягилев хотел от него
именно русского балета и все разговоры в Италии вёл только
вокруг этого: «Только пишите такую музыку, чтобы она была
русской. А то у вас там в вашем гнилом Петербурге разучились
сочинять по-русски. В искусстве вы должны уметь ненавидеть,
иначе ваша собственная музыка потеряет всякое лицо». Прокофьев
видел в этом один существенный недочёт: «Но ведь это ведёт к
узости». Дягилев отвечал остротой: «Пушка оттого далеко
стреляет, что узко бьёт» _ ¹⁴. Это был новый курс его и
Стравинского – ориентация на огромные не задействованные пока ресурсы
родной страны, ясно видимые в военную годину из Западной
Европы, но отнюдь не очевидные тем, кто оставался в самой
России. Пусть не сразу, но Прокофьев, в конце концов,
присоединится к этому курсу. Пройдёт ещё двадцать лет, и в конце 1930-х
композитор будет повторять советским коллегам, что
провинциальность и патриотизм – вещи разные, что сочинять надо так,
чтобы было понятно и в Париже, но с опорой на свои
национальные традиции. А всё началось в 1915 с разговоров с Дягилевым.

Полупристойный сюжет балета «Сказки про шута, семерых шутов
перешутившего» должен был не только радовать Дягилева, большого
любителя всякого рода скабрёзностей и не большого поклонника
женского пола, но и вполне соответствовать несколько
мальчишескому отношению к действительности, присущему Прокофьеву. Это
абсолютно карнавальная языческая история с элементами
перемены половых ролей, с намёками на садизм и зоофилию, с
несерьёзным отношением к смерти и т. п. – словом, со всем тем, чем
переполнены настоящие, не цензурированные русские народные
сказки.

Сохранился набросок либретто «Шута», на основании которого Прокофьев
сочинил первую редакцию балета. Номера соответствуют
картинам представления:

Жил-был шут.

У Шута была жена Шутиха.

Шут сидел на печи и придумывал. Какую бы ему сшутить шутку; шутиха мыла пол.

– Шут выдумал, спрыгнул с печи и сказал:

– Хозяйка, смотри: придут к нам семь шутов. Я велю тебе собирать на
стол, ты не захоти и я будто тебя убью. А когда ты упадёшь,
я возьму плётку, ударю раз – ты пошевелись, ударю два – ты
поворотись, ударю три – ты встань и пойди собирать на стол.
Тогда мы дорого продадим плётку.

Сказано – сделано. Явились семь шутов. Увидали чудо и заплатили за
плётку триста рублей.

Вернулись домой семь шутов и решили попробовать плётку. Убили
семерых своих жён и начали хлестать. Но ни одна не воскресла.

И прибежали разъярённые вдовцы к Шуту. Чтобы расправиться с ним а
такую проделку. Шут спрятал свою шутиху, а сам переоделся
женщиной, будто своею сестрою. Сел за пряжу, сидит да прядёт.
Обыскали шуты весь дом, но не нашли виновника. Видят, сидит
сестра да посемывает <?>. Схватили они молодуху и увели к
себе: пусть служит стряпкой, пока Шут найдётся.

У семерых шутов было семь дочерей и пришла пора выдавать их замуж.

Приехал к ним купец с двумя свахами, богатый-пребогатый. То-то была радость!

Но купцу шутиные дочки что-то не приглянулись, и он выбрал стряпку.

Привёл купец молодую в свою спальню, а жёнушка и не знает, как ей быть.

Говорит она мужу:

– Ой, родной, что-то плохо мне. Высади меня в окошко по холсту
проветриться, а как тряхну холстом, назад тяни.

Купец послушался, обвязал простынёю и спустил в окно. А когда
вытянул обратно, на простыне болталася козлуха.

Испугался купец, стал звать челядь и домашних:

– Спасите, добрые люди, жена оборотилася козлухой!

Прибежали дружки, взялись наговаривать, начали они козлуху
тормошить, да так разошлись, что доконали козлуху до смерти.

Стал неутешный купец хоронить свою жёнушку. В шуты тут как тут,
перескочили через забор да кривляются: поделом тебе, что выбрал
стряпку.

Вдруг приходит Шут. А с ним семеро солдат.

– Что вы сделали, собаки? Где моя сестра?

А те к нему с козлухой.

Шут купца берёт за бороду:

– Такой, сякой! Взял сестру, а отдаёшь дохлую козлуху. Я возьму тебя и упеку!

Перепугался купец, заплатил триста рублей, лишь бы отпустили.

И стал Шут веселиться с бумажником и со своею Шутихою, а солдаты с
шутиными дочерями.

(По народной сказке Пермской губернии)» <ссылк.сноск href="#1"
num="15">_.

Прокофьев предлагает Нине Мещерской руку и сердце: её нерешительность и разрыв

Ещё 14/27 января 1915 Прокофьев решил жениться на Нине Мещерской _ ¹⁶. О
чём оповестил свою избранницу по телефону, а общей с Ниной
приятельнице арфистке Элеоноре Дамской даже послал шуточное
четверостишие:

О, соратник дорогой,
Дел галантных, дел лихих,
Плачьте, плачьте надо мной:
Я скончался, я – жених! _ 17

Впрочем, плакать ещё было рано.

Нина вроде бы и обрадовалась решению Прокофьева, но обсуждать
предстоящее замужество со своими родителями отказалась. Наш герой
торопил с неизбежным разговором: предстояла поездка в Италию
к Дягилеву, и он мечтал отправиться туда вдвоём, соединив
медовый месяц с интересным вояжем и с первой заграничной
гастролью.

17/30 января в Малом зале Консерватории состоялась премьера их с
Ниной общего детища – «Гадкого утёнка», невероятно длинного
романса на текст сказки Андерсена, первоначально обработанный
Ниной.

23 января/5 февраля Нина написала Прокофьеву письмо, смысла которого
композитор, кажется, не понял. Она была не до конца уверена
в правильности столь стремительного замужества, сильно
зависела от мнения родителей, которое, Нина опасалась, должно
быть отрицательным, и, похоже, сама не до конца верила в
прокофьевскую звезду. А, кроме того, отводила возможные
подозрения в том, что причиной её сомнений могло быть имущественное
неравенство. Да, Прокофьевы жили в достатке, но не богато, в
то время как Мещерские жили не просто богато, а очень,
невероятно богато.

Письмо было выдержано в разумном тоне, Нина даже обращалась к жениху на вы:

«Меня интересует – что Вам действительно важно: то, что я согласна,
и хочу того же, что и Вы, – или же важно только
удовлетворить горячку этих дней, и ради этого сломать всю мою прошлую, и
может быть будущую жизнь. Нет, Серёжа, разве Вы не
понимаете, как жестоко и эгоистично – то, что Вы от меня требуете!
Да и к тому же, Вы идёте сами против себя: я прямо уверена,
что если я теперь пойду «к ним» [т. е. к родителям – И. В.] с
объяснениями, то получу в ответ категорическое veto, да
ещё, может, запрещение Вас видеть. Не будьте же таким
близоруким. Основанием к тому veto последуют не материальные
отношения, ни даже Ваш юный возраст, а то, что «они» считают Вас за
человека с железным и сумасбродным характером. (Да, если
хотите, Вы своим отношением ко мне в эти дни – это усиленно
стараетесь доказать). Прибавьте, к тому же, что сейчас война,
кот<орая> во всех отношениях становится поперёк дороги, и что
я всю зиму была больна. В результате получается миленькая
обстановка для исполнения Вашего знаменитого плана
счастливой, совместной жизни!

В ответ на все эти рассуждения я сама себе вместе с Вами говорю: но
ведь надо же будет из этой обстановки выбраться! И если я
только буду чувствовать с собой Вашу твёрдую руку, а не только
нервную горячку 23-летнего мальчика – то я ручаюсь, что я
это сделаю! Или Вы во мне не уверены? Или в себе?
Проверьте-ка, в ком из двух. Неужели же 2-ухмесячное пребывание в
Италии – уже может Вас физически выветрить! О, Серёжа, неужели Вы
меня так плохо любите! Разве отношения хороши только с
официальным клеймом, кот<орое> Вы меня так торопите на них
надеть <sic!>! Голубчик мой, неужели, получив моё «да», Вы меня
доведёте до того, что я скажу «нет»? – Если Вам необходимо и
удобно теперь ехать в Италию – то поезжайте. Что я тут не
свихнусь – это я Вам ручаюсь» _ ¹⁸.

Поразительный ответ на предложение руки и сердца. Нине тогда и позже
казалось, что она очень любила Прокофьева. Но в состоянии
ли девушка была с равной силой ответить на бурю чувств,
которую она пробуждала в Прокофьеве? Был ли она ему подходящей
партией? Похоже, что – вряд ли.

Когда Прокофьев, так рвавшийся к Нине обратно в Петроград, снова
увиделся с той, кого считал своей невестой, то она теперь
пребывала в страшном смятении относительно того, как ей быть
дальше. Буквально во вторую встречу, когда они играли что-то
вдвоём за роялем, Нина сказала своему жениху совершенно
безумную вещь:

– Вот под эту музыку можно застрелиться… _ ¹⁹

История со Шмидтгофом повторялась.

По воспоминаниями Нины Прокофьев в один из дней «приехал экстренно в
Царское Село и потребовал, чтобы сейчас же скорее
венчаться» _ ²⁰, без дальнейших отлагательств и проволочек.

Тут-то и вскрылась причина смертельного смятения: Нина по-прежнему
не решалась на разговор с родителями, и опасалась
отрицательного отношения к её замужеству со стороны отца. Ведь
Прокофьеву предстояло снова ехать к Дягилеву – везти в Италию
рукопись второго балета. Он предупредил Нину, что как ратник
второго разряда по закону о воинской повинности может быть вскоре
призван, а потому предпочтёт, ради будущего своего
искусства и из общего отвращения к войне, завернуть из Италии с
дягилевской труппой в Америку, а, значит, и уклониться от
призыва. В этой ситуации Нине предстояло, обвенчавшись,
безотлагательно отправиться в Италию вместе с ним. Нина, наконец,
обратилась за советом к отцу и тот, разумеется, ответил, что
ехать в Италию вдвоём – полное безумие. Прокофьев взялся
поговорить с будущим тестем сам. «Алексей Павлович был страшно
мил, – записал наш герой в Дневнике, – мы с ним много
разговаривали о моей поездке; наконец он сам перешёл на главную тему.
Сказал: везти тепличную девочку, слабую здоровьем, трудными
и опасными путями заграницу, неизвестно в какие условия, и
оставлять её там может быть на год и больше – это выше того,
что может разрешить он, отец» _ ²¹.

Прокофьев, разумеется, принять этого не мог – слишком сильно он
хотел быть с Ниной и одновременно выполнить новый дягилевский
заказ к сроку. Как это часто случается в жизни художника,
приходилось выбирать между личной жизнью и творчеством, а
Прокофьеву хотелось и личного счастья, и исполнения
предначертанного ему в искусстве.

Сразу после разговора её жениха с отцом, Нина отправила Прокофьеву
письмо, в котором не стихавшее бурное смятение странно
сочеталось с покорностью родительской воле. Нина теряла над собой
контроль и писала уже совсем откровенно: «Посылаю тебе
вырезку <о призыве> из «Н<ового> Вр<емени>«, кот<орое> мне сейчас
бросилось в глаза. Уверен ли ты, что ты прав в этом
отношении, и не попадёшь ли ты в Италии, в случае призыва, – в
пренеприятнейшую историю? Я моим «земным» умом никак не могу
понять, к<а>к тебя в Италии какой-то консул может освободить.
Если тебе уже 1-ого августа с треском придётся возвращаться в
Петроград, то это право будет преглупо. А не записываться
же в разряд «дезертиров»! Пишу тебе не п<отому,> ч<то> вопрос
этот меня очень волнует. Нельзя ли выяснить точно до
завтрашнего дня [подчёркнуто Прокофьевым – И. В.], чтоб ты имел
хотя бы в этом деле веские доказательства против папы? <…>

У меня в душе гроза, рёв, грохот и молния. Чем это всё разрешится?
Серёжа, как жаль, что мы не вместе» _ ²². – Прокофьев, кажется,
начал кое-что понимать и заявил 2/15 мая Нине, с которой они
на этот раз встречался прилюдно в здании Николаевского
вокзала, что и для неё тоже наступает время выбора, а потом
поведал обо всём не подозревавшей, как далеко зашло дело с Ниной
и потому решительно ошеломлённой известиями Марии
Григорьевне. Ситуация близилась к развязке. 3 июня Прокофьев
отправился в гости к Мещерским для решительного разговора с матерью
Нины, но услышал в ответ заносчивое: «Подумать, что из-за
того, что какой-то Дягилев требует балет, устраивать такую
историю!» _ ²³ Для старой дворянской аристократии все эти люди
искусства, производители увеселений с их небонтонными привычками
были достойны недоумения, если не презрения. Каких ещё
доказательств несовместимости с самим образом мышления Мещерских
требовалось Прокофьеву? Пройдёт всего два года, и от мира
людей, подобных им, не останется камня на камне – Революция
сметёт его до основания.

Вечером того же дня Нина пришла на квартиру к Прокофьеву. Мария
Григорьевна отнеслась к её визиту без одобрения: «Не такую жену
я ждала для тебя» _ ²⁴.

7/20 мая Прокофьев вместе со своим приятелем Борисом Башкировым,
предпринял – точь-в-точь как в фильмовой мелодраме – последнюю
и окончательную попытку разрубить узел. Двое молодых людей
задумали похитить Нину из её дома на автомобиле. Прокофьев,
обладавший редкостным чутьём на всё абсурдное и смешное в
жизни, на этот раз в упор не увидел того, что сам оказался
участником нелепо-ходульного действа, которое лучше всего
изложить «покадрово».

Кадр 1. Борис Башкиров за рулём авто за углом у Кирочной.
Импозантные шофёрские перчатки, кожаный шлем и очки. Он здесь на
случай, если Нина явится не одна – чтобы в момент увезти её.

Кадр 2. Прокофьев, скрестив руки на груди, в напряжённом ожидании
звонка от Нины – возле телефона на своей квартире.

Кадр 3. Нина осторожно спускается по лестнице к парадному выходу.

Кадр 4. Лицо дюжего швейцара: «Барышня, велено не пущать».

Кадр 5. Швейцар подымает Нину по лестнице обратно в квартиру.

Кадр 6. Лицо Нины, искажённое отчаяньем.

Кадр 7. Сестра её Таля, виновато-довольная.

Кадр 8. Нина – Тале: «Предательница, это ты рассказала всё матери».

Кадр 9. Вера Николаевна Мещерская с головной болью и раздражением,
изобразившимися на её лице, звонит по телефону.

Кадр 10. Борис, взглянув на часы, отъезжает с условленного места:
Нина не пришла.

Кадр 11. Мария Григорьевна берёт телефонную трубку, на лице её недоумение.

Кадр 12. Мещерская – Прокофьевой: «Оповестите вашего сына, что
дворники и швейцары предупреждены: будет серьёзный отпор. Нину я
забираю с собой в Финляндию».

Кадр 13. Нина у окна поезда, идущего по степным просторам
Екатеринославской губернии.

Кадр 14. Солнце высоко стоит над созревающими хлебами.

Кадр 15. Вращаются на холостом ходу ветряки.

Личная жизнь и связанные с ней планы на будущее полетели в
тартарары. А вот работа над балетом пошла на удивление споро.
Отчаяние от казавшегося безвыходным положения отошло на второй
план. 25 мая (ст. ст.) Прокофьев решил, что с него довольно, и
отныне с женитьбой на Мещерской покончено _ ²⁵. Но Нина об этом
ещё не знала.

9/22 июня ему было передано письмо от Нины, почему-то отосланное
Башкирову. В письме его невеста, совершенно не понимая, что
Прокофьев ждал от неё именно самостоятельного ответственного
поступка, по-прежнему оправдывалась за и оправдывала
происходящее. «Вам может показаться диким, – писала Нина Башикрову, –
что <…> я обращаюсь к Вам, не будучи, собственно, с Вами
знакома. Но дело с том, что мои родители меня вернули в
Петроград, только после того, как я дала им слово, что я сама –
С<ергею> С<ергеевичу> не буду ни звонить, ни писать, добавив,
что видаться с ним до осени мне всё равно не разрешат. (Т.
е. при первой моей попытке это сделать меня опять будет
тащить швейцар, опять увезут и т. п.)» _ ²⁶. Прочитав это, Прокофьев
окончательно убедился, что в Нине он ошибался: такая жена
была ему не нужна. Он продиктовал Башкирову ответ, означавший:
всё, разрыв. 13/26 июня Прокофьев получил от Нины
хранившееся у неё кольцо, доставшееся Прокофьеву по смерти Макса
Шмидтгофа. Прокофьев вернул возлюбленной подаренную ему заветную
бриллиантовую булавку и заветный браслет, которого не
снимал ни на минуту во время заграничной поездки, а после всегда
хранил при себе.

В жизни Прокофьева будет много сердечных увлечений, но только о трёх
женщинах он думал, как о тех, с кем он мог бы разделить всю
свою жизнь без остатка. Нина была первой, и её
нерешительность глубоко задела Прокофьева. Но и самой Нине потерять его
навсегда было нестерпимо тяжело, и понимание это, придя с
опозданием, едва не раздавило её: «Годами и годами я
вытравливала из памяти всё, что было, старалась забыть совсем,
навсегда всю эту несправедливость и отчаяние, в котором я потом
прожила столько лет» _ ²⁷. Второй избранницей станет полуиспанка
Лина Кодина, будущая мать его сыновей, с которой Прокофьев
познакомится в Америке. Третьей – Мира Мендельсон, к которой
Прокофьев уйдёт от Лины, когда они с детьми возвратятся в
Россию. В ноябре 1952 года, уже проживя много лет с Мирой, он
вдруг получит через общих знакомых известие, что Нина,
успевшая, как и он сам, много лет провести за границей, якобы
разошлась со своим мужем, вернулась в Россию и, как видно, не
забыла их юношеского романа. На самом деле муж Нины Игорь
Кривошеин, как и сама Нина, вернулся в СССР, точнее за

вёл себе, подобно Прокофьеву, советский паспорт и был депортирован
из Франции, однако через какое-то время после приезда на
родину оказался в заключении. «Когда-то, после ссоры в 1915 г.,
Нина оставила на мне сильное впечатление, но теперь, 37½
л<ет> спустя, всё это осталось далеко и воспоминания
побледнели,» – запишет Прокофьев в Дневнике и решит больше с Ниной не
встречаться _ ²⁸. Никогда, сказанное им самому себе в 1915,
означало именно «никогда». Как бы он Нину ни любил на момент их
вынужденного расставания.

________________________________________________________

Примечания

1. СТРАВИНСКИЙ 1998 – 2003, II: 314.

2. ПРОКОФЬЕВ 2002, I: 551 – 552.

3. ПРОКОФЬЕВ 1991г: 46.

4. В письме от 9 апреля (ст. ст.) 1915 г. из Москвы в Петроград.
См.: СТРАВИНСКИЙ 1998 – 2003, II: 319.

5. DUKE 1955: 120.

6. ПРОКОФЬЕВ 2002, I: 554.

7. DUKE 1955: 155.

8. Четыре следовавших одна за другой телеграммы Дягилева
опубликованы в: СТРАВИНСКИЙ 1998 – 2003, II: 318.

9. РГАЛИ, ф. 1929, оп. 1, ед. хр. 918.

10. ПРОКОФЬЕВ 2002, II: 555.

11. Там же.

12. ПРОКОФЬЕВ 1956: 24.

13. ПРОКОФЬЕВ 2002, I: 556.

14. Цит. по ПРОКОФЬЕВ 1956: 34.

15. Впервые опубликовано в: ГРЯДУЩАЯ ЭРА 1923: 13 – 14.

16. ПРОКОФЬЕВ 2002, I: 565.

17. ПРОКОФЬЕВ 2002, II: 211.

18. РГАЛИ, ф. 1929, оп. 1, ед. хр. 614, лл. 53 – 54 об.

19. ПРОКОФЬЕВ 2002, I: 559.

20. КРИВОШЕИНА 1984: 59.

21. ПРОКОФЬЕВ 2002, I: 561.

22. Письмо от 29 апреля 1915 г., полученное Прокофьевым 30 апреля.
См. РГАЛИ, ф. 1929, оп. 1, ед. хр. 614, ед. хр. 57-58.

23. ПРОКОФЬЕВ 2002, I: 562.

24. Там же.

25. Там же: 565.

26. РГАЛИ, ф. 1929, оп. 1, ед. хр. 614, л. 59 об.

27. КРИВОШЕИНА 1984: 60.

28. РГАЛИ, ф. 1929, оп. 2, ед. хр. 98, л. 10.